— Товарищ боцман, а это што за музыка?
Гонял Федотыч иголку, бельишко латал, — зуд в руках, без дела минутки не посидит, — гонял боцман иголку и укачивался в зыбке воспоминаний.
— Это, хлопцы, англейский город Кулькута, в расчудесной Индии помещается… Город ничего, великолепный, только жалко, сляпан на деревенскую колодку: домов больших мало.
Оба-два:
— И чего торчим тут? Сорваться бы поскорее в дальнее…
— Расскажите нам, Лука Федотыч, что-нибудь из своих впечатлений.
Обметан быльем, глаз старика легок.
— Впечатлениями заниматься нам было не время… Неделю две треплет-треплет тебя, бывало, в море: моги-и-и-ила… Бьет и качает тебя море, как ветер птицу… Ну ж, дорвешься до сухой пути — пляши нога, маши рука, г-гу-ляй!.. Мокни, сердечушко, мокни в веселом весельице… Раздрайка-граздрайка, бабы-бабы…
Оба парня в думе, ровно в горячей пыли:
— Эх-ба…
— А волны там большие бывают?
Отложил боцман работу, плечо развернул, кремнистым глазом чиркнул по молодым лицам, перемазанным олеонафтом и жирной копотью.
— Дурни…
Помолчал, пожевал губами, строго и торжественно поднял руку.
— Окиян…
Обмяк старый боцман:
— Местечки там есть глыбиной на сотню верст… Можа, и больше, убедительно сказать не могу, сам не мерил, зйающие люди сказывали… Одно слово: окиян…
Молодые языки россыпью смеха, молодые языки бойки:
— Ого.
— Эге.
— Страны, народы… Интересно, комсомольцы у них теперь есть?
— Понятно, — подсказал Закроев. — Тянет ветер от нас, ну и там волну разводит…
Старик разохотился, свое высказывает:
— Этого не знаю и врать не хочу… А бабы вот у них е-е-есть… Прямо, надо сказать, проблинатические бабы: за милу душу уважут, так уважут — чуть уползешь. В наших некультурных краях ноги на нет стопчешь, а таких баб не сыщешь…
И год пройдет, и два пройдет, и пять годов пройдет, а она тебе, стерва, все медовым пряником рыгается…
От хорошей зависти зачесался Закроев, ровно его блохи закусали: сосунок, волос густой, огневой отлив — метелка проса спелого, по дубленому лицу сизый налет, в синеющих глазах полынь сизоперая. Пахло от Закроева загаром, полынью и казенными щами.
Наслушался парень, защемило в груди, разгорился:
— Хренова наша службишка… Сиди тут, как на цепи прикованный…
— Хуже каторги…
Старик на растопыренных клешнях разглядывал латки, выворотил подсиненные голодовкой губы:
— Не вешай, моряк, голову…
— Да мы ничего…
— Разве ж не понимаем, разруха. Ничего не во пишешь, разруха во всероссийском масштабе.
— Про берег думать забудь… О марухе, о свате, о брате, о матери родной — забудь… К кораблю льни, его, батюшку, холь…
Так-то, ребятушки, доживете и вы, все переглядите, перещупаете… А пока вникай и терпи. Служба, молодцы, ремесло сурьезное. Где и так ли, не так ли — молчок… И навернется горька солдатская слеза — в кулак ее да об штанину, только всего и разговору. Дисциплинка у вас форменная, это верно, да и то сказать, для вашей же пользы она: жир лишний выжмет, силой нальет.
Игнатьев сказал, ровно гвоздь в стенку вбил:
— Дисциплина нам нет ништо, с малых лет к ней приучены.
— Советские начальники ваше деликатное обращение уважают. Чуть што, счас с вами за ручку, в приятные разговоры пустятся, выкают… С матросом и вдруг за ручку, это дорогого стоит… Эх, коммунята вы, коммунята, ежли бы знали, сколько мы, старики, бою вынесли…
— И мы, Лука Федотыч, не из робких… И мы мяты, терты, на всех фронтах полыскались.
— Ну мы-ста, да мы-ста, лежачей корове на хвост наступили, герои, подумаешь! Говорено — слушайте, жевано — глотайте.
— Вари-говори.
— Послушать интересно.
— Д-да, так вот еще на памяти, дай бог не забыть, в ту Кулькуту, в индейскую землю, довелось мне плавать с капитаном Кречетовым. Ох и лют же был, пес, не тем будь помянут, беды. В те поры я еще марсовым летал. В работах лихой был матрос, а вот, поди ж ты, приключилось со мной раз событие: не успел с одного подчерку марса-фал отдать… Подозвал меня Кречетов и одним ударом, подлец, четыре зуба вышиб… Строгий был капитан, царство небесное… А то еще помню…
В дверь стучок.
В дверь вахнач.
— Лука Федотыч, на палубе безобразие.
— Лепортуй.
Вахнач доложил.
— Ежли пьяны, гнать их поганым помелом! — приказал боцман.
— Никак не уходят, вас требуют.
— Меня?
— Так точно.
— Кто бы такие?.. Пойти взглянуть…
На палубе свадьба галочья вроде.
Мишка в обиде, Ванька в обиде:
— Штык в горло…
— Собачья отрава… Ччырнадцать раз ранен.
И прочее такое.
Боцман баки огненные взбил и неторопливо грудью вперед:
— В каком смысле кричите?
Ванька зарадовался,
Мишка зарадовался:
— Федочч!..
— Родной!..
И старик узнал их. Заулыбался, ровно сынам своим.
По русскому обычаю поцеловались и раз, и другой, и третий.
