ереживаемые чувственные впечатления, эти первичные источники научного познания, вытесняются из картины мира, в которой зрение, слух и осязание уже не играют первостепенной роли»[192].
Возможно, сформировать картину того, как формируется наша картина мира, мы не способны, продолжал профессор Вейннобел. Ведь как бы много окон ни выходило из нашей комнаты, в них мы видим лишь мимолётные образы. Однако я, вслед за Планком, верю: внешний мир есть, он реален, и создавать его картину — наш долг, наша потребность и наше счастье. Вряд ли нам удастся ответить на вопрос: «Что есть человек?» — равно как и на ещё более сложный вопрос: «Что реально, что истинно?» Но множественность наших окон не должна становиться источником солипсического отчаяния, она как раз уберегает от него. Я твёрдо знаю, что деревья во дворе растут независимо от того, наблюдаемы они или нет. Знаю, что весной на них распускаются цветы, а осенью с них падают яблоки. Поэтому уверен: яблоки можно выращивать! Через дворик идёт девушка в жёлтом платье, её можно воспринимать с позиций оптики или медицины, или же как социологический объект… как амурный предмет, в конце концов. Она представляет собой физическую систему, обладающую массой и энергией; она кишит растущими и отмирающими клетками; она мотив для картины голландского художника или объект изучения в модернистском исследовании цвета и художественного зрения; она носительница нидерландского или английского языка; студентка, обучающаяся инженерному делу; член некоего общественного сословия; неповторимая личность; бессмертная душа! Оптические открытия Кеплера применил Вермеер, причём особенно ярким примером новаторской светописи и цветописи может служить полотно «Вид Делфта». А Марсель Пруст в романе «Пленница» из всего этого полотна выделил кусочек жёлтой стены, которым любуется его герой, умирая, — и таким образом навсегда — на все вообразимые времена — сделал этот жёлтый кусочек холста символом истины, гармонии и жизненности искусства. Великие умы с высокоразвитой интуицией — во всех областях знания — улавливают упорядоченность и жизненную истину во всём, во всех многообразных и многоразличных движениях вселенной. Наши интуитивные поиски не всегда успешны, но человеческий разум настойчив. Университет — это модель вселенной и одновременно некая вселенная, сложно упорядоченная, славная поисками и озарениями. Подобно тому как отдельные свойства образуют единого человека, так и наши факультеты должны воспитывать целостную, многогранную личность, видя в ней один из образов будущего!..
Неизвестный даритель преподнёс университету две большие статуи скульптора Генри Мура. Местные жители обсуждали, не скрывался ли под маской анонима сам Мэттью Кроу. Подарок этот, на столь ранней стадии строительства, представлял некоторые неудобства, поскольку поставить его пока некуда: на месте будущих террас и внутренних двориков взрывали землю бульдозеры, грохотали тракторы. Стефани и Фредерика отправились поглядеть на статуи на их временном месте, взяли с собой Уильяма (ему исполнилось два; он был малоразговорчив и бегал повсюду мелкими семенящими шажками) и Мэри в складной прогулочной коляске. Пройдя по единственному готовому дворику и зайдя в тыл единственной готовой башне, они направились по деревянным мосткам к сколоченной на скорую руку террасе с видом на вересковую пустошь. Здесь и расположились скульптуры, причём в «декорациях», роль которых играл неровно закруглённый кусочек бутафорской стены, внизу имевшей постамент и ступени, уходящие в вереск и пушицу.
Фигуры, мужчина и женщина. Женщина, массивная, широкая в бёдрах, но изящная в щиколотках и запястьях, веско и легко присела на ступеньки. Её центр тяжести — где-то ниже талии, там, где послойно располагаются, скрытые складками ткани, бёдра и таз. Голова у ней маленькая, с круглыми, распахнутыми, усердно выкаченными глазами: исполинская кукла? птица, высиживающая яйца на гнезде? Между колен ткань её одежд — каменная, но парадоксально тонкая на вид — не провисла, а полунатянулась, её складки — как задумчивые линии, что прилив, отступая, оставляет на песке. Сзади женщины стоит прямой, точно шахматный истукан, мужчина, в верхней части сложенный из пропорциональных кубов, впереди подан намёк на кирасу или, может быть, на квадратный щит? На тревожно воздетой голове — раздвоенный гребень, не то шлем, не то птичий хохол; мужское существо зорко пялится вверх; может, именно в эту минуту происходит превращение в птицу рептилии, чей разинутый рот, чуткий гребень приспосабливаются к небесам.
Уильям на четвереньках облазил все ступени, прошерстил всё между статуями и вокруг них, вернулся с находками: камешек, раковина улитки, пёрышко. Сестры ощутили внезапный порыв женскую фигуру уменьшить. Стефани сказала, что статуя напоминает ей о том, как раздались после родов собственные бёдра. Фредерика заметила, что богиня плодородия с птичьими мозгами вряд ли способна вдохновить поколение новоиспечённых студенток на интеллектуальные свершения. Уильям метнулся горизонтально по ступеньке к статуе и цепко обхватил каменное женское колено — точно так же вот дома на кухне, когда Стефани что-нибудь жарила на плите или вытаскивала окорок из духовки, повисал он у неё на ноге, подвергая себя и мать опасности.
