— Пожалуйста, не извиняйся. Мне бы не хотелось… ты для меня — самое главное.
— Спасибо. — А сам не сдвинулся с места.
Она ретировалась.
25Культура
Введение в должность проректора нового Северо-Йоркширского университета состоялось в сентябре (причём в ту же неделю, когда парламент созвали для обсуждения надвигающегося Суэцкого кризиса, когда была создана Ассоциация пользователей Суэцкого канала, а президент Эйзенхауэр заявил, что Соединённые Штаты не будут участвовать в войне на Ближнем Востоке). Новый университет, на тот момент состоявший из трёх уже достроенных зданий с будущим внутренним двором, находился поодаль от старинного особняка Мэттью Кроу и изрядно вдавался в вересковую пустошь. Добраться до новых зданий можно было по дорожке, частию окончательно замощённой, частию одетой временными мостками, наброшенными поверх вспахтанной грязи, кругом же было перекопанное поле. Было несколько подъездных дорог, по которым с грохотом проезжали грузовики и бетономешалки в пыли и струйках торфяной грязи. Строилось ещё с полдюжины одинаковых зданий из сборных конструкций — в них студентов будут обучать и незамысловато-сытно кормить. Те три здания, что были уже готовы, представляли собой громоздкие шестиугольные башни из тёмных бетонных плит; между ними образовывался внутренний двор, выложенный голубоватой искусственной брусчаткой. У двух башен была общая стена-перегородка, третья стояла отдельно. По задумке они должны были навевать (и навевали) воспоминания о северных крепостных башнях из жернового песчаника, куда более древних, чем приятный, вдоль горизонта вытянутый невысокий фасад Лонг-Ройстона, однако же видом вышли и новее, и грубее, чем он. Освещение в башнях — по крайней мере, если смотреть снаружи — было задумано как-то странно. Оконное остекление было настолько обширным, что взор, с лёгкостью проникая внутрь, различал большие спиральные лестницы и некие пространства, чуть ли не во всю башню шириной, но слишком щедрые эти окна почему-то чередовались с глубоко утопленными узенькими бойничками. Архитектор, йоркширец Стэнли Маррен, утверждал, что вдохновлялся величественным, массивным фасадом Хардвик-Холла, в котором, как говорили, «больше стекла, чем камня»[190].
Стефани и Фредерика добрались к Лонг-Ройстону по просёлкам, толкая перед собой прогулочные коляски с Уильямом и Мэри; они заглядывали в чёрные, заполненные водой ямы, посматривали украдкой в щели дощатых строительных ограждений. Ещё раньше, с нижнего просёлка, они отметили интересный вид на большую законченную башню: стоит на гребне пустоши, одинокая, с запропавшими в силуэте окнами, увенчанная бронзовитым куполом. В городской библиотеке Калверли и в Лонг-Ройстон-Холле выставлен полный набор архитектурных чертежей и видов нового университета: скопления шестиугольных башен разной высоты, которые словно наступают на ландшафт; эти группы башен соединены между собой крытыми переходами, внутри каждой группы — шестиугольный двор-клуатр. Медовые соты или модель сложной молекулы — вот что это напоминает. Фредерике проект понравился. Стефани же задумалась, что́ подобные здания проделают с особняком (превратят его в карлика) и с пустошью (вклинятся в неё самым бессовестным образом).
Торжественная церемония проходила в театре, устроенном в отдельной башне так высоко, что в другом освещении, кроме как естественном, через стеклянную крышу, он не нуждался; впрочем, при желании этот световой фонарь заслонялся хитрыми механическими лепестками, наподобие купола в обсерватории. Сцену подковою окружали, плавно всходя по бетонным ярусам, ряды театральных кресел с обивкой полуночного фиолета. Стены, покрытые гладкой штукатуркой, не имели здесь ни окон, ни иных украшений. На высокой сцене устроено было ещё одно круглое и значительное, наподобие амвона, возвышение, где располагались два новеньких официального стиля кресла в скандинавском духе, с обивкой из светлой кожи, с вытисненным гербом университета. Пронзительно и ясно взыграли фанфары, и новоиспечённые профессора во главе с проректором прошествовали к своим местам и приветствовали принцессу, которая прибыла вручить университету королевскую грамоту. Одеяния профессоров имели капюшоны из шёлка и бархата, чьё нутро было алым, лазурным или даже меховым горностаевым, внушая приятные мысли о Средневековье. На представительнице королевской фамилии были пальто цвета старого золота и восхитительно сочетавшаяся с ним задорная шляпка с перьями. Принцессу сопровождала фрейлина в шоколадно-коричневой и кремовой гамме. Их лакированные сумочки сверкали в столбе дневного света, спущенном в тёмный вертикальный цилиндр помещения. В самом центре светового круга на сцене стоял проректор, облачённый в чёрную шёлковую мантию с фиолетовым подбоем и фиолетовым капюшоном, — в меру роскошно. Фредерика видела Герарда Вейннобела впервые. И это зрелище её несколько озадачило: в обличье кабинетного учёного — необычайно высокий, статный, сильный на вид мужчина; разве он не должен был приобрести разные свойства и недостатки, связанные