— Баа… Ваньтяй… Бурилин…
— Жив, Федочч?.. А мы думали, сдох давно…
— Каким ветром вынесло?.. Ждал-ждал, все жданки поел.
Волчок с недовольным видом отшагнул, пропуская на корабль горластых гостей.
В каюте обрадованный Федотыч с гостями.
Помолодели ноги, и язык помолодел, игрив язык, как ветруга морской. Легкой танцующей походкой старого моряка боцман бегал по каюте вприпрыжку и метал на кон все, что нашлось в запасце. Не пожалел и японского коньяку бутылочку заветную, которая сдавна хранилась в походной кованой шкатулке.
— Раздевайтесь, гостечки желанные, раздевайтесь, милости просим…
Дружки стаскивали рванину.
— Скрипишь, говоришь?
— Ставь на радостях пьянки ведро.
Старик забутыливал и тралил закусками стол.
— Скриплю помалу… Раньше царю, теперь коммуне служить довелось. Чего ты станешь-будешь делать?.. Живешь, землю топчешь, ну, знач, и служи… Давненько не залетывали, соколики, давненько…
— Не вдруг.
— Сквозь продрались.
— Подсаживайся, братухи, клюйте… Корабли по сухой пути не плавают.
Ваньку с Мишкой ровно ветром качнуло:
— Нюхнем, нюхнем, почему не так, взбрызнем свиданьице.
— Пять годков, можно сказать…
Искрились стаканчики граненые, вываливались пересохшие языки: ну, давай…
— Ху-ху, — заржал Ванька и закрутил башкой, — завсегда у тебя Лука Федочч, была жадность к вину, так она и осталась.
И нет ничего в бутылке, а все трясешь, выжимаешь, еще капля не грохнет ли…
— И капле пропадать незачем… Ну, годки, держите… Бывайте здоровеньки… Дай вам бог лебединого веку, еще, может, вместе послужить придется…
Чокнулись,
уркнули,
крякнули.
— Мало… Тут на радостях ковшом хлестать в самый раз!
— Пока ладно. Счас кофею сварю. Где были, соколы?
— Ты спроси, где мы не были?
— Пиры пировали, дуван дуванили…
Кофей в кружки, старик в шепоток:
— На троицу подъявлялся тут Колька Галчонок, из-под Кронштадту чуть вырвался… По пьянке ухал, что вы с Махно ударяли?
— Боже упаси.
— Огонь в кулак, вонь по ветру.
Наверху языкнули две склянки. Невдалеке суденышко бодро отэхнулось: динь-нь-ом… динь-нь-ом… И еще бойким градом в лоток бухты зернисто посыпались дини-бомы. По палубе топоток-стукоток — команду выводили на справку, а по-солдатски сказать, на поверку.
— Бессонов?
— Есть!
— Лимасов?
— Есть!
— Кудряшов?
— Есть!
— Закроев?
— Есть!
— Яблочкин?
— Есть!
— Есть!
— Есть!
— Есть!
Гремела команда:
— Шапки на-деть! По своим местам бе-гом!
По палубе хлынул бег,
в парусиновую подвесную койку
укладывался корабль спать.
В Мишке сердце стукнуло,
в Ваньке сердце стукнуло,
враз стукнули мерзлые, отощалые
сердца.
— Кораблюха…
— Распиши, старик, как живете, чем дышите?
Подмоченный коньяком боцман морщился и вываливал новости:
— Живем весело, скучать недосуг. Работа одна отрада, одна утеха, а так ни на что не глядел бы… Назола, не жизнь… Моряков старых всего ничего осталось, как вихорем пораскидало.
На оторрвут… Все загребают в свои лапы эти камсалисты крупа…
Взгалдели:
— Ботай, чудило… Как же без нас-то?
— Мы в гвозде шляпка.
— То-то и оно, шляпки ноне не в почете.
Охнули,
ххакнули,
задермушились:
— Тузы, шестерки, винновы козыри…
— Старый моряк… Мы — девятый вал!
Мах рукой просмоленной, обугленной в солнечке.
— Девятый?.. А то идет десятый вал… Полундра! Все накроет, все захлестнет, партейная сила зубаста.
— Эдакого нагородишь…
— Силы — вагон, еще повоюем.
— Крышка, соколы, о прежнем времячке думать забудь.
Нонче куда ни повернись, в ячейку угодишь али в кружок…
И мне, старому дураку, кольцо в губу да в тарарам студию.
Чуть отыгрался. Ты, говорят, товарищ боцман, будешь вроде купца. Тьфу, мне ли в такие дела на старости лет…
— Ха-ха-ха, зашел Федочч!
— Дела-делишки…
— Бывалошно-то времячко любому сопляку припаял бы я неочередной наряд в галюн с рассеиваньем, а теперь — шалишь.
Как, да што, да на каком основании… Вызовет вахтенный какого-нибудь салагу, тот и начнет бубнить: «почему меня, а не другого? Это не так, да это не эдак…» Башку оторвать мало за такие разговорчики!
— Растурись, старик, огоньку бутылочку-другую, сосет…
Денежки у нас е, денежек подмолотили.
— Погазуем!
— Во вкус вошли?.. К фелынеру разя сунуться?
— Крой.
— Пистоны есть, на, держи!
Мишка выбросил на стол пучагу засаленных кредиток.
Горели, чадили сердца: бутылкой не зальешь, в море не утопишь… Куды тут… Широки сердца моряцкие, как баржи.
Убежал старик.
— Хха.
— Ххы.
— Во, как наши-то вырываются…
— Эдак.
Федотыч
с бутылками.
В стаканы разливал по-русски, всклень, через края расплескивал.