— Да. А что?
— Ты говорил, он как пират. Всё у вас прямо-таки херевардское получается…
— Не совсем понимаю, о чём ты.
Найджел огромно маячил рядом в верблюжьем пальто, руки в кожаных перчатках уверенно сжимали руль.
Когда подъехали к Ньюнэму, он остановился в освещённом месте, повернулся к ней и сказал:
— Ну, что?..
Она не стала отодвигаться. Но ей вдруг стало немного страшно. Он потянулся к ней уверенно и твёрдо. Запах его щеки был тёплый и сухой, чем-то знакомый: хороший запах, не её собственный, но и не чужой.
— Не люблю разводить всякие поцелуи, — сказал он. — Но с тобой, однако…
Этот поцелуй — долгий — ещё больше испугал Фредерику. Почему так получилось, она не знала; в действительности же дело было в том, что за всё время приключений в Кембридже её ни разу не посетило настоящее желание, был лишь голод её собственной плоти (что бы она там порой себе ни воображала, как бы себя ни обманывала). Что же это делается? — спросила она себя. В руках и коленях она чувствовала непонятную слабость. Подумала, лучше пойти к себе в комнату, потом поняла, что на самом деле хочет, чтоб он обнял, прижал её к себе, пусть даже в своём несуразном толстом облачении. Он продолжал сидеть, не шевелясь, потом сказал:
— Ну так что?..
— Что «что»?
— В смысле, что дальше?
— Дальше?
— Ну да.
— Я не понимаю, о чём ты.
— Тебе разве не пора? — спросил он возмутительно невозмутимо.
Фредерика тут же гордо выбралась из машины. Когда обходила передний капот, он позвал:
— Подойди сюда, пожалуйста.
Она подошла к его окошку.
— Не надо кукситься. Мы отлично провели день, правда?
— Правда.
— Я обязательно ещё приеду.
Она не стала спрашивать когда.
— Ну, поцелуй меня на прощание, — сказал он.
Невыносимо хотелось ещё раз к нему прикоснуться. Она нагнулась, и они поцеловались, довольно чинно, через опущенное стекло машины.
— Я обязательно ещё приеду, — повторил он.
Она поплелась ко входу в колледж, сама не своя от странных, смутных ощущений и мыслей.
Персонажи книг — создания вымышленные, гадательные. То же можно сказать и о небольшой стопочке карточек-приглашений, сложенных на каминной полке в каждой кембриджской комнате. Если их просмотреть, то из будущего времени, которое само по себе носит характер вымышленности (в следующую субботу, в пятницу через неделю, в среду в восемь), мы переместимся в нереальное прошлое, в категорию «могло бы, да не случилось». Взять хотя бы сборище в колледже Гонвилл-энд-Киз (по случаю двадцатиоднолетия некого Джереми Лода) — Фредерика на него не попала, так как отправилась с Найджелом Ривером в Или и Хантингдон. Ну а вот серьёзная встреча, под эгидой Клуба литературной критики, проходившая в комнатах Харви Органа, там обсуждали книгу Уильяма Эмпсона «Семь разновидностей неоднозначного»[227], — и сюда она не пошла, поскольку в тот вечер советовалась о теме своей докторской с Рафаэлем Фабером. Ещё карточка, на которой в стиле шаржа изображены трое: элегантный длинноволосый поэт с пером, ссутуленный журналист в очках и некто третий, непонятный, нахохленный, в дождевике с капюшоном, и текст приглашения, голубые стилизованные буквы, вроде мазков, — музыкальный вечер у трёх студентов английского отделения, которых она про себя называла la petite bande, маленькая шайка… Перебирая все эти карточки, отправляя под низ стопки, под спуд утраченное прошлое, paradis perdu, потерянный рай, вглядываясь в будущее с надеждою и тревогой, Фредерика всё-таки задумалась: что же ценного она могла пропустить в этом прошлом — очередной разговор с Харви о слове «образ», песни под гитару, похмелье, какое-нибудь новое знакомство?.. Лишь по чистой случайности, пишет Форстер в «Самом долгом путешествии», Рики не испытал отвращения, узрев, как Агнес и её любовник слились в объятиях. Но о том, что это случайность, судит не Рики, а Форстер. Ибо не герой, а романист предполагает, располагает и судит в своём романе. Вот и я сообщаю вам о том, что исключительно по чистой случайности Фредерике не удалось познакомиться с Ральфом Темпестом — ни на дне рождения у Джереми Лода, ни на вечере критики у Харви, ни на посиделках у Майка, Тони и Джолиона в прокуренной комнате с расклеенными на стенах шуточными жизненными девизами. Кто ж такой был этот Ральф Темпест? Ральф Темпест был застенчивый и глубокий парень. Разговоры давались ему нелегко, но, когда он всё же заговаривал, ему было что сказать. Он, подобно Фредерике, никак не мог взять в толк, оставаться в университете или выбраться в большой мир; со временем он найдёт способ это соединить — будет преподавать и, в целях исследований, путешествовать. Он был антрополог, он умел лаконично выражать свои мысли, на досуге читал стихи. У него была интересная, неопределённая форма рта, но уже через пару лет этот рот станет твёрдым, решительным, сохранив, впрочем, толику мягкости, доброты. А ещё Ральф наделён был острым умом, который рождал незаурядные мысли, но делился он ими в 1957 году только со старым школьным приятелем в обширной переписке. (Он успел поучиться — благодаря счастливым стипендиям да причудам карьеры отца, из армии в рекламу, из рекламы в церковные сферы, — в престижной Манчестерской гимназии для мальчиков, потом — в Итонском колледже.) Ральф мало знал о сексе, не осмелился бы прикоснуться к Фредерике (он был для неё в тот момент слишком юн), но ему предстояло многому научиться в Триполи с плачущей женой профессора антропологии, которую ему суждено будет любить — коротко, нежно и безнадёжно. Он бы сделал Фредерику счастливой, с ним она сохранила бы свою внутреннюю свободу. Вот он задумчиво молчалив на встрече критиков у Харви Органа; вот танцует, грациозный в своей неловкости, с одержимой венгерскими беженцами Белиндой, кузиной Фредди, на вечере Джереми Лода; а потом обнимает за талию, на кровати Майка Оукли в колледже Христа, девушку в платье тёмно-сине-зелёной парчи, с намечающимся вторым подбородком. Эта девушка, как и Фредерика, сочиняет эссе об образах крови и света в «Федре», но она не читала Пруста (не читал его и Ральф Темпест), и у неё есть свои собственные причины не оставаться в Кембридже писать докторскую диссертацию.
