Дэниел вернулся домой. Усталый и оттого раздражённый: где он только нынче не побывал, и на утреннике в школе, и на занятии по подготовке детей к конфирмации, и на встрече цветочного комитета. А в гостиной — точно два диковинно непохожих Цербера-близнеца — сидят мать и Маркус, молчат зловеще.
— Её больше нет, — произнесла наконец миссис Ортон фразу, более уместную на похоронах.
Маркус попытался объяснить:
— За ней пришла… «скорая». Это было… утром.
— Что с ней теперь?!
— Не знаю, — встревоженно ответил бесполезный Маркус.
— Всё с ней хорошо, — невозмутимо изрекла миссис Ортон. — Совершенно нормальные схватки начались. Я ей говорила, уж зачем так спешить-то, но она ж разве меня будет слушать…
— Почему меня не вызвали сразу?
— Не знали, где тебя искать, — объяснил Маркус с несчастным видом.
— Всё ведь записано на кухне в перекидном ежедневнике! С телефонными номерами всех сегодняшних мест. И Стефани я показывал.
— Она была… не своя, — сказал Маркус. — Прости, что так вышло.
— И спешить, главное, было незачем, — снова принялась за своё миссис Ортон. — Первые детки-то, они завсегда подолгу рождаются. Да и как знать, не ложные ль это вообще были схватки. Срок-то не подошёл ещё, первый ребёнок раньше родиться никак не может.
— Сейчас позвоню в больницу, — решительно заявил Дэниел, переводя взгляд с толстого недоразумения на чахлое.
По телефону ему сообщили, что родился мальчик. И мать, и ребёнок чувствуют себя хорошо. Ему пытались дозвониться, но он, наверное, уже был в дороге домой.
Дэниел пересказал новость своим домашним.
— Ну а я что говорила? Всё у ней, как видишь, хорошо. И волноваться-то было незачем понапрасну. — Чуть ли не осуждение звучало в голосе миссис Ортон.
— Я поеду в больницу.
— Может быть, хоть перекусишь сперва? Что толку спешить-то? Ты силёнки побереги, они тебе ещё понадобятся.
— Нет, — сказал Дэниел и не стал прибавлять «спасибо», потому что знал: предложение матери поесть означало скрытую просьбу об угощении. — Вы уж сами тут как-нибудь.
— Можно я… — сказал Маркус. — Давай я… Хочешь я… тебе сготовлю что-нибудь?
— Я еду в больницу. Не знаю, как скоро вернусь.
— Скоро, скоро воротишься, — заверила мать. — Не позволят они тебе там долго околачиваться. Маркус, умничка, будь добр, кинь колбаски на сковородку и хлебушек заодно пожарь и помидорчик… а после часть для Дэниела положишь в духовку, чтоб не остыло…
У Дэниела не было ни малейшего желания есть подогретые колбаски с жареным хлебом, но заявлять об этом бесполезно. Он вышел, хлопнув дверью. Мать говорила Маркусу: «Ничего, ты, знай, делай. Съест, как воротится».
Её помыли и немного привели в порядок и переложили в родильное отделение, в её собственной ночной рубашке; это была одна общая палата с множеством женщин. Мальчика уже унесли. Под хлопковой простынёй и ажурным трикотажным одеяльцем она ощутила себя бесформенной, хотя и вновь собою. В этот жизненный час лучше бы оказаться действительно одной. Волосы завились в тугие кудряшки, как обычно случалось с грязной головой или во время болезни. Адреналин, а с ним и восторг схлынули, как ни держалась она за воспоминание о нём. В отделение вошёл Дэниел — твёрдым, размашистым шагом, в отличие от большинства мужей, которые предпочитали прокрадываться бочком. От его присутствия она почувствовала смятение — она только начала настраиваться на здешний женский мирок, терпеливый, с урезанным словарём, с бормотанием друг дружке простых секретиков. Дэниел — в полном присутствии духа, но чуть настороже и почему-то сердит. Она поглядела на него из-под утомлённых век; волосы в ужасном виде, ничего с этим не поделать.
— Как чувствуешь себя? — спросил Дэниел.
— Нормально.
— Тяжело пришлось?
— Не очень… — Она повела взглядом вокруг, точно призывая соседок в свидетели. — Само по себе… не очень трудно. Хуже всего суета, этот обиход медицинский. Но всё это уже не важно…
Он действительно желал знать, как оно было. Стефани хотела рассказать про свет, про радость, но здесь слишком много посторонних. Разговор заскрипел дальше:
— У нас мальчик.
— Знаю. — Дэниел насупился. — Почему мне не сообщили?
— Когда я сюда попала, мне было не до этого.
— Понятно, не ты.
— Я понадеялась, что, может быть, из дома позвонят.
— Куда им. Ладно, уже не важно.
— Действительно. Моего Вордсворта куда-то задевали.
— Я найду. Тебе ещё что-нибудь принести?
— Шоколадку. Сладкое что-нибудь. Это потому, что я устала.
— Принесу.
Дэниел сурово сверкнул глазами на других женщин, как будто они виноваты, что здесь оказались. Они поспешно потупились: кто в вязанье, кто в «Женскую беседу», кто просто в подушку. Подошла медсестра и спросила, не желает ли он взглянуть на сына. Да, сказал он, всё ещё смутно продолжая на что-то сердиться, и последовал за нею по отделению, а затем по коридору к палате новорождённых; сквозь стеклянную стену видны ряды белоснежных кроваток с младенцами; собственно, наружу торчат одни головки — белые, розовые, с тёмненьким пушком и лысенькие, вариации на тему человека. Несколько младенцев вскрикивали, монотонно и настойчиво. Медсестра указала сквозь стекло:
— Второй слева вон в том ряду, ваш. Правда ведь, чудесный?
