зывал их обитателей: коёва, лоша, абака, куиса, зеба, сон (слон), мия́ (змея), жила́ (жираф), ыба-ки (рыба-кит). Всё это может показаться довольно обыденным, и писателю трудно описать то удивительное чувство, какое мать, вторгнутая было младенцем в особенное пространство без привычного общения, испытывает, услышав, как голос, который доселе только вопил, рыдал, сопел, бормотал невнятные слоги, начинает выговаривать слова. Вечные слова, которые произносились множеством поколений, зазвучали теперь новым голосом Уильяма! Смотри, свет. Я тебя люблю.
Ей вдруг непреодолимо захотелось что-нибудь выращивать. При коттедже был задний дворик, рассечённый асфальтовой дорожкой, по сторонам которой — два травистых квадратика земли со столовую скатерть размером. Ещё тут были два неприглядных бетонных столбика, натягивать бельевую верёвку. Весной и летом 1955 года, когда Уильяму исполнился год, она попыталась вдохнуть жизнь в эти суглинистые клочки земли, чтобы сын мог смотреть на яркие цветы, есть свежие овощи и зелень. Она посеяла морковь и редис, салат, несколько рядов гороха и фасоли. Она копала, боронила, делала бороздки и ямки и раскладывала крошечные семена, а малыш сидел или ползал по траве неподалёку. Он то и дело загребал землю руками и совал в рот. «Нельзя, грязно», — бранила его Стефани, но мыслью отлетала чуть выше и одновременно ниже: как же невероятно изобилен, казалось бы, простой суглинок, что выпускает из себя наружу перистые зелёные побеги, а в себе лелеет длинные сладкие оранжевые коренья. Уильям сердито повторял: «Зя-а!» — а потом, когда она выгребала у него изо рта землю, горестно повторял: «Зя, гяна».
Редис вырос (некоторые редиски получились прямо-таки гигантами), и она стала подавать эти шарики Дэниелу к чаю; красно-белая хрусткая мякоть сначала приятно холодила язык, потом обжигала. Урожай моркови подвергся жестокому нападению морковной мухи и людям не достался; горох и фасоль взошли неровно — где-то проплешины, а где-то растения мешали друг другу, чахли. Стефани трудно давались безжалостные поступки. У неё рука не поднималась убивать живые растения, например, даже прореживать всходы, чтоб дать простор для роста остальным. Лучше всего у неё получилось с вьющимися настурциями. Она посеяла круглые ребристые стро́енные семена в компост в деревянные ящики — ими была заставлена вся кухня. В свой час показались прямые, с нагнутой головкой ростки, откуда затем вылезло по паре похожих на зонтики листьев, нежных, в прожилках. Первый ящик она не проредила вовремя, листья на длинных верёвочках стебельков, походивших на спутанные спагетти, завяли и погибли. Второй она проредила, получилась неплохая рассада; она принялась высаживать её вдоль стен дома и вокруг столбов для сушки белья — втыкала в землю прутья с привязанными к ним яркими картинками настурций — обозначить, где они. За ней, покачиваясь, шагал Уильям, выдёргивал палки, рвал бумагу, бормоча «то-о». Он и растения некоторые вырвал, но всё равно выросло достаточно. В то лето вся задняя стена коттеджа была испестрена зелёными листиками-дисками, вьющимися цилиндрическими стебельками и шёлково-бахромистыми цветками-фанфарами — алыми и рыжими, цвета слоновой кости и красного дерева, насыщенно-жёлтыми и светло-жёлто-коричневыми, с чёрными линиями, словно подсказывающими бабочкам вход в зев цветка, где подрагивали тёмные, покрытые пыльцой тычинки.
Стефани наблюдала, как цветки приподнимаются в раннем утреннем свете, сворачиваются в усталые треугольнички по ночам, и почему-то ей вспомнилась сказка «Джек и бобовый стебель», как скучная, сердитая мать получила в обмен на корову всего несколько бобов, из которых в итоге вырос невероятной высоты стебель — лестница до самого неба.