27Имена злаков
В начале лета 1957 года Маркус сдавал выпускные экзамены, дававшие право поступления в университет, по следующим четырём предметам — математике, углублённой математике, химии и ботанике. (Столь причудливый набор, без биологии, отчасти был продиктован нежеланием Маркуса препарировать плоть. Но дело было ещё и в другом: руководство школы для мальчиков, обрадовавшись, что Маркус хоть чем-то увлёкся, придумало определить его в женскую школу, в класс с дополнительным изучением ботаники; это должно было утешить Билла и вернуть Маркуса в русло нормальности. В этом классе была Жаклин, но не Руфь.) В это же лето Фредерика сдавала выпускные экзамены в Кембридже; она писала в специальных тетрадях отличные экзаменационные работы со множеством ссылок и цитат, отвечая на вопросы о трагедии, литературной критике, Данте и английских моралистах[228] (к которым в то время почему-то относили ещё и Платона, Аристотеля, Блаженного Августина и, кусочками, Канта). Стефани заметила, что пятно на лбу у Мэри определённо побледнело и уже совсем не выпуклое. В трёхлетнем Уильяме проснулась страсть к книгам. Он знал алфавит и, когда проезжал на автобусе или в детском креслице маминого велосипеда мимо рекламных щитов, громко называл буквы, которые видел. «У» — это я, «С» — это мама, «п» — «папа», «М» — «Мэри». Стефани ему много читала — сказки братьев Гримм, английские народные сказки и потешки, баллады и волшебные заклинания. Телевизора в доме не было, соответственно, персонажи детских передач — вроде встающего на дыбки мула Кексика или двух человечков, Билла и Бена, сделанных из цветочных горшков, — здесь не водились. Зато Уильям питал привязанность к проказливому средневековому домовому по прозвищу Коричневый Шуршунчик родом из королевства Восточная Англия, да к ужасному морскому коню Накла́ви с шотландских Оркнейских островов — скорее всего, благодаря особой ритмичности имён этих созданий. В сказках и стишках Уильяму очень нравились бесконечные повторы (у Дэниела же часто не хватало терпения их полностью зачитывать вслух). Красная Курочка всё спрашивает и спрашивает: кто поможет ей зернышки сажать, кто поможет ростки поливать, потом пшеницу жать, на мельницу носить, хлеб выпекать, — и несколько записных лентяев раз за разом, по очереди отказывают ей в помощи в совершенно одинаковых выражениях… Цыплёнок Цыпа без конца пересказывает разным легковерным встречным птицам и животным, как на него небо упало… Три поросёнка или три принца скачут по трём дорогам с тремя помощными зверями в три замка, чтобы победить трёх великанов и забрать с собой трёх невест разной степени красоты и добродетельности, которые в разной степени преуспели в ткачестве, а ведь надобно-то, шутка ль, выткать такую тонкую шёлковую ткань, чтоб проделась сквозь золотое колечко, или пуще того — суметь наткать из соломы золота!..
Сдавая выпускной экзамен по ботанике, Маркус впервые в жизни почувствовал довольство собой. Он написал исчерпывающий ответ на главный вопрос билета: «Половое устройство и особенности размножения растений» — и перешёл к дополнительному вопросу, который выбрал для углублённого самостоятельного изучения, — «Семейство злаки». То, что в мире существует огромное разнообразие половых форм и полового поведения растений, гораздо больше помогло Маркусу отвлечься от предположения о своей гомосексуальности, чем всё, что когда-либо говорил или заставлял его самого сказать психиатр Ройс. (И конечно, это было не оттого, что Маркус наделял растения человеческими качествами; просто они были ему интересны, а активный, осознанный интерес к чему-то, в сущности к чему угодно, ведёт к морально-нравственному спокойствию.) Когда он писал в ответе об однодомных и двудомных деревьях, о необычайно хитром имитационном приспособлении офрис пчелоносной, он был совершенно умиротворён.