Двенадцатого января 1956 года в шесть утра в больнице университетского колледжа у Элиноры родился сын. Роды прошли легко. Томас был в больнице, но не в палате. Александра оставили с Крисом, Джонатаном и Лиззи, по крайней мере покормить детей завтраком, — потом явится няня по вызову. Александр надел фартук и принялся выставлять на стол тарелки с йогуртом, мюслями, фруктами, чувствуя, что и сам он вроде няни по вызову. «У вас теперь есть братик, — объявил он детям. — Довольно крупненький. Все чувствуют себя хорошо». Дети загомонили и спросили, когда можно его увидеть. Александр ответил, что не знает, но Лиззи всё равно забралась к нему на колени и неумолимо продолжила катехизис. А где он будет спать? Много ли будет шуметь? Заберёт детскую кружку, мою кружку? Александр ответил, что малыш, скорее всего, не будет много плакать, и, как только вернулся Томас (тремя мгновениями позже в дверь позвонила и няня), поспешно ретировался на работу. Томас успел бросить вслед: Элинора хочет, чтобы Александр её навестил. Александр ответил: хорошо, но позже, пусть она отдохнёт. Он намеревался отправиться с визитом через день-другой, спрятавшись за большим букетом, вместе с Томасом или с Джонатаном и Крисом.
После обеда зазвонил телефон у него в кабинете. Александр в эту минуту разговаривал с Мартиной Сазерленд — чрезвычайно талантливой коллегой. У Мартины были точёные черты лица, за душой Оксфорд с отличием по классическим языкам и античной филологии. Благодаря знаниям и остроте ума Мартина сделала на радио прекрасную карьеру как режиссёр передач. Поговаривали, что своих подчинённых она изводит властностью и придирками, а с равными общается дружелюбно-отстранённо; подобная манера тревожила и волновала Александра. Он снял трубку:
— Александр Уэддерберн.
— Александр, это Элинора. Я хотела с тобой поговорить.
— Рад, что всё прошло хорошо.
— Мне удалось перехватить одну из этих новых тележек с телефонами. Послушай, это важно. Я хочу, чтобы ты увидел малыша.
— Конечно. Я собирался прийти вместе с Томасом. Может, завтра вечером? Можно, конечно, и сегодня…
Молчание.
— Александр. Приходи, пожалуйста, сейчас, один. Ты должен его увидеть.
— Какой он? — как-то нелепо спросил Александр, пытаясь увильнуть от ответа.
— Идеальный. Особенный. Ни на кого не похож — идеальный отдельный человечек, — щебетала она. — Такой красивый, я прямо плачу от счастья.
— Хорошо, постараюсь. Сейчас, правда, занят с коллегой.
— Ой, конечно, прости. Но… приди, пожалуйста! Ты ведь придёшь, да?
— Ну конечно.
— У моей домовладелицы, — сообщил он Мартине Сазерленд, — только что родился ребёнок. От радости она сама не своя.
— Надо же, — бесцветно отозвалась та. — Так вот, вы не находите, что этот текст слишком перегружен, сплошные имена философов, друг на дружке?..
— Вы не согласитесь со мной отужинать? — неожиданно для себя выпалил Александр. — Например, завтра? Отпразднуем окончание, ну или почти окончание, моей новой пьесы?
— С радостью.
И вот Александр отправился, довольно обеспокоенный, к ребёнку в день его появления на свет. По телефону Элинора была сама не своя, перевозбуждённая и безрассудно радостная. Это её состояние, особенный тон голоса и побудили его явиться одному, до Томаса с детьми. Он купил большой букет из разных весенних цветов: нарциссы, чем-то похожие на крошечные сложенные зонтики, кудлатые ирисы на пиках цветоносов, тюльпаны, чьи плотные закрытые бутончики иззелена-бледноваты, но уже окаймлены огнисто-красным, — и всё это было обёрнуто в хрустящий целлофан. О маленьких детях не знал он совершенно ничего, единственным его младенческим знакомцем был злосчастный Томас Перри в Блесфорде, и Томас, по понятным причинам, Александра недолюбливал. Сейчас воображение почему-то живо нарисовало ему собственную физиономию, уменьшенную до личика мартышки. Палата была маленькая и светлая, на четверых. Он сделал несколько шагов и сразу оказался у кровати Элиноры; она, с тусклыми волосами, в ночной рубашке с узором в виде веточек, подставила усталое лоснистое лицо для поцелуя. От неё пахло молоком, кислым молоком. Он попытался вручить ей цветы и огромную коробку горьких шоколадок с мятой, а она — обратить его внимание на колыбельку из парусины, натянутой на металлический каркас: внутри лежал младенец, туго завёрнутый во фланелевую ткань, отчего казался вытянутым, как карандаш, рот и глаза — щёлочки, лицо пунцовое, в пятнышках экземы. На голове — светлые волоски, но не много.
Элинора потянулась к люльке, вытащила свёрток:
— Подержи его. Возьми на руки!
— Нет-нет.
— Не бойся, новорождённые — существа весьма прочненькие.
— Всё равно, боюсь младенцев.
— Я хочу увидеть, как ты его держишь, — повторила она голосом взволнованным и настырным.
— Нет, не могу. Правда. Я не умею. Лучше ты сама.
— Посмотри, он открыл глаза. Ну разве он не чудо?
