— Там всё потное. К тому же я не одета. Мне…
— Можно подумать, я ни разу не видел женщин. Меня интересует только твоя спина. В данном случае. Я многому научился у одного знакомого коновала. Он лошадке, бывало, проработает весь хребет, и делается это… примерно следующим образом… — Говоря так, Найджел аккуратно завернул простыню вниз. — Осторожно расслабляем все позвонки, а потом ребром ладони… — он взмахнул рукой в воздухе, показывая движение, но её спины не касаясь, — вот так постукнем… и глядишь, старая кобылка аж вздохнёт от облегчения. Щёлк, щёлк, все позвоночки-то и вправились. Давай, пока я не передумал!
— Я потная.
— Это не беда.
Он принялся за дело. Фредерика расслабилась, молчала. Ей чудилось, она источает жар — кожей, плотью, косточками.
Найджел сказал:
— Я бы на твоём месте здесь не оставался. Сколько учиться-то можно? Чего ты желаешь вообще от жизни? Тебе же, наверное, захочется замуж.
— Не знаю.
— Странно будет, если не захочется.
— Это моё дело. Может, за преподавателя выйду и останусь здесь.
— А как же настоящая жизнь?
— Эта тоже настоящая. Не менее настоящая, чем везде.
Руки у него уже сделались горячими и сухими. Он снова заговорил:
— Я был в Танжере у дяди. Он знал, что надвигается этот конфликт вокруг Суэцкого канала, — у него есть друзья в Израиле, а ещё в Иране, Омане, Египте. И обстряпал всё по-умному — зная, что Насер закроет Суэцкий канал. Успел продать целую флотилию мелких торговых судёнышек, которые ходили у него на подхвате в Персидском заливе. Да и на фондовой бирже куш сорвал. Он у нас почти как старый пират, дядя Хьюберт. Живёт в Танжере в роскоши. Отец сделал его распорядителем наших денег, и сестёр и моих, и он о нас заботится, на свой особый и забавный лад. Но дом — мой. Мне нужна будет жена, чтоб занималась этим домом.
— А может, ей не захочется за тебя выходить ради твоего дома.
— Жениться я буду не ради дома. А ради себя. Я знаю, чего хочу.
— И чего же? — лениво спросила она, убаюканная и расправленная; вся тросточка острых позвонков сделалась гибкая и живая.
— Я хочу женщину, которая была бы — самое главное — не скучной. Конечно, ещё она должна быть привлекательной, и ласковой, и доброй, но таких много. Просто многие из них при этом скучные.
— Может, им просто скучно с тобой?
— Возможно. Но не в этом суть. Ты-то как раз и не поймёшь, о чём я толкую. Тебе ж никогда не бывает скучно, и другим людям не скучно с тобой. По-моему, ты бы везде нашла себе дело по душе. Я прав?
Да, везде. Но не в Блесфорде.
— Конечно нашла бы. Из принципа.
— Так я и думал.
Она хотела сказать: не выйду за тебя, за тебя и твой дом, даже не надейся. Но он и не делал ей предложения, лишь говорил — гадательно — о том, что скука — не про неё; значит и думает об этом гадательно. Замуж он её не зовёт. И кстати, даже не объяснил ни почему запропал надолго, ни почему явился в такой уверенности, что его рады будут видеть.
— Ну вот, теперь тебе лучше, — сказал он ей, и она кротко согласилась, ведь и впрямь лучше.
Он предложил ей всё-таки встать и поехать с ним прокатиться куда-нибудь, подальше от Кембриджа. И на это она согласилась — в основном из-за машины, стремительно летящей, из-за возможности пересечь невидимый рубеж между внутренним садом и внешним миром. Благодаря своей невзгоде она чувствовала себя от Найджела в безопасности, хотя и в близости — жар его кончиков пальцев, казалось, ещё не остыл.
Они снова отправились в Или, в поездку по тому самому настоящему миру, который в здешней своей части состоял из сетки узких прямых дорог, прокинувшихся по насыпям, вдоль же насыпей была взрытая болотистая чёрная-пречёрная земля да дренажные канавы с их тёмным блеском воды. Реальность эта была тонкой и непотревоженной, одна и та же из деревни в деревню — везде обнищавшие домики у железнодорожных переездов, с общей бетонной дорогой, которая как заброшенная взлётная полоса. Эти деревеньки носили названия вроде «Ивовый лог», то есть имя у них живописнее и зеленее, чем все эти окрестности.
Когда вдалеке показалась возвышенность Или, Найджел вдруг заговорил о Хереварде (до этого в основном молчал).
— Здесь всё кажется меньше, чем я себе представлял в детстве, когда читал «Хереварда Бдительного»[222]. Знаешь, я прямо жил этой книгой. Потрясающая вещь. Херевард, воин-берсерк. Сокрушитель черепов. Морской пират, лесной разбойник.
Он остановил машину. Уже почти стемнело; они смотрели вперёд на серую дорогу, на коричневую насыпь, поросшую папоротником и ежевикой, на таинственную чёрную воду. Она подумала, что, наверное, сейчас он попробует её поцеловать, но он сказал:
— Смотри.
Круглая и мягкая, грузная на вид, но лёгкая в бесшумном лёте, крупная белая птица медленно поднялась откуда-то в воздух и перевалила через насыпь.