с сидячим образом жизни, — сутулиться, шаркать ногами; не стоило ли ему, при таком преизбытке тела, найти применение мышцам, зачем он сосредоточился только на умственной деятельности? Его аккуратно причёсанные тёмные волосы лишь на висках осенялись сединой. Он снял с головы шапочку с кисточкой, водрузил на нос изящные квадратные очки в серебристой оправе, профессионально постукал по серебристому микрофону, который издал в ответ не то покашливание, не то вздох, эхом облетевший круглый театр. Идея университета, начал он, — это то, о чём всегда размышляли и будут размышлять учёные умы. Позвольте кратко обрисовать концепцию нового университета, вырастающего сегодня среди йоркширской почтенной старины. В чём состоял замысел основателей и мой собственный?.. Выговор у него был не вполне английский, но и совершенно точно не американский. В звуках не было чистоты незаметной, отличавшей Рафаэлев лекционный голос, который словно точился прозрачной водою. Голос Вейннобела был не водяной, а как бы слюдяной, кристаллический, и не тёк он, а простирался. Ничего излишне гортанного или взрывного, как у иных иностранцев, вообще ничего неправильного, — но там, где для Рафаэля и обычного англичанина естественно было стяжение, или проглатывание звуков, Вейннобел выговаривал всё целиком, с непреодолимой чёткостью.
Он заговорил об образовании всесторонне развитого человека. О том, что необходимо пробить жёсткие перегородки между изолированными областями знания, отдельными профессиями. Идея этого университета — в само́м его архитектурном проекте. Здания объединены в схожие, но отнюдь не идентичные группы, а группы расположены на лучах дорожек, которые задают сложные и многообразные внутренние связи. История человеческой культуры, история жизни людей в зданиях, с одной стороны, и функциональная упорядоченность, единство наук, с другой, — вот какими категориями мыслили архитектор и попечительский совет.
Особый упор сегодня должен быть сделан на связи наук между собой. В девятнадцатом веке связь шла по линии истории: лучшие умы человечества искали тогда истоки происхождения — видов животных, различных языков, общественных установлений, даже умственных убеждений людей. Уже имевшиеся данные наук при этом приходилось переосмысливать заново, и, конечно же, история давала единство взгляда на вещи. Но в другое время были ведь и другие связующие науки. Например, физика: в эпоху Возрождения и художник и учёный изучали законы, по которым существует материальный мир. Леонардо полагал, что художник напрямую ощущает упорядоченность бытия: эта упорядоченность неизменна и вместе с тем динамична, бесконечно разнообразна. Кеплер открыл законы движения планет и испытал живейшее эстетическое наслаждение от того, насколько законы эти красивы, а также верил, что они связаны с пифагорейской и платоновской «музыкой сфер». Математики часто используют прилагательные «красивый» и «изящный», говоря о каком-нибудь доказательстве, оценивая его относительную весомость. Сам Эйнштейн считал, что душа человека во всех жизненных областях — искусстве, естественных науках, философии, любви — испытывает равную жажду к установлению закономерностей. Он говорил: «Человек по своей природе всегда стремился создать для себя простой, сводный образ окружающего мира. Построить картину того, что наш разум видит в природе. Все попытки подобной деятельности осуществляются посредством актов символизации»[191].
Символизация… Формы мышления… Как грамматист, продолжал Вейннобел, слегка улыбнувшись от упоминания родной отрасли знаний, я и сам некогда изучал одну из самых могущественных систем символов, доступных человечеству. Сейчас проводятся исследования, имеющие целью установить соотношение между естественными и искусственными языками, с одной стороны, и видами мозговой деятельности, развитием нашего восприятия — с другой. В этой связи можно было бы поразмышлять о следующем любопытном факте: наша когнитивная способность позволяет получить представление об истине и реальности лишь в некоторых областях, а именно в тех, где можно оперировать числами и пространственными формами. Не потому ли и нашей науке столь очевидно недостаёт интеллектуальной глубины? Судите сами: на данный момент мы не в силах предложить теорию, которая бы объясняла естественное использование человеком языка или усвоение языковых форм. Также представляется вероятным, что существует некая биологическая преграда, мешающая человеку тщательно и всеобъемлюще исследовать функцию его собственной памяти.
Для познания, по-видимому, чрезвычайно важна картина реальности. Физик Макс Планк считал, что его изыскания были бы невозможны, не бери он за основу некое представление о реальном мире. Этого мира нам никогда не постичь во всей полноте, говорил великий физик, но мы не должны оставлять попыток понять его, составить его «карту». Планк постоянно употребляет выражение «картина мира» и отмечает «непрерывное уменьшение интуитивности её [картины мира] постижения и увеличение простоты её использования… Непосредственно п