Мартина сочувственно накрыла его ладонь на скатерти своей ладонью и тихо пожала.
Потом Фредерика будет несколько недель анализировать свои чувства в ту минуту, когда её любимый мужчина раскритиковал другого её любимого мужчину. Надо отдать ей должное, она не допустила даже и мысли, что могла быть главной причиной этого столкновения. Тогда, за столом в ресторане, она с первую секунду ощутила беспокойство за Рафаэля: сейчас он поймёт, что нарушает правила приличия и гостеприимства, о которых так беспокоился в такси. Потом, когда она увидела, как собственнически Мартина Сазерленд возложила ладонь на руку Александра, её поглотила чистая ревность. Она смотрела на Рафаэля (которому, в отличие от Александра, всегда охотно подчинялась) и пыталась унять в себе противоречивые чувства: желание защитить Рафаэля от случившегося конфуза — и порыв дать ему пощёчину, расцарапать физиономию. Но как же быть с Александром? Она приостановила неверие в его пьесу — пьесу, запечатлевшую сражение между солнечным светом и светом землисто-тёмным. Она сказала:
— Видишь ли, Рафаэль, если ты человек таких страстей, как Ван Гог, то прийти к «такое оно есть» можно не иначе как через «таким мне нравится это видеть». То есть прийти к объективности можно только через субъективность, обладание. Мы, обычные люди, не имеем права ставить себя на место Ван Гога, не имеем права его критиковать.
— Обычные люди не обязаны воздерживаться от суждений только потому, что перед ними гений, — ответил Рафаэль. — И вообще, откуда ты всё про Ван Гога знаешь, чтоб говорить с такой уверенностью?
— Отчасти как раз из пьесы! Для меня в этой пьесе — правда.
— Ты великодушная натура, — сказал Рафаэль.
И именно из-за этих последних, бесчувственно-язвительных слов взгляд Фредерики возвратился к Александру: он улыбнулся. Без какого-либо стеснения или злости, просто устало и тепло, он улыбнулся! Фредерике захотелось крикнуть: «Я люблю тебя, Александр!» — но его рука была в руке Мартины, и не просто была — поглаживала кончики её пальцев.
Позднее, когда стали появляться рецензии на пьесу, она осмыслила всё происшедшее тщательнее. Критики из серьёзных изданий в основном были настроены враждебно по отношению к Александру, к Лоджу и Гринуэю — помягче. Были те, кто писал на волне новых «сердитых» настроений, раззадорясь от пьесы Джона Осборна «Комедиант», — они готовы были упрекнуть Александра в том, что темой его пьесы стало искусство, а не жизнь, прошлое, а не современность, индивид, а не общество. Да и сам Ван Гог, по их мнению, не сегодняшний театральный герой. Ван Гог — любимец обычных, заурядных людей. Тони Уотсон написал для «Кембриджского обозрения» в этом духе длинную залихватскую статью, разыскав и ловко использовав брошенные Рафаэлем Фабером отсылки к Арто и Хайдеггеру.
Она обдумала ещё раз доводы Рафаэля. Не «вот таким мне нравится это видеть», а «вот такое оно есть» — привёл он слова Рильке, — и было в этом правильное, мудрое, то, что она в Рафаэле любила. Но что-то уже изменилось: под конец своего последнего года в Кембридже она всё чаще стала видеть Рафаэля не через призму влюблённости, а именно таким, какой он есть. Об Александре он рассудил, даже не попытавшись его понять, — и Фредерика, любившая до сих пор Рафаэля безоговорочно, готовая интересоваться и восхищаться им бесконечно, — теперь совлекла с Рафаэля нимб правоты. В мысленном с ним споре она язвительно цитировала ему из Нового Завета, который он не признавал священной книгой: «Не судите, да не судимы будете», или притчу о сучке и бревне: ага, сучок замечаешь в чужом глазу, а у себя не видишь бревна. Напустился на Ван Гога — мол, художник пребывал во власти теорий, — а сам разве не отдаёшь дань всяческим теориям? Высказался против «личного» в живописи и слове, а сам пишешь — о потаённом, глубоко личном, сокровенном! Эти мысли-споры могли длиться часами. Стоит только дать волю осуждению, и оно начинает копиться, без роздыха и пощады. Одно из последствий этого душевного переворота: получив из журнала «Вог» приглашение на обед в гостинице «Гайд-парк» для двенадцати финалисток конкурса, Фредерика с радостью подтвердила, что будет.
Две или три недели после премьеры «Соломенного стула» она была влюблена в Александра, прямо как в былые времена. Но она перетерпела это, будто известную женскую невзгоду или приступ морской болезни — словом, как неизбежную напасть. Она слишком хорошо помнила, как сплелись на ресторанной скатерти пальцы… Когда пришло приглашение из журнала, она подумала: не написать ли заодно Александру, не предложить ли встретиться? И возможно, написала бы — не проезжай мимо Кембриджа вновь, в самый подходящий момент, Найджел Ривер и не пригласи он её: «Давай как-нибудь пошатаемся вместе по Лондону, если будешь там по делам». Договорившись с лондонской знакомой, что переночует у неё накануне обеда, Фредерика отправилась ближе к вечеру в Лондон на поезде, волнуясь о том, как бы успеть купить шляпку (наверняка положенную по этикету «Вог»!). Думала она со смутой и о предстоящей встрече с Найджелом Ривером. Александр вновь потускнел, запрятался в одном из кармашков её души, как старинная, маленькая, но ценная монетка.