— Понять сложно.
— Почему?
— Отсюда толком не разглядеть.
— Я вам его вывезу.
Медсестра тоже устала, однако зашла и выкатила кроватку и направилась с ней в палату к Стефани. Стефани посмотрела на мальчика с небольшой опаской: вдруг чувство узнавания, восторга не вернётся, вдруг мальчик изменился. Он и правда стал немного другим, его помыли с мылом, и тёмные мягкие волосики поднялись хохолком — но твёрдое личико осталось тем же, она его вспомнила. Она оборотилась к Дэниелу, который взирал на малыша изумлённо.
— Странно. Я не думал… что это будет… сразу отдельный человечек.
— И я. Я тоже не думала. Пока не увидела его отдельную кроватку. Но человечек ведь он и есть.
— Ну-ка, вынь его, — сказал Дэниел.
— А можно?..
— Конечно, он же твой.
Стефани взяла младенчика, распашонка была чуть влажная, тёплая и волочилась. Малыш моргнул на свет и разом дёрнул обеими ручками. Дэниел, чуть нахмурясь, вглядывался в личико. Стефани посматривала на Дэниела.
— Все малыши одинаковые, — сказала усмешливо женщина с соседней кровати. — Похожие друг на дружку.
— Ну почему же? Не всегда. — Дэниел повернулся к Стефани. — Он себя хорошо чувствует?
— Да, вполне, — сказала Стефани.
— Когда столько времени думаешь, что может быть не так… то даже не верится, что всё у человечка хорошо.
— Я никогда не сомневалась, что всё будет ладно!
— Если б знать наверняка… — сказал Дэниел и вновь принялся придирчиво обследовать сына на вид.
— Вообще-то, похож на тебя, — сообщила Стефани.
— Ага. — Дэниел, похоже, не слишком обрадовался такой мысли. — А я похож на мать.
— А она говорит, ты похож на своего отца.
— Я слишком толстый, с детства. А этот мальчик совсем худенький.
Малыш нахмурился, и его отец нахмурился. И спросил:
— Как же мы его назовём?
— Может быть, Уильям?
— Уильям?..
(Прежде они обсуждали такие имена, как Кристофер, Стивен, Майкл.)
— Я придумала это имя… как у Вордсворта. Когда у меня забрали Вордсворта… я шагала по комнате, долго, несколько часов. Они на меня очень сердились, что я не лежу на кровати. И в голове у меня забрезжило — Уильям! Можно это будет одно из его имён?
— Что ж, мне нравится.
Малыш, обретя отдельное имя, стал сразу казаться более отдельным.
— Твоему отцу придётся по душе, — сказал Дэниел.
Стефани повернулась к нему вопросительно.
— Ведь его тоже полностью зовут Уильям. Не могли же его покрестить Биллом, — усмехнулся Дэниел.
— Господи боже мой, я об этом и не думала.
Дэниел рассмеялся.
— Нет, правда, как ты мог такое вообразить? Я хотела, чтоб он был со своим именем, сам по себе… думала про Вордсворта… Вордсворт сам по себе, это часть моей собственной отдельной жизни, с папой никак не связана. Поэтому я такое имя и выбрала.
— Мне кажется, твой отец тоже Вордсворта не чужд.
— У меня свой Вордсворт, другой. Но если тебе мешает, что отец… тогда, может быть, не надо брать это имя?
— Ну почему же, пускай.
— Твоё мнение важно! — заверила Стефани.
— Не вижу ничего плохого. Пусть будет Уильям. А если твой отец решит, что в его честь, это дело хорошее.
— Я представляла его совершенно отдельно! — не унималась Стефани.
Малыш между тем лежал на покрывале, и вправду от них совершенно отдельный, и, может быть, видел их лица, а может, просто светлый туман или даже собственное лучистое облако…[80]
— Не назвать ли его Уильям Эдвард? Чтобы и в честь моего отца?
— Хорошо, но должно быть и ещё одно самостоятельное имя.
Дэниел немного подумал и сказал:
— Может быть, Варфоломей? Было бы оригинально.
— Но это же святой твоего храма.
— А Уильям — это имя твоего Вордсворта.
— Ну вот, он живёт ещё только пару часов, а уже втянут в общественные отношения… — молвила Стефани.
— Так у людей заведено, — отозвался Дэниел.
С улыбкой они переглянулись.
Дэниел сделал положенные телефонные звонки. На следующий день Стефани навестили Билл и Уинифред с цветами и виноградом. Билл был слишком худ для своего пальто: подкладные плечи, широкий воротник — и тонкая, как у мальчишки, шея. Они попали на время чайного перерыва персонала, пришлось подождать, пока кроватку с малышом вывезут из стеклянного короба, из ряда более или менее одушевлённых куколок, дремлющих в своих кутикулах. Стефани чувствовала себя неловко: волосы ещё сильнее спутались, груди так и норовили вывалиться из ночной рубашки, огромные, глянцевые, тугие, словно у Дианы Эфесской или у какой-нибудь из раздобревших Харит. Вокруг происходили негромкие и чопорные, в четверть голоса беседы. Стефани рассказала Уинифред о том, как всё происходило, о схватках, потугах и швах, используя общепринятые слова. Билл полистывал вновь обретённый том Вордсворта (который здесь появился благодаря настойчивым розыскам Дэниела) и притворялся, что ничего не слышит. Потом вкатили малыша.