Почему ей было не согласиться? Многообещающее начало, возможность заявить о себе. О подводных камнях она не подумала.
Тони с Аланом ей понравились. В следующую встречу они вместе в новой кофейне выпили тонны кофе эспрессо из покатых стеклянных чашечек. Сводили они её и в разные бары, где сами пили пиво, а Фредерика — сидр. (Тони понимал тончайшие отличия между сортами пива. К пиву Фредерика так и не сумела приохотиться, хотя в этой компании это было бы кстати. Пиво тепловатое, горькое, а в желудке болтается почему-то холодным.) Они спрашивали Фредерику, что она думает про всякое-разное. Польщённая их интересом, она радостно высказывала заветные мысли; впрочем, из боязни показаться тугодумной или неуверенной охотно объявляла своё мнение и о том, о чём задумывалась мало или не задумывалась вовсе. Иногда они записывали её слова в блокнотик, иногда нет. Она отнесла их обоих к типу «умеренно-симпатичный» (другие варианты были — приятной наружности, красивый, смазливый, элегантный, привлекательный) и «башковитый» (в отличие от умный, одарённый, смышлёный, рассудительный, сообразительный, вдумчивый, мудрёный, уверенный, знающий, восприимчивый, шустрый…). «Башковитый» было словцо кембриджское и одновременно из прошлого мира школьных учителей и школьных экзаменационных испытаний. В нём присутствовали смысловые оттенки остроты и проворства ума, которых в слове «умный» ей недоставало. Тони с одобрением высказался о человеческой порядочности Д. Г. Лоуренса, его глубоком уме (с которым не шло в сравнение «умничанье» людей из группы Блумсбери[89]) и пророческих заветах. Подобный характер суждений и моральная оценка живо напомнили ей отца. Уже потом, позднее, она обнаружила, что Алан с его грубоватым выговором — прекрасный медиевист (причём разбирается не только, как можно было ожидать, в шотландских чосерианцах да балладистике, но и в европейской живописи и культуре). Ещё он знал много о Льюисе Грассике Гиббоне и Джеймсе Хогге (она же об этих авторах не слышала)[90]. И Тони и Алан называли себя социалистами, по памяти цитировали Рёскина и Уильяма Морриса[91], о которых Фредерика тоже не ведала. Самому факту чьих-то «социалистических» убеждений она значения не придала, полагая, что все мало-мальски порядочные люди и так голосуют за лейбористов. Она также решила (ошибочно!), что Тони и Алан, подобно ей, происходят из образованного среднего сословия.
Очерк о ней в «Университетском листке» появился под названием «Сильная первокурсница». Он сопровождался двумя фото работы Алана: на первом Фредерика, в мантии, со стопкой книг, в ньюнэмской арке, имела вид сердитый и нахмуренный (солнце било ей в глаза), на втором расположилась калачиком в кожаном кресле у Тони в «берлоге» — облегающий свитер, облегающие брюки, маленькие чёрные домашние тапочки, одна рука на бедре, другая подпирает голову. Если первый снимок производил впечатление высокомерной угловатости, то второй отдавал соблазнительностью, но какой-то незрелой.
В тексте имелись подзаголовки: «Фредерика о кембриджских женщинах», «Фредерика об актёрской игре», «Фредерика о сексе».
Это больше напоминало материал из жёлтой газеты наподобие «Дейли экспресс» (Фредерике незнакомой), нежели серьёзную журналистику, которую Тони вроде как объявлял будущим делом своей жизни.
Если верить очерку, о кембриджских женщинах Фредерика высказалась примерно так: Кембридж — рынок женихов и невест, но женщины менее честолюбивы и предприимчивы, чем мужчины, а умным девушкам трудно прослыть истинно женственными.
Говоря об актёрской игре, она с неприкрытым тщеславием заявляла, что желает попробовать себя в трудных, требующих отдачи ролях — леди Макбет, Клеопатра, святая Жанна д’Арк. На вопрос о роли Елизаветы I в «Астрее» она сказала: это был отличный, щедрый дебют; впрочем, она не уверена, что будущее английского театра связано со стихотворной драматургией, как пьеса «Астрея» довольно статична. Александр Уэддерберн — удивительный человек, и она рада сообщить, что следующая его работа для сцены будет совершенно в другом роде, золотое ностальгическое облако «Астреи» развеялось. Играть в «Астрее» было ни с чем не сравнимое удовольствие, все чувствовали себя свободными и абсолютно раскованными.
О сексе она сказала: действенные средства контрацепции вскоре выбьют основу из-под многих традиционных понятий, таких как целомудрие, верность и проч. В особенности у женщин.
