янски и на кокни, развешивал в бумажные кульки маслины и оливки, в совсем крошечные пакетики — пряные скрученные «лепестки» мускатной шелухи, а в более основательные пакеты из вощёной бумаги, завязывая их сухой соломиной, — головки сыра моцарелла. Это была городская, притом международная стихия и как бы находившаяся вне времени. Вместе с тем это была деревня, в которой он сразу же почувствовал себя своим.
То были дни начала деятельности знаменитой кулинарши Элизабет Дэвид, которая научила целое поколение, обладавшее здоровыми зубами, но лишённое малейших начатков гурманства, понимать, что такое вид, запах и вкус настоящей еды, и эту еду готовить.
Жизнь Александра в этот период озарилась светом культуры и учтивости благодаря беспрестанным разговорам с Элинорой Пул о кулинарных книгах Дэвид и о соблазнительных рецептах, живших на их страницах. Закупал он и провизию для Элиноры; приходя домой, всё время что-то извлекал на кухне из своего портфеля, то коробочку свежеслепленных равиоли, то свёрток с мягким пармезаном, то ванильную палочку. Каждый день готовилось новое очаровательное блюдо: макрель с фенхелем, тушёные кальмарчики с овощами и рисом, пицца из свежеподнявшегося теста. Было что-то восхитительное в этих прихотливых земных дарах посреди большого города. Как без обиняков сказал Т. С. Элиот в «Заметках к определению культуры», тот или иной народ должен не только иметь пищи в достатке, но и исповедовать свою, определённую кухню.
Первоначальные попытки тактично не питаться вместе с семьёй хозяев, не сидеть с ними подолгу за столом, дать им это семейное уединение он вскоре оставил. Ибо заметил, что Пулы ведут свою повседневную жизнь на редкость церемонно, даже обрядово, и понял причину: они живут во взаимной опаске.
Томас, подобно Александру, во время постановки «Астреи» в Лонг-Ройстон-Холле оказался потерзан любовной страстью. Антея Уорбертон тихо и незаметно избавилась от его ребёнка летом 1953 года. Находясь вместе с ней в Ма-Кабестань, Александр ни разу не слышал от неё сожалений или жалоб по поводу её романа с Томасом. Если уж на то пошло, она вообще ни разу не произнесла имени Пула, ни словом на него не намекнула. К тому моменту, когда Томас и Александр стали обсуждать поселение Александра в квартире в Блумсбери, отчётливой несчастности в Томасе уже не чувствовалось. Сидя с Александром в пабе «Маленький Джон», что в Лоу-Ройстоне, Томас сказал: если б Александр счёл возможным пожить у них в Блумсбери, они были бы этому очень рады, — присутствие в квартире гостя, человека со стороны, возможно, сняло бы небольшую напряжённость, которая, как ни верти, висит между ними. Элинора «никак не может забыть про события прошлого лета». Александр не решился осведомиться, каковы нынешние чувства самого Томаса; привычка к благоприличному английскому молчанию возобладала. Приятели поговорили о взглядах Ливиса на истинную поэзию, о критериях объективной оценки в искусстве, о возможном телевизионном будущем образования, а напоследок о том, как станут скучать в Лондоне по йоркширским вересковым пустошам… Томас Пул, что ни говори, был для Александра самым близким подобием друга…
Сперва Александр думал, что церемонность обращения исходит от Элиноры. Со стороны могло показаться, будто изо дня в день она старается «умиротворить» мужа, представая славной женой и хозяйкой. Да, она говорила о своих открытиях Александру — о механической тёрке-овощерезке в кулинарном магазине мадам Кадек на Грик-стрит, об итальянском пудинге из сливочно-творожной массы, куда добавлено чуть рома и кофе, да-да, в пыль измельчённого кофе. Но это всегда преподносилось так, словно все эти вещи придумывались, приобретались, готовились для Томаса. Показывая Александру сыр дольчелатте с прожилками голубой зелени, мягкий, в меру зрелый, не приобретший ещё аммиачного духа, она говорила: «Вот, Томас как раз такой любит!» Или об анчоусах, купленных из бочки с тёмным рассолом в греческом магазинчике: «Сама я не люблю анчоусы, но Томас к ним приохотился».
Эту попечительность, подумал Александр, можно расценить и как невнятный, но настойчивый укор. Подчёркнутая забота проявлялась и в том, как детей мягко, но неукоснительно удаляли из всех мест в квартире, где «папа работает» или «собирается работать». Детей у Пулов было трое: Крис восьми, Джонатан шести, Лиза трёх лет; мальчики имели квадратный лоб, белокурые волосы и прямую линию рта, в точности как у Томаса; а у девочки были бесцветные мелкие кудряшки, Александр почему-то подумал о мышке с её темновато-бледной шкуркой, но потом сообразил, что слово «мышиный» применительно к волосам лишено каких бы то ни было живых ассоциаций. Играть на улице у детей возможности не было, и в квартире они жили так же церемонно и чинно. В школу и детский сад их отводили через сквер Рассела; а прогулки их были в парке на площади Блумсбери, где они с важным видом катались на велосипедах и собирали опавшие листья. Александр понимал в детях слишком мало, чтоб оценить, насколько редко они ссорились. Видя их поделки и художества, Александр вспомнил, что Элинора раньше работала учителем рисования. Один из их коллажей был мерцающий дракон (с вполне реалистичными телесными ноздрями из медицинского пластыря), чьё сверкающее, в блёстках и бусинах, извивистое тело занимало всю кухонную стену, и клубился над ним дым из шерстяной пряжи. Всё, что они изготавливали, от украшенного торта до пингвина из папье-маше, торжественно преподносилось Томасу для одобрения. «Посмотри, что мы сделали!» — говорила Элинора мужу, подчёркивая голосом это «мы» и как бы отделяя его, Томаса, в сторону. Александру — зрителю и свидетелю — та же фраза говорилась без ударения на слове «мы».
