Представления (всего их было три) не имели сколько-нибудь значительного успеха. Костюм — жалкое подобие изображённого на симпатичном небрежном эскизе — Фредерике не шёл. То, что должно было выглядеть как одеяние для пьесы-маски эпохи короля Якова, напоминало в итоге наряд с детского утренника 40-х годов XX века: поникшая небесно-голубая юбка из искусственного шёлка, подол, пояс и вырез обшиты мятыми, обвислыми бледными розочками из того же материала. Кроме того, Фредерике приходилось не только произносить свои слова, но и шёпотом суфлировать Гарольду Манчестеру, ей громко вторившему.
В последний день спектакля Фредерика, угрюмая и подавленная, будто и впрямь заблудившись в вечернем садовом лесу, брела по проходу меж зрительских мест к помосту, находившемуся у стены. Медленно скользя взглядом по стульям, она вдруг с тревогой обнаружила, что первые два-три ряда сплошь заняты её друзьями, любовниками и просто хорошими знакомыми мужского пола. Рядом с Тони, Оуэном, Мариусом и Хью находились, к огромному её удивлению, и Мартин-медик, и Колин из Любительского драматического клуба[178], и знакомцы с отделения английского языка, которых она потом про себя окрестит «маленькой шайкой». Чуть дальше расположились Фредди Рейвенскар с группкой своих приятелей из высшего общества и улыбающийся во весь рот Эдмунд Уилки с Кэролайн, а за ними и другими зрителями, вероятно по чистой случайности, строго восседали Рафаэль Фабер и Винсент Ходжкисс. Голос у Фредерики задрожал. Когда она закончила очередной монолог, участники этой престранной клаки похлопали и стали переговариваться. Когда в следующем монологе она провозгласила, что пребудет «под Целомудрия охраной», последовал взрыв мужского смеха.
А что же Комос? Хотя бы к последнему представлению он мог попробовать затвердить слова, с горечью и обидой думала Фредерика, но куда там, если у него память как у слабоумного. Интересно, сумеет ли он сдать выпускные экзамены? Говорят, вчера вечером его задержали за пьяное вождение: нёсся по главной улице, Кингс-Парейд, со скоростью сто шестьдесят километров в час, вылетел на тротуар, покорёжил два пристёгнутых цепями велосипеда. Похоже, это встряхнуло и воодушевило его: вон как улыбается, слова с подсказок берёт особенно радостно и охотно! Впору вообще перекроить эту чёртову пьесу, пусть причудливое действо происходит у леди в голове, раздвоение личности, как сейчас модно, эхо двух голосов и всё такое… Она громким быстрым шёпотом подавала его слова и выразительно декламировала свои, а смех между тем разрастался, перекидываясь от одной части публики к другой. Зрители уже гоготали, даже что-то выкрикивали. Фредерика увидела Харви Органа: он сидел, уронив голову на руки. Красавчик Фредди мерзко хихикал рядом с каким-то смуглым незнакомцем, который имел вид серьёзный и озадаченный. За ними — Рафаэль Фабер: голова запрокинута, хохочет до слёз — неужели он так умеет? А может, превратить весь спектакль в шутку, высмеять свою возмутительно целомудренную роль, подыграть всеобщему веселью, подумала она, но решила этого не делать из какой-то абсурдной преданности великому мертвецу, Джону Мильтону, тоже кембриджцу (в студенческие годы, кстати, прозванному за юный вид Леди колледжа Христа); бесподобным ямбом вещал он своему, столь же пустому, как нынешний, веку о достоинстве и добродетели. Она смерила грозным взглядом этот сброд, это сборище насмешников, этого совокупного Врага и спросила себя: «Кто? Кто посмел это подстроить?!» И уже знала ответ — Тони Уотсон! Журналистишка, «фальшивка», лжетоварищ, это он бросил её на растерзание. Может быть, Алан навёл его на коварный план, рассказав, как забавно всё складывалось ещё на репетициях? Да, Тони разыскал и привёл сюда всех этих мужчин уж точно не для того, чтоб её поддержали, восхитились её игрой. «Я его убью!» — думала она, а сама тихо подсказывала Комосу его проклятия и громким печальным голосом изъясняла своё терпеливое негодование… Наконец занавес упал. Несколько раз выходили на поклон, публика долго и шумно аплодировала, кричала «браво». На Фредерику обрушился дождь из цветов, она подбирала их, испепеляя Тони Уотсона взглядом.
На вечеринку после спектакля явилось на удивление много зрителей-клакёров.
Харви разговаривал с Эдмундом Уилки и Винсентом Ходжкиссом. Фредерика подошла к ним.
— Ты храбрая девушка, — похвалил её Уилки.
— Ну и сумбур получился, — сказал Харви.
— Тебе стоит сыграть Кирку[179], — заметил Ходжкисс. — Роль этой неблагодарной ханжи тебе не к лицу.
— А я думаю, — сказала Фредерика, — что быть целомудренным — значит быть внутренне цельным и честным!
— Integer vitae?[180] — усмехнулся Ходжкисс.
— Знаешь, — сказал Уилки, — Винсент, между прочим, собирается в твои края.
— Мои края?
— Я согласился возглавить кафедру философии в Северо-Йоркширском университете. Меня увлекла идея междисциплинарного подхода, — объяснил Ходжкисс.
— Я и сам подумываю туда перебраться, — сказал Уилки. — Предлагают лабораторию и финансирование, исследовать связь восприятия со строением мозга. Мне на севере нравится. Воздух бодрящий. Университет торжественно открывают в сентябре.