29Лондон
Лондон поразил и восхитил Фредерику, хотя знала она его лишь малыми частями и по отдельности, не умея пока даже их соединить в мысленную карту. Будучи молодой, сильной, любопытной, жадной до жизненных впечатлений, она возликовала прежде всего от ощущения полного своего инкогнито — и от множества возможностей переноситься из одного района в другой. Ей нравилось мчаться в ярких коробах автобусов — среди бесконечно многоликих незнакомцев — из Кэмден-Тауна до пересечения Оксфорд-стрит и Риджент-стрит, от Ливерпуль-стрит до Лестер-сквер и, после званого обеда финалисток, от Гайд-парка до собора Святого Павла в Сити, где её ожидал Найджел Ривер. Чем больше всяких различных пёстрых картин представало её взору, тем ей было приятнее. Переночевала она у Кэролайн, подруги Уилки, в квартире в Кэмден-Тауне; сам Уилки сюда наведывался, когда вёл переговоры с Би-би-си о своих будущих передачах. Квартира располагалась в первом этаже одного из викторианских домов, построенных вплотную друг к другу и составлявших таким образом сплошной ряд. Чтобы увеличить число квартир, устроена была перепланировка с новыми жидковатыми стенами-перегородками: из углов былой просторной спальни выкраивалась кухонька и ванная в придачу, пеналы же комнат получались угрюмо-высокими, не чистыми по своим пропорциям, мебель, особенно спальная, казалась ужасно низкой, прилёгшей к полу, и лишь хоть как-то это зрелище оживляли цветные скандинавские пледы да индийские тканые покрывала. По квартире бесшумно скользили приятельницы Кэролайн в эластичных брюках в обтяжку и балетках. Фредерика обрядилась в привезённое для званого обеда платье тёмно-синего поплина, которое благодаря пышным сборкам на талии имело вид не очень строгий, а благодаря отсутствию отложного пикейного воротничка уберегало от сходства с секретаршей. Затем отправилась на Оксфорд-стрит и купила в универмаге «Джон Льюис» простую, чуть «школьного» вида шляпу с полями. Шляпа была бежевого цвета — не совсем то, что она хотела, но все синие не попадали в тон её поплина, а все серые темнотой и тяжестью оттенка слишком к поплину приближались. Беж шляпы имел правильный желтоватый оттенок. Она отхватила маникюрными ножницами ленту на тулье и повязала свою, тёмно-синюю, под цвет платья. Она понимала, что выглядит слегка по-студенчески, самодеятельно (платье для неё сшила знакомая, которая готовила костюмы для кембриджских театральных постановок). Но при этом выглядит аккуратно, собранно и, несмотря на худобу, обладает хорошей фигурой. Одним словом, какая уж есть.
Придя на званый обед с редакцией журнала «Вог», она словно очутилась в другом мире. Приглашённых было всего двенадцать, все — девушки; для мероприятия сняли залу вида почти бального — с окнами от пола до потолка и массивными люстрами; сидели по четверо, уютно, за круглыми столиками, покрытыми тяжёлыми розовыми скатертями и с букетиками розовых и белых гвоздик. К удивлению Фредерики, участницы конкурса являли собой разнородную картину: от спокойно-уверенных и дорого одетых — до тех, чьи наряды откровенно безвкусны и старомодны. Были поданы лосось и клубника. Сотрудницы редакции, в своих стильных нарядах, источая тонкие ароматы духов, перемещались от столика к столику и, беседуя с финалистками, оценивали каждую примерно так, как Мартина Сазерленд оценивала Рафаэля Фабера: хорошо ли человек владеет речью, имеет ли интересные идеи, да и вообще, насколько интересен. Манера сотрудниц редакции — тактичная и притом цепкая, исключительно учтивая и вместе зорко-решительная — оказалась Фредерике по нраву. Когда пришёл её черёд, она стала увлечённо рассуждать о постановке «Соломенного стула». О том, что́ читателю нужно знать о спектакле или фильме, почему язвительные рецензии всегда интереснее читать, чем восторженные, и как можно поломать эту традицию. При этом в воображении она продолжала считать себя автором будущего исчерпывающего труда о религиозной метафорике в эпоху Возрождения и одновременно мысленно подмечала причуды шляпок и особенности речи других финалисток, чтобы потом доложить Алану и Тони. Финалисток поставили для памятного фотографирования в три ряда, как на школьном снимке, а ещё это напоминало разноцветные фрукты, сложенные в вазе. «Если решите у нас поработать, — говорила ей женщина в шапочке с пером, в кремовом льняном костюме (Фредерика и двадцати минут в таком бы не продержалась, не заляпав), — то для начала мы вас, пожалуй, определим в отдел основных статей, готовить рукописи к изданию. Как вам такое?» Фредерика ответила, что это было бы очень интересно, сделала глоток холодного белого вина. Всё казалось ей ирреальным, словно навели слишком сильно на резкость, всё приятно поглаживало чувства и самолюбие. Объявили победителей. Фредерика заняла не первое, но почётное второе место. К ней подошли лично поговорить редакторы: они надеются, очень надеются, что она поработает у них этот год, — в журналистике её ждёт большое будущее! Её мысленному взгляду представилось аскетическое лицо Рафаэля, усталое лицо Александра… белокаменный городок Кембридж посреди топкой долины… лондонские улицы, такие разные, бурляще-яркие. «Я должна подумать, — ответила она. — Ваше предложение просто чудесное! Я подумаю». Ей хотелось просто жить, отвлечься от мыслей, чтобы что-то само произошло. А произойти здесь может — всё.