— Он понимает, что́ она такое, — сказала Стефани. — Воплощение земной устойчивости.
— Вот бы хоть иногда женщине оторваться от земли, побыть воздухом и огнём… — мечтательно молвила Фредерика.
— Увы, это возможно, лишь отходя в мир иной… — безмятежно ответила Стефани. — Если ты, конечно, имеешь в виду слова Клеопатры[193]. Но вообще-то, мы земля и вода, и это нам к лицу. — Она задумалась. — А что, земля мне нравится. Нравится быть причастной её дубам и камням[194].
Фредерика подхватила Уильяма, который пытался залезть на обширные, недристые каменные бёдра; ей вспомнились строки из «Комоса» о том, как Природа хранит в недрах всем желанную драгоценную руду, «чтоб было чем сынов своих украсить».
Откуда-то сверху их окликнули. К ним спускалась лонг-ройстонская компания: Мэттью Кроу, Александр Уэддерберн, Эдмунд Уилки, Винсент Ходжкисс и Томас Пул.
— Подарок поистине королевский, — похвалил Кроу, указывая широким жестом на скульптуру. — Доброе утро, дамы.
Фредерика всё ещё пыталась оттащить Уильяма от статуи. Александр спросил Стефани, как ей скульптура. Внушительная, ответила та, а Фредерика со ступенек прокричала, что женщина показалась им угрожающей.
— У мужчины, — заметил Уилки, — имеются устремления. Он будто сам себя ваяет из этой массы камня, рвётся из него вверх по хитроумной спирали. В отличие от женщины, в нём нет спокойствия и довольства.
Томас Пул восторгался малышкой. У него самого, рассказал он, маленький сынишка, почти такой же. Чудесный возраст — они всё вокруг замечают. Мэри широко растопырила руки и покрутила крохотными ладошками на пухлых запястьях, будто пытаясь пропустить через пальчики и схватить воздух. Ветерок с пустоши трепал мягкий рыжий шёлк её волос; она лепетала слоги: ба, ма, да. Маленькая ручка Уильяма, крепко сжатая в Фредерикиной, была сухой и тёплой. Он всё ещё пытался неуклюже высвободиться, как неугомонный волчок.
Александр вызвался повезти коляску с Мэри. Томас вставил, что в этом деле Александр мастер. Александр осторожно склонился к ручкам коляски, стараясь особенно не показываться девочке, чтоб не испугать, и впервые увидел на её лице то самое пятно, уже не вздутое и желеподобное, а будто тонко наведённое поверх едва различимой светлой бровки — розово-коричневое с золотистыми крапинками.
— Говорят, оно уйдёт, — сказала Стефани.
Фредерика наблюдала, как Мэри подозрительно сморщила на Александра личико, а тот погладил её по щёчке осторожно и ласково, и малышка, хорошенько подумав, решила, что можно не вопить.
Все направились обратно под аккомпанемент речей Кроу — он красочно расписывал здания, которым в скором времени предстоит появиться. Только подумайте, вот здесь, на месте этой мокрой ямы, где сейчас хлюпают в грязи и песке сваи, будет башня факультета лингвистики! А там, за теми серыми щитовыми заборами, обвешанными замками и табличками с надписью «Опасно!», будет факультет биологических наук.
— А как же яблони профессора Вейннобела? — спросила Фредерика, всё ещё под впечатлением от точных образов в приветственной лекции проректора (окна, широкие и узкие, взгляд наружу и взгляд внутрь, девушка в жёлтом платье под сенью яблонь, парадоксальная картина мира Макса Планка, которая формируется не посредством чувственного познания — зрения, слуха, осязания, — а при помощи приборов, которые трудно даже вообразить).
— Мой яблоневый сад остаётся при мне! — ответил Кроу. — Мои знаменитые желтовато-коричневые «рассеты», «апельсины Эллисона», ренеты и лакстоны… Не знаю, где именно проректор задумал свои яблони. Конечно, у него в скором времени появится здесь свой коттедж, с садом. Но пока что он проживает у меня в гостевых покоях в западном крыле. Сегодня я устраиваю для него ужин в моей старенькой башенке. Надеюсь, вы все присоединитесь к нам на кофе, будут и другие напитки. Обязательно приходите!
Фредерика пришла и слушала разговоры о будущем, сплетни о новых кафедрах, грядущих битвах мнений. Рафаэля не было. Она всё-таки спросила Ходжкисса, ещё в театральной башне, и он ответил: «Ему не хватило духу… Я так и знал. Все его перемещения — из колледжа Святого Михаила в библиотеку да обратно. Идеальная жизнь, пугающая в своём однообразии».
Не было и Стефани. К собственному немалому удивлению, она обнаружила, что ей очень страшно вот так выйти в люди, целый вечер светски беседовать в оранжерее Кроу. Ей теперь привычнее общество бормочущих себе под нос неприкаянных, скрипучие рассказы матери Дэниела о собственной жизни, болтовня Уильяма, лепет Мэри… Она бы удивилась, узнав, что Александр с сожалением заметил её отсутствие. В голове его пронеслось смутно и мимолётно: вот бы кому рассказать о Саймоне Винсенте Пуле; Стефани умна, рассудительна, умеет слушать, не выпячивает себя. Но её не было, зато была Фредерика. С ней он поговорил о Винсенте Ван Гоге.