Её планы на будущее: добиться успеха в качестве актрисы, дружить с по-настоящему интересными людьми, работать в сфере искусств, в Лондоне. Преподавать? Ну, нет. Она только что покинула стены школы и намерений учительствовать не имеет. Замуж, может быть, хотела бы за преподавателя университета, или за человека из серьёзного театрального мира, ну или за журналиста. Надеюсь успешно сдать экзамен на степень бакалавра с отличием, однако упорная учёба — не главная моя цель в Кембридже…
Прочтя этот очерк о себе, Фредерика, как проницательный литературный критик, впала сперва в уныние, затем в ярость, затем в панику. Героиня получилась неприятная, самодовольная и, что самое ужасное, важно изрекала набор предсказуемых студенческих штампов. Впереди замаячила угроза публичного фиаско — не первого и не последнего в жизни Фредерики, но уж в слишком неподходящую, уязвимую пору: у всего Кембриджа на виду, а Кембридж судит обо всём весьма язвительно. Она попробовала всплакнуть и даже стёрла поплывшую тушь с покрасневших от обиды глаз. Не стоит ли сесть на велосипед и отправиться к Тони и Алану, вопросить: какое право они имели использовать её в своих интересах и выставлять на всеобщее осмеяние? Удержалась она отчасти потому, что вспомнила совет небезызвестного Джорджа Браммела[92] героине какого-то романа Джорджетт Хейер: никогда не смущаться и не признавать своих ошибок. Ведь изрядная доля пошлости в очерке исходила от неё самой. Она не могла с уверенностью утверждать, будто не говорила чего-то из «сказанного» ею в очерке, ну разве что её желание выйти замуж за журналиста было некой припиской от Тони. Некоторые из глуповатых высказываний были цитатками из рассказов Кэролайн, подружки Уилки, например про женщин и про «рынок женихов и невест». Неожиданно для себя она повторила их, как попугайка, потому что волновалась и хотела изречь о Кембридже что-то неотразимое (в чём теперь страшно раскаивалась).
Что же не так с Аланом и Тони? Их пошлость, так же как и её, — была нечаянной? Или всё же преднамеренной? Ведь они ей понравились! И она, кажется, им понравилась. Разве что, сама того не ведая, она чем-то их рассердила? Маловероятно, однако, что они вот так прямо взяли и решили её уничтожить (как о том была её первая мысль по прочтении). Ясно поразмыслив, она всё-таки решила, что пошловатый тон их очерка не отражает всей правды о них, как не может он отменить, перечеркнуть того трепета, который она почувствовала, слушая их разговор о Моррисе или Лоуренсе, её душевного волнения при виде открытки, что показал ей Алан: средневековая французская Богородица из слоновой кости. Во мне очень сложно уживаются пошлое мещанство и ум, наглость и боязненность, во мне пока ещё мало внутренней ясности и благорасположения к миру, думала Фредерика. И Тони с Аланом — не менее сложные создания. Их не опишешь с нахрапу, несколькими хлёсткими фразами, — да и они понимают, не могут не понимать, что настоящая Фредерика Поттер начинается там, где кончается их «очерк»…
Ещё она подумала: а ведь я смогла бы лучше. Можно было бы написать, в том числе и обо мне, даже на основе того, что я наговорила, но обойтись без штампов!
Очерк этот тем не менее имел несколько продолжительных и в основном вредоносных последствий для жизни Фредерики в Кембридже, частью из которых она, впрочем, пренебрегла, о другой части не знала или не соотнесла с опусом в газете.
Самый непосредственный результат ощутился в том, что другие женщины не желали с ней знаться. (Правда, так бывало и прежде, когда она слишком резко и просто делила их на «невест» и «зубрилок».) Её товаркой по учёбе оказалась чрезвычайно юная и чрезвычайно прилежная девушка из, увы, не слишком хорошей школы. Эта девушка считала себя одинокой и отвергнутой и не хотела менять своего положения. Ньюнэмские преподаватели (под влиянием неизбывного впечатления от Стефани?) надеялись, что Фредерика поможет товарке преодолеть застенчивость и «раскрыть потенциал». Фредерика не уделила девушке ни малейшего внимания, чем вызвала у преподавателей недовольство. Помня статью в газете и в особенности взгляды, высказанные Фредерикой по поводу секса, они обращались с ней крайне осторожно и холодно. Фредерика, и раньше знавшая неприятных и неласковых педагогов, восприняла это как должное.
С мужчинами дело обстояло иначе. Тех, кого статья оттолкнула, ей встретить не довелось. Зато были, как она предвидела, и другие. Кембридж состоял из множества мирков, часть этих мирков сообщалась между собой или имела какие-то пересечения, другая часть существовала практически изолированно. Женщина, тем более прославившаяся в некотором неблагом смысле, в особенности лихими и недвусмысленными словами по поводу секса, получала возможность перемещаться между разными мирками несколько более свободно, чем мужчина. За это нужно было заплатить некую цену, как придётся ей заплатить цену за продолжение приятельства с Тони и Аланом. Но Фредерика жаждала разнообразия. Энергия в ней так и кипела. И платить она была готова.
Чего не удалось ей в итоге достичь, вопреки своим мечтам, так это пожить в кембриджском театре. Это был один из закрытых мирков, в котором постоянно царило нервное возбуждение, рождались честолюбивые планы, а сплетня с молвою были в таком избытке, что норовили переплеснуться, по крайней мере какая-то их доля, вовне, в реальную жизнь. Манеры «театральных» подразумевали откровенность и теплоту, без слов «дорогая» и «милая» не обходилась ни одна их фраза, но они всегда знали, что́ делают и с какой целью. Фредерика сходила на пробы в Любительскую театральную труппу и выступила там со своими коронными номерами — брачным предложением герцогини из пьесы Джона Уэбстера