Кошку принёс Маркус (время от времени он заходил, иногда с Руфью и Жаклин). Её нашли, сообщила Жаклин, в сточной канаве около школы, её задело машиной. В Королевском обществе защиты животных от жестокого обращения кошку предложили гуманно усыпить. Жаклин спросила совета у матери; та определила, что кошка беременна, с одной стороны живот вон как выпирает, и в целом поддержала идею Королевского общества. Жаклин доставила кошку аж до самой больницы, чтобы встретиться там с Маркусом и прибегнуть к его совету, но его единственный совет был — обратиться к Стефани, та знает лучше. Кошка щетинилась, жалобно мяукала, шипела, тигрово-полосатая, с неласковым огоньком в глазах. «Мне не нужна кошка, — запротестовала Стефани, оттирая детской ваткой и детским лосьоном машинное масло с шерсти животного, — и Дэниел будет против». «Кошка в одном доме с ребёнком, ещё чего придумали, — раздалось из кресла миссис Ортон. — Вот будет под ногами ошиваться, все-то костяшки об неё переломаем».
Войдя в дом, Дэниел тут же услыхал надрывный звериный вопль. Стефани сидела на коленях перед корзиной для белья, а там лежала в крови кошка и смотрела сверкающими глазами на грязнющую новорождённую посылочку. «Ну же, — уговаривала Стефани, — давай помоги ему». И кошка опустила свои жёлтые глаза, разорвала острыми зубами пузырь и вылизала странное рыбоподобное существо с кругленькой головкой и крошечными лапками. Существо запищало и поползло вслепую к маме; та гулко, скрипуче замурлыкала.
— Стефани, — осторожно начал Дэниел, — это обязательно?
— Нельзя же её так оставить.
— Когда я тебя впервые увидел, ты тоже пыталась спасти ораву котят.
— Ага.
— Я полюбил тебя, когда увидел, как ты упёрлась из-за тех котят.
— Они, кстати, не выжили.
— Да, помню.
— А эти выживут, — сказала Стефани. — Кошка своё дело знает. Смотри, как уверенно работает.
Кошачий вой и первобытное мурлыканье сменяли друг друга ещё какое-то время: на свет выскочили ещё пять таких запакованных комочков, и все, кроме одного, чисто-белого, оказались жизнеспособными. Двое чёрных, двое тигрово-полосатых и один бело-полосато-пятнистый. Этот полосато-пятнистый родился последним, казался слабеньким и будто недоношенным, но упорно полз в сторону других, уже прильнувших к матери. Добравшись, но не имея места, он несколько минут пронзительно пищал, поднимая вверх безухую мордочку с окровавленным рыльцем; наконец кошка определила к соску и его. Что же касается шестого, чисто-белого, его шейка с головой была вывернута назад, словно бумажная, розовые веки так и не открылись. Кошка не стала его вылизывать понапрасну. Стефани вдруг разволновалась, запричитала, начала умолять Дэниела сделать что-нибудь. Он завернул крохотное тельце в газету и вынес; Стефани всё сидела у корзины, в глазах блестели слёзы. За её спиной стояли Маркус и Жаклин, наблюдали. Жаклин говорила: «Смотри, как они начинают дышать по-настоящему!» Маркус, которому впору было испытать от этой сцены отвращение (по крайней мере, в прежние времена), ответил: ну и хорошо, что у них всё в порядке.
