— Мне нравятся простые строки между этими яркими конкретными сравнениями, — сказала она. — Как прекрасны ноги твои в сандалиях[216]. И — большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют её. Если бы кто давал всё богатство дома своего за любовь, то он был бы отвергнут с презрением[217]. Рафаэль… неужели это стихи тоже о Боге? Я всегда думала, что это о любви плотской, но теперь мне кажется…
— Ну конечно это о Боге! О невообразимой любви и радости за гранью человеческого восприятия. Этот текст неминуемо окажется в центре твоей диссертации.
Его слова повисли в воздухе; живот-изваяние из слоновой кости абсурдно и пугающе засиял среди пенисных кущ, под сенью юношей. Изнемогаю от любви?[218] — думала Фредерика, и в то же время: среди всех этих минералов, всего этого животного изобилия и умножения (ну надо же: зубы как овцы, выходящие из купальни, у каждой по паре ягнят[219]) — уже и невозможно вообразить что-то на собственный манер! Она посмотрела на Рафаэля и рассмеялась.
— Для моего восприятия это слишком чужестранно, слишком чувственно и притом, одновременно, слишком холодно, — призналась она.
— Для моего тоже, — согласился он, будто бы с грустью. — Мне больше нравятся смутные отголоски этих образов в видениях и миражах Малларме…
— Рафаэль, я… Я не пытаюсь навязываться… Я просто хочу…
— О, я знаю. — Он направился к ней, осиянный золотом и слоновой костью, среди мирровых пучков и цветников ароматных[220], в нежном, юном шёлковом облачке… Худой, темноволосый, в очень чистом, мягко сияющем вельветовом пиджаке. Подошёл и положил руку ей на плечо. — Я знаю. Ты просто хочешь всё! Ты бесподобная девушка, Фредерика.
— Но ты будешь хотя бы просто разговаривать со мной о диссертации?
Тень озабоченности вдруг пропала с его лица.
— Почему бы и нет? — сказал он почти весело. — Вряд ли мне удастся от тебя отвертеться. Будем сидеть рядышком год за годом, в уютном молчании, в читальном зале Андерсона, время от времени заведём спор на богословские или эстетические темы…
— Ты всегда можешь меня прогнать, если станет со мной скучно.
— Ну, такого не может случиться. — Рафаэль легонько коснулся губами её лба. — Что-что, а скучно с тобой не бывает. Но учти, я существо очень пугливое. За границами моей крохотной естественной среды.
— Я хочу быть её частью.
— А разве ты уже не её часть? Сидишь у меня на диване, попиваешь моё вино, обсуждаешь со мной мои мысли. Выпей ещё бокальчик, а потом беги, нам обоим нужно поработать.
Найджел Ривер ворвался к ней, как венгерские всадники; плечи его почти зримо одевал воздух внешнего мира: не плащ-невидимка, а плащ-видимка! В день, когда он явился, Фредерика была прикована к постели. Она лежала под грудой одеял, свернувшись калачиком от известной напасти; сверху на ней был синий с бирюзовым отливом свитер, а ниже пояса — только трусы с прокладкой. Полоса злой боли, словно ножиком полоснули — по низу живота, по лобковой кости, а ещё нестерпимее хватает поясницу и тут же крутит спазмом в голове. В комнате царил кавардак: на стульях, на полу, на столе — опальные предметы одежды, раскрытые книжки, немытая посуда. Она пыталась читать — Пруста, Расина и Платона вперемежку, — вереницы слов цеплялись за накатывающие волны боли, будто полоски липучки за ответную, пришитую к простыне часть. Из прежнего опыта Фредерика знала, что в этих обстоятельствах сосредоточиться можно, но как бы вспышками. Абзацы трёх книг сейчас начали переплетаться непостижимо удачным образом: вот мадам Берма играет Федру на фоне сине-зелёных морских декораций[221], и тут же сама Федра у Расина произносит речи о солнечном, жгучем огне в своей крови, об опостылевшем вдруг настоящем свете за шторами, и тут же раздаётся голос Сократа — платоновский миф о пещере, где тоже есть огонь, светит узникам в спины! И внизу живота у неё полыхает огонь, кровь там бурлит, закипает, вырывается наружу горячими сгустками. Над столом в окне раскачивались, кружились на невидимых ниточках стилизованные геометрические рыбки, изделие и подарок Мариуса Мочигембы…
Найджел постучался, и вошёл, и сказал:
— Эге, да у тебя тут как в теплице!
— Мне нездоровится. Когда мне плохо, мне нравится жариться, так комфортнее. Я тебя не ждала.
— Естественно. Я же был в Танжере. Вот вернулся, решил тебя повидать. Подумал, вдруг ты случайно на месте.
— Я должна была пойти на встречу с куратором. Но я чувствую себя отвратительно. Ты застал меня только потому, что я умираю.
— От чего же?
— От месячных, — ответила Фредерика, всегда верившая, что надо называть вещи своими именами.
— Ну, это штука естественная, не должно болеть.
— Тебе-то откуда знать? Иногда болит, иногда — нет. В этот раз — адски.
— Где? — спросил Найджел, направляясь к ней через комнату.