Александр заметил, что у ребёнка длинная, заострённая головка и широкий лоб. Глаза тёмного, непонятного цвета. Он весь какой-то бесформенный, даже его кости. Кости ведь сдавливаются или сплющиваются, когда ребёнок немыслимым образом выталкивается через узкое отверстие? Ротик его кривится и так и этак. И он ведь такой крохотный. Для него почти всё опасно. Он пока ещё и дня не прожил! Александр протянул руку, коснулся пальцем мягкой холодной щёчки.
— Элинора… Давай говорить прямо… совсем прямо. Пытаешься ли ты сейчас сказать мне, что он мой сын? — Александру пришлось произнести это, наклонившись, заговорщицким шёпотом.
Элинор прошептала в ответ:
— Понятия не имею. — Она резко вздохнула, засмеялась. Придвинулась ближе и сказала ему на ухо: — Я делала… Я всегда делала так… чтобы невозможно было потом узнать… узнать, чей… если вдруг… Я думала, может, я пойму, когда увижу его. Или её. Я ведь была уверена, что будет девочка, Саския.
— Мне кажется, в нём нет сходства с кем-то конкретным.
— Посмотри вон на того ребёнка, и ты увидишь, что они все разные. Это байки, что все младенцы одинаковые. Они разные и не похожи на Уинстона Черчилля[167]. Посмотри на малыша миссис Коган.
У того малыша была копна чёрных волос, пухлые щёчки, большие глаза, и весь он был какой-то кругленький. Миссис Коган приветственно кивнула Александру и улыбнулась. Он снова перешёл на громкий шёпот:
— Крис с Джонатаном тоже со мной имеют какое-то сходство.
— Это потому, что есть сходство между тобой и Томасом. Большой лоб, задумчивое выражение, волосы не то русые, не то каштановые, прямой рот. Только ты крупнее. Ты сам-то как чувствуешь, он чей?
— Ну… — начал было Александр и запнулся (при виде розовокожей крохи он чувствовал только боязнь и дрожь).
— Узнать можно, если сделать анализ крови.
— Нет! — вырвалось у Александра довольно громко. Ему не только было телесно страшно даже находиться рядом с ребёнком — его смущала и пугала эта новая несдержанная, болтливая Элинора.
— Ну, дорогой, я же не предлагаю всерьёз… Просто у меня лёгкость в голове. Наверное, от обезболивающего. И вообще, в последние месяцы я жила в слишком большом напряжении.
— В напряжении?.. — невольно повторил Александр и умолк.
С хлопаньем раскрылись двери. В палату ворвались Лиззи, Джонатан и Крис с коробками конфет и пакетами фруктов.
— Я пойду… — сказал Александр.
— Нет, останься…
— Мне пора. Мне нужно подумать.
— Думать здесь совершенно не о чем. Придёшь завтра?
— У меня завтра ужин с коллегой. Но я постараюсь заглянуть. Томас, привет. Я как раз собирался уходить. Мне и правда пора.
— Скажи, Александр, разве он не миленький? — спросила Лиззи. — Он подержал мой пальчик.
— Очень миленький, — согласился Александр, проводя по мышино-бесцветным волосам девочки длинными пальцами, которые так славно умели ласкать Элинору. — Вы чудесная семья.
Он сидел в своей жёлто-белой комнате и думал. Теперь-то он понимал, какая буря творилась у Элиноры в душе весь последний год. До того как он услышал от неё это слово — «напряжение», он и вообразить не мог, каково ей было гадать девять месяцев, чьего ребёнка она носит, тревожиться, что дитя может оказаться неоспоримо похожим на Александра, беспокоиться, как-то он, Александр, всё воспримет (а повёл он себя сегодня не слишком ласково). Он вдруг сообразил: наверное, она уверяла себя, что родится Саския, потому что девочка была бы в первую очередь её ребёнком, на неё была бы похожа?.. А его она просто использовала. У него никогда не было сомнений, что таким способом она хотела поквитаться с Томасом за Антею Уорбертон, а заодно продлить свою бабью молодость, развеяться, сбросить броню матери троих детей. Теперь же ему показалось, что она с самого начала, с самого первого, молчаливого и вежливого раза под жёлтым покрывалом непременно хотела зачать ребёнка. Зачем? Наказать Томаса? Или, может, она, как один его знакомый актёр, подсознательно нуждалась в ребёнке от каждой интрижки? Женщине такие вещи обходятся дороже. Или, может быть, он всё не так понял? Что, если она, как прежние его женщины, его полюбила? Ну тогда могла хотя бы намекнуть, рассуждал Александр с некоторым раздражением, сердясь на это раздражение. Впрочем, у дела имелась и третья сторона.
Итак, Томас. О чём Томас знал, догадывался, думал, что чувствовал? Ведь дружил он с Томасом, а не с этой женщиной, Томаса уважал и ценил. Вполне вероятно, что они, как два англичанина, попросту всё между собой благополучно замолчат; повышать голос, слишком эмоционально на что-то отзываться считается моральной слабостью, дурным вкусом. Ребёнок этот — сын Томаса, так тому и быть. Элинора, поди, успокоится. Сам Александр, конечно же, как можно скорее съедет с квартиры. Из-за этой перемены он не так стремительно, как собирался, закончит «Соломенный стул», но так