Кошки, как и настурции, расцвели в лучах нежной заботы Стефани. Она выходила маму-кошку рыбными объедками и кусочками курятины; ползущих в разные стороны, дрожащих малышей подсаживала к миске тёплого молока, макала носиками. Те отфыркивались, испуганно водили лапкой по мордочке и принимались лакать. Уильям, конечно, рос довольно быстро, но эти существа и вовсе менялись что ни день: вчера — безглазые эмбрионы, миниатюрные бегемотики, сегодня — юркие, лазкие, прыткие клубочки с ушами торчком, усами пучком и розовыми холодными подушечками на лапках с монету. Наблюдая за кошачьим ростом, Стефани задумалась о том, как вообще усваиваются жизненные навыки. Уильям учился на собственном опыте: цапал с пола крошки, нёс ложку ко рту и возвращался в тарелку; складывал маленькие предметы в большой ящик, а когда большие предметы в маленький ящичек не влезали — рыдал от усердия и досады. Развивались и котята: поначалу они не могли выбраться из своей коробки, но в один прекрасный день чёрный котик стал подпрыгивать, и не только, — прыгнув, повис на краю, перевалился наружу и приземлился на лапки. Наутро двое повторили его манёвр, а ещё через день — все. Крошечные создания, которые ещё в понедельник еле-еле переставляли лапки, в субботу уже вовсю сновали между ног, затевали между собой возню, карабкались по шторам. Ей захотелось плакать от радости при виде того, как бело-полосатый котёнок умывается на извечный кошачий манер — наслюнённой передней лапкой — и как, ловко согнувшись, вылизывает подтянутую вперёд заднюю, похожую на крошечный свиной окорочок; а новенькая розовая кожа у него на животике уже успела покрыться мягкой короткой белой шёрсткой. Новенькие голые ушки внутри розовые и прохладные, как донаксы, ракушки-бабочки, в час отлива на песке в Файли. Уильям по сравнению с котятами двигался очень неуклюже и своим телом ещё не владел. Он не бегал и не прыгал. Но зато у него была речь. Стефани сидела на лужайке среди мельтешащих котят и смотрела, как Уильям топает к ней: три шажка и бух на попу, снова три шажка, взмахивает вытянутыми пухлыми ручками, словно акробат в цирке. «То-о, — приговаривал он. — Ко-о». Затем: «Хотеко-о. Уихотеко-о». «Уилл хочет кошку», — переводила Стефани. «Хоте, — соглашался он. — Уихотеко-о». Когда ему всё-таки удавалось схватить какого-нибудь незадачливого котёнка (а случалось это часто, потому что они сползались к нему, как осы к плошке с мёдом), он его стискивал, и котёнок обмякал, а Уильям задумчиво тащил его ко рту — великан, готовый перемолоть мясо и косточки, ребёнок, пробующий мир на вкус. Мама-кошка суетилась у него под ногами, взволнованно мяукая, Стефани аккуратно извлекала малыша из рук Уильяма, чмокала сына в макушку. Миссис Ортон ныла, что от кошек можно подцепить всякую заразу. Но Стефани они радовали. «Посмотри, сколько в них жизни», — говорила она Дэниелу. Тот повесил у входа в церковь объявление: «Здоровые котята в добрые руки».
Растения, животные… И люди… В её доме стала собираться, постепенно разрастаясь, разномастная компания всяких неприкаянных. Самые беспомощные горемыки из прихода Дэниела, слабые от старости или слабые волей скитальцы, они приходили к ней и часами сидели за кухонным столом или в креслах; мать Дэниела обрушивала на них свои недовольные речи, сам Дэниел, когда был дома, грозно на них зыркал. Стефани угощала их чаем, давала всякие мелкие поручения: обреза́ть хвостики и кончики у фасоли в дуршлаге, лущить горох, выбирать из чечевицы камешки. Они сортировали подержанные вещи, клеили самодельные этикетки на банки с вареньем, дрожащими пальцами прикрепляли ценники для благотворительной распродажи к вязаным детским кофточкам, пинеткам, прихваткам для чайника. Двое-трое из них были завсегдатаями. Одна — Нелли, мертвенно-бледная, почти прозрачная женщина; за ней всю жизнь ухаживала старшая сестра Мэрион, которой недавно не стало. Нелли было сорок, однако развитием она была как ребёнок, постарше Уильяма, конечно, — но так или иначе она жила сдавленная с детства ощущением, что не способна к простым действиям, которые ему через пару месяцев или лет легко и естественно дадутся. Мэрион всю жизнь считала, что Нелли — крест, который ей суждено нести, бремя, неумелое дитя; она всё за Нелли делала: пришивала пуговицы, ходила в магазин, готовила, кормила. После смерти Мэрион Дэниел привлёк целую плеяду добровольных помощников и помощниц, чтобы Нелли н