— Это ещё не всё, — заверил Найджел.
Послышался сипловатый низкий звук, затем сдавленный дребезжащий крик, и вторая птица, которая на фоне меркнущего неба показалась уже кремовой, уплыла вслед за первой.
— Амбарные совы, они же сипухи, — сказал Найджел. — Мне нравятся их короткие толстые кургузые хвосты и как они вертят своей большой головой, будто кривляются. Гилберт Уайт[223] описывает, какие у них на крыльях мягкие и гибкие перья — это чтоб сопротивление воздуха было меньше, когда они пикируют на добычу. Вот он-то точно отличный писатель! Я читал его книги в нашей домашней библиотеке. Ещё хорошо пишет священник Килверт, да Уильям Генри Хадсон[224]. Вот в таких книгах, на мой взгляд, есть смысл. Благодаря им лучше узнаёшь мир. Читала Хадсона?
— Нет.
— А зря, почитай. Слушай, я знаю первоклассную гостиницу в Хантингдоне. Поужинаешь там со мной?
— Неплохая мысль.
— У них прекрасная запечённая утка, не жирная, с хрустящей корочкой. И пирог с олениной. Если ты, конечно, голодная.
— Вообще-то, я должна быть вечером у кого-то на дне рождения в колледже Гонвилл-энд-Киз[225].
— Но тебе ж было плохо. Если б я тебя не исцелил, ты бы никуда не смогла двинуться.
— Тоже верно.
Гостиница и впрямь была хороша. Отведав на ужин вкусных английских блюд, потягивая бренди у пылающего камина в зале, где стены отделаны панелями старинного дерева, Фредерика почувствовала расположение к Найджелу Риверу. Он подарил ей день во внешнем мире, поправил спину, показал занятных сов и напомнил о том, как читались любимые книги в детстве. Ей живо представился задумчивый, сосредоточенный мальчик: вот он входит в библиотеку с такими же стенами в дубовых панелях, берёт книжку, садится на широкий сидячий подоконник, смотрит на просторную лужайку, на древний ров за ней. Потаённый в себе, молчаливый мальчик с живым воображением…
— Какая книга была у тебя любимая? — спросила она. — В твоей домашней библиотеке.
— Ты надо мной смеёшься?
— Нет, с чего ты взял?
— У тебя снисходительный, добренький тон. Я этого не люблю.
— Тебе показалось. Я просто вспомнила, как сама читала в детстве про Ланселота, а ещё «Пака с холмов» Киплинга, «Сказания Асгарда»…
— А Толкина читала? — спросил Найджел. — Толкин гений. На мой взгляд.
Толкина Фредерика не читала. Рафаэль как-то обмолвился, что это «никудышный прозаик»; Тони Уотсон считал, что взгляды этого писателя на развитие общества сводятся к упрощённым представлениям о добре и зле, в духе вагнеровских «Нибелунгов», а ещё там присутствует деление на господствующие и низшие расы, изображается в идеализированном виде английская сельская старина, радостные, выдуманные крестьяне. Найджел Ривер откинулся в кресле — на смуглом лице его заплясали огненные блики очага — и сказал, что, по его мнению, книги Толкина живые, как «Пак», потому что в них — настоящие сюжеты, о добре и зле, сражения на фоне величественной природы, никаких машин и механизмов, никакой политики и секса.
— Читая их, чувствуешь себя чище, — подытожил он. — Теперь можешь смеяться.
— С чего мне смеяться?
— Я как-то сказал одной девушке из Оксфорда, что считаю Толкина замечательным писателем, а она давай хохотать как ненормальная. Сказала, я безнадёжен. И сразу мне от ворот поворот.
— Тебе какая-то неправильная студентка Оксфорда попалась, — ответила Фредерика. — Они там все в основном уважают Толкина. Он ведь оксфордский профессор.
Слова о девушке из Оксфорда её заинтриговали. Скольких девушек в скольких гостиницах вот так же угощал он ужином, обсуждал с ними «Пака с холмов»? А между тем его итоговое рассуждение о Толкине — вполне проницательное, отнюдь не обывательское. Действительно, можно испытать острую, свежую радость от повествования, где люди за что-то сражаются, чего-то хотят, и при этом никакой тебе политики, секса, никаких машин и механизмов. Она исподтишка внимательно посмотрела на Найджела Ривера и обнаружила, что он и сам глядит на неё лукаво, словно что-то прикидывает. Найджел чем-то напоминал киплинговского эльфа Пака: тёмный, широкоплечий и коренастый, с большими ушами; в его английской практичности мерещилось что-то хитроватое, усмешливое и уклончивое. По дороге обратно в Кембридж она задумалась о его имени. Имя Найджел ей поначалу не понравилось — так обычно звали прилежных мальчиков из почтенных семей, Фредерику такие мальчики не жаловали; у них ещё обязательно должны быть сёстры по имени Патрисия, Джиллиан или Джилл. Теперь всё вдруг представилось ей иначе: не из Вальтера ли Скотта это имя? Да и фамилия — Ривер — очень подходит для пирата или пограничного разбойника… Вордсворт же собирался назвать Риверами шайку разбойников в «Жителях пограничья»[226], разве нет?
— А фамилия твоего дяди тоже Ривер? — спросила она, чуть сонная от бренди.