Ответы Томаса были так же церемонны. Он благодарил Элинору за прекрасный обед, не общими, а вполне вдумчивыми и конкретными словами, показывая, что понимает, сколько труда затрачено на протирку супа, приготовление сложного соуса, нарезку и красивую выкладку салата к определённому часу. Он говорил с детьми об их картинах и поделках, предлагал им планы увлекательных вылазок — в зоопарк, в зал часов Британского музея, зал кристаллов Музея науки. Для детей жизнь была полна дива.
Однажды утром за завтраком Александр ясно осознал, что в этой квартире всё общение происходит вокруг — и даже осуществляется посредством — вещей. Он совершенно не представлял, что Элинора думает о Томасе, об Антее, о нём самом, но зато знал в точности, что думает она о картофеле, кофе и красном вине. Сам же он настолько привык облекать вещи в слова, что трудно ему было увидеть или потрогать вещь, без того чтобы в сердце своём не назвать её словом или не сравнить с другой вещью, тоже словесно.
У него, однако, было смутное чувство, что возможно представить и другое положение дел, когда это оживлённое называние и сравнение вещей не является таким уж сильным биологическим императивом, каким оно может показаться человеку, не склонному к рефлексии. Пытаясь воплотить в слове образ художника, который и сам умел выражать мысли выпукло и отчётливо, он постиг: вещь можно увидеть прежде, чем её выскажешь, после чего и слова уже не нужны.
На завтрак были мюсли со свежими фруктами и йогуртом, кофе (свежезаваренный в эмалированной, двухэтажной, тёмно-зелёной, с золотыми ободками французской капельной кофеварке), круассаны, неподсоленное масло, домашний джем. Фрукты менялись по сезону: тёмно-бордовые вишни, золотисто-зелёные ренклоды, восковато-золотые в крошечных пятнышках груши, сливы-венгерки, чёрно-лилово-сизые. Он смотрел, как Элинора раскладывает фрукты на блюде, потом стал исподволь приглядываться к самим фруктам и йогурту. Йогурт Элинора выращивала в широкой белой чаше, накрывая муслиновым покрывальцем, украшенным по краям для веса стеклярусом. То было в дни, когда англичане не имели о йогурте понятия (и, разумеется, никому его не доставляли домой в пластиковых стерильных коробочках с яркими наклейками, заодно с молоком). Александр подумал: йогурт — это культура, которая растёт в белой чаше, имеет собственный отдельный белый цвет, представляет собой творожистую, забористо-кисловатую на вкус, лоснящуюся массу. Йогурт — живее, чем не вполне ещё умершие сливы, с их дышащей кожицей и зародышем, притаившимся внутри косточки. Стол с завтраком являл собою натюрморт, мёртвую натуру и одновременно живую, благодаря лёгкой жизни фруктов и культуры. Томас предложил Элиноре бледно-жёлтое масло; Элинора взяла кофеварку; Александр сбросил йогурта в свои мюсли, в прашные хлопья и семена. Два лимона усиливали цвет слив.
Как подобрать верное слово для цвета сливовой кожицы? (Возникал, правда, дальнейший вопрос: зачем пытаться его подобрать, почему не просто смотреть или съесть с наслаждением? Александр не стремился на этот дополнительный вопрос ответить, по крайней мере сейчас. Простой факт в том, что лимоны и сливы в совокупности создают сочетание цветов и форм, которое он воспринимает с удовольствием; удовольствие это настолько соприродно человеку, что трудно его не заметить и не попытаться понять.) Основная загвоздка — в точности обозначения, в наличии необходимых прилагательных. Достаточно ли у нас слов, синонимов, подходящих синонимов к слову «лиловый»? Каким цветовым прилагательным обозначить сероватый, а может быть, белёсый, или серебристый, или туманисто-пепельный, или туманно-дымчатый оттенок поверх лилового глянца? Каким словом описать тёмный тон или оттенок в той тесной чернилистой бороздке, что пролегла от стебельковой ямки к овальному окончанию плода? И вот ведь какая занятная штука выходит с прилагательными, эпитетами: в прозе, равно как и в стихах, они воспринимаются обыденным сознанием как признак невнятности, приблизительности, тогда как в своём лучшем виде они как раз нечто противоположное — инструмент для тонкой и точной, филигранной работы.
Писатель, преследующий цель неприукрашенного спонтанного изображения, может сказать: слива, груша, яблоко — и путём простого называния этих вещей создать в мозгу каждого читателя свою, этому читателю угодную, картинку. Один увидит сливу сорта «виктория», матово-томатную, с проглядывающей желтизной, другой — круглую сливу, охристо-жёлтую, а третий — маленькую, тугую, исчерна-лиловую сливу «да́мсен». Если же автор захочет поделиться собственным представлением о более конкретной сливе, ему придётся дополнить «сливу» словами, которые будут уточнять образ, одновременно исключая другие образы, например «матовая, исчерна-лиловая, овальной формы, с выраженной бороздкой».