Наступила ранняя зима, такая же злобная в этой пустыне, как лето. Застонали страшные снежные бураны, перемешанные с колким, жалящим песком, захлопали ставни в селе, и люди окончательно замолчали. Крестьяне заскорбели от нищеты.
Ребятам не во что было ни одеться, ни обуться. Часто школа совсем пустовала. Хлеб в селе подходил к концу, и дети на глазах Марии Никифоровны худели и теряли интерес к сказкам.
К Новому году из двадцати учеников двое умерли, и их закопали в песчаные зыбкие могилы.
Крепкая, веселая, мужественная натура Нарышкиной начала теряться и потухать.
Долгие вечера, целые эпохи пустых дней сидела Мария Никифоровна и думала, что ей делать в этом селе, обреченном на вымирание. Было ясно: нельзя учить голодных и больных детей.
Крестьяне на школу глядели равнодушно, она им была не нужна в их положении. Крестьяне пойдут куда угодно за тем, кто им поможет одолеть пески, а школа стояла в стороне от этого местного крестьянского дела.
И Мария Никифоровна догадалась: в школе надо сделать главным предметом обучение борьбе с песками, обучение искусству превращать пустыню в живую землю.
Тогда она созвала крестьян в школу и рассказала им про свое намерение. Крестьяне ей не поверили, но сказали, что дело это славное.
Мария Никифоровна написала большое заявление в окружной отдел народного образования, собрала подписи крестьян и поехала в округ.
В округе к ней отнеслись сочувственно, но кое с чем не согласились. Особого преподавателя по песчаной науке ей не дали, а дали книги и посоветовали самой преподавать песчаное дело.
А за помощью следует обращаться к участковому агроному.
Мария Никифоровна рассмеялась:
— Агроном жил где-то за полтораста верст и никогда не бывал в Хошутове.
Ей улыбнулись и пожали руку в знак конца разговора и прощания.
Прошло два года. С большим трудом, к концу первого лета, удалось Марии Никифоровне убедить крестьян устраивать каждый год добровольные общественные работы — месяц весной и месяц осенью.
И уже через год Хошутова было не узнать. Шелюговые посадки защитными полосами зеленели вокруг орошаемых огородов, длинными лентами окружили Хошутово со стороны ветров пустыни и зауютили неприветливые усадьбы.
Около школы Мария Никифоровна задумала устроить сосновый питомник, чтобы перейти уже к решительной борьбе с пустыней.
У нее было много друзей в селе, особенно двое — Никита