Сзади молча подошёл Рафаэль Фабер, Фредерика обернулась. Голос его впервые прозвучал с тёплой личной нотой:
— Я восхищён, что вы не сбежали со сцены. Это настоящая отвага. Я бы сжался и уполз. Не смог бы продолжать играть…
— А что ещё мне оставалось? Но вообще-то, вы смеялись, я заметила.
— Уж больно комично и нелепо всё выглядело. Простите меня. Я понимаю, как это было унизительно. Вы очень смелая!
— Будешь тут смелой. Я была вне себя от ярости. Это мой знакомый подстроил. Дурацкая шутка.
— Как это, подстроил? Не понимаю.
Она и не хотела, чтобы он понял.
— Не важно. Просто глупая шутка.
Приятели Фредди Рейвенскара сказали, что спектакль был ну просто умора, что Фредерика сыграла чертовски весело, и правильно сделала, — сюжет там какой-то дурацкий, надо было его хоть как-то оживить.
Фредди представил Фредерике смуглого молодого человека, который сидел рядом с ним:
— Найджел Ривер, мой старый школьный товарищ. Приехал на майскую неделю. Когда я получил записку, где ты просила прийти и поддержать тебя, я решил позвать и его.
— Мне очень понравилось, — сказал Найджел Ривер.
— Ты получил записку? Но я не писала никакой записки…
— Почерк был не твой. Но я подумал…
— Это была идиотская шутка Тони Уотсона.
— Ловко ты придумала, как науськать Манчестера на роль, — сказал Найджел Ривер, пропустивший историю с запиской мимо ушей. — За рулём он чертовски хорош, когда трезвый, но актёр из него, конечно, никакой.
— Внешность у него для этой роли что надо, — заметила Фредерика. — Он красив невообразимо.
— Красив невообразимо… — повторил Найджел Ривер, словно смакуя слова. — Ты и правда так считаешь?
— О да. Не мой типаж, конечно, но определённо хорош собой.
— А какой твой типаж?
Фредерика огляделась вокруг: вот Фредди, Уилки, Хью, Мариус, Тони с Аланом, Рафаэль Фабер (о чём-то серьёзно беседует с Энн Льюис); снова перевела взгляд на нового знакомца:
— Вряд ли типаж один. Я девушка эклектичная.
— Эклектичная… — И это слово он повторил так, словно пробовал на вкус. — Но хорошо ли ты знаешь, что тебе по нраву?
— Дело-то нехитрое. — Она была немного пьяна.
— Порой, знаешь ли, бывают сюрпризы.
На неё он не смотрел. Как и многие мужчины на многих вечеринках, но с ленцой, не так нервно, вёл он взглядом по честно́й компании, оценивая: кто представляет интерес, кто — угрозу, кто по-настоящему привлекателен. Был он невысокий, крепко сложённый, темноволосый, с налитой, выбритой до синевы щекой. Чуть бирюковатый. Вдруг он поднял голову и поглядел ей прямо в глаза.
— Бывают же сюрпризы, — снова сказал он. — Жизнь штука такая, может хорошенько удивить — завтра или когда ещё. Нужно быть готовым.
Она отвела глаза и проговорила:
— Это понятно. Я всегда стараюсь. Быть готовой.
— Вот и правильно.
Обратно в Ньюнэм её проводил Алан. У арки он сказал:
— Тони, конечно, поступил плохо.
— Было бы гораздо хуже, если б я зналась со всеми тайно и скрытно. Но всё равно меня это задело. Из меня будто сделали какую-то вещь, объект.
— Иногда ты ведёшь себя так, будто ты единственный в мире субъект.
— Все мы этим грешим.
— Да, но не все же так явно это показывают, как ты.
— Ах, Алан, я просто хочу жить интересно, во всём участвовать. Женщин не очень-то до всего допускают.
— Да ты всегда в центре событий. Ещё и большинству мужиков фору дашь.
— Мужчины держатся заодно, а я одна.
— В Ньюнэме множество женщин.
— Женский коллективизм какой-то вымученный.
— Ерунда. Просто женщины любят себя мучить ненужными мыслями. Не плачь, Фредерика, только не надо плакать!
— Как же не плакать, это было так унизительно.
— Ерунда. Пойдём со мной на наш майский бал? Отлично проведём время, ты да я, да мы с тобой.
— Вообще-то, можно. Я ещё иду с Фредди на бал в колледж Святой Троицы.
— Будет роскошно. Повеселимся.
— Алан… ты мой друг. Правда, настоящий друг, навсегда!
— Да перестань уже плакать. Конечно, я твой друг. Не слишком хороший человек, но тебе друг, это точно. Давай уже, заходи внутрь, ложись спать, и пусть тебе приснится…
Ей приснилось, что она в лесу: её загнали и окружили мужчиноголовые звери — леопарды и барсы с лицами Тони и Алана, Харви Органа и Найджела Ривера. Она рыскает взглядом — не видно ли там дальше в чаще Рафаэля, но деревья вдруг обратились мужчинами, а мужчины — леопардами и гоночными автомобилями; Рафаэля Фабера по-прежнему не видать.
На оба майских бала Фредерика пошла в одном и том же платье. Каждый год она шила на заказ одно коктейльное платье и одно бальное в пол. В 1956-м бальное изготовила по описанию Фредерики её хорошая знакомая, портниха труппы Любительского драматического клуба. Оно было из хлопка; тогда вечерние платья из хлопка были в новинку. Цвет — графитовый, с небольшим отливом — словно мягким карандашом по шершавой бумаге отрисовали серебристую гладь озера. Как только Фредерика увидела эту ткань, сразу решила —