На нём было длинное, солидное пальто из верблюжьей шерсти, в Кембридже таких не носили; на мгновение ей в этом наряде почудилось что-то пошловатое, хотя вещь дорогая и без вычур. Фредерика была в замешательстве. Какому-нибудь Алану, или Тони, или Мариусу, или даже Хью Роузу она бы предложила сесть рядом и поутешать её, или велела бы им не смущаться, сварить себе кофе, или просто идти на все четыре стороны. Но с Найджелом Ривером она была недостаточно знакома и никак не могла взять в толк его намерений. Уже к третьему году пребывания в Кембридже она стала догадываться, что жить воображаемыми чувствами умеют не только женщины. Мужчины тоже мечтают и, более того, готовы уверовать, что с кем-то у них особые отношения, взаимопонимание, душевно-интеллектуальное родство, уверовать на достаточно хрупких основаниях, например лишь оттого, что кто-то оказался рядом в минуту откровенности. Детский обмен записками на лекции о Малларме — влюблённость готова. Если же ты с кем-то на прощание поцеловалась, по доброте и под хмельком, в благодарность за проводы из гостей, то могут последовать ещё более смелые выводы. Но вот как функционируют такие мужчины, как Найджел Ривер, она не знала. Это была новая для неё категория. Вероятно, подобные молодые люди в изобилии водятся в тех местах, о которых она не ведает или имеет смутное представление, в графствах, окружающих Лондон, или в центральных английских графствах; их немало, быть может, в армейских штабах, в лондонском Сити… Но все её нынешние знакомцы были кембриджские мужчины; кто-то из них чувствовал себя в университетской жизни как рыба в воде, кто-то едва для неё годился — но все носили её отпечаток.
— Где больно? — невозмутимо переспросил он, подходя ближе.
— Везде. Внизу — весь живот, а ещё вся спина вместе с шеей прямо до головы. Ужасно себя чувствую. На твоём месте я б лучше поехала домой.
— Ну уж нет, я в такую даль приехал, чтоб тебя повидать. Я много разной боли могу вылечить. У меня хорошие руки. Давай попробую.
Он снял пальто и бережно повесил на крючок на двери. Под пальто у него была красная водолазка и чёрные коверкотовые брюки с мелкой светлой крапинкой. Он был широкоплеч, плотен, мускулист.
— Ну, давай? — Он протянул руки вперёд.
— Нет!
Она боялась. Не хотела, чтобы он приближался — к сладкому запаху крови, к смятым простыням, растрёпанным волосам, потной подушке. Она чувствовала себя русалкой, в своём полуодетом виде, это жаркое одеяло — как хвост, из которого могут выпростаться холодные голые ноги.
— Говорю же, нет, — ещё раз повторила она.
Он лишь улыбнулся, но не остановился. Улыбка была сумрачной, неширокой и чуть надменной, словно слово «нет» — не в счёт, могла б не трудиться его произносить. Он осторожно, ничего не сдвинув, переступил через её завалы, убрал Пруста и Расина с подушки, присел у её плеча.
— Перевернись-ка на живот.
— Зачем?..
— Ну давай. Будь умницей.
Сказал, как будто она лошадь или овца, которая вот-вот оягнится. Она перевернулась. Кровь стукнула в виски. На мгновение прикрыла глаза. Найджел сложил руки вместе, потом, не разделяя запястий, развёл ладони в стороны — и чутко прильнул пальцами к её лопаткам, как какой-нибудь древний водоискатель.
— Не зажимайся так. Ну у тебя тут и узел! А ты ещё сильнее напрягаешь. Дай мне его разгладить. Расслабься.
У него и впрямь были хорошие руки. Фредерике в жизни не делали такой массаж. Он будто собрал всю сложную мышечную и нервную ткань с её узких плеч, размял, разгладил пальцами да и поместил обратно в неведомые тёплые футлярчики — всё снова благополучно соединилось друг с другом, в плечах сделалось мягко, благодатно, тепло.
— Неужели ты читаешь все эти книжки одновременно? — спросил он.
— Конечно. У меня через несколько месяцев экзамен на степень бакалавра с отличием. Я почти уже приготовилась. Сдам как надо.
— А что потом?
Тёплое равномерное трение его пальцев о кожу, теперь шейные позвонки. В голову пришёл, машинально, самый ожидаемый ответ, и тогда она задумалась — хочется ли ей этого? Она закрыла глаза.
— Не знаю. Иногда думаю, что останусь здесь. Напишу докторскую. Тему уже выбрала. Подала документы. А ещё послала несколько статей в журнал «Вог», там конкурс проводят. Но это просто так, из интереса.
— Ну а в итоге ты чего хочешь?
— Не знаю, — ответила она. Никак не выговаривался тот ответ — «замуж»; не хотелось (а может, скорее, не получалось) вообразить себе без замужества убедительное будущее… — Ты просто чудеса творишь. Я даже не знала, что такое возможно…
— Что именно?
— Вот так вот избавиться от боли.
— Надо бы пройти и пониже лопаток, весь позвоночник.
— Ну нет.
— Собственно, почему?
— Нет, и всё тут.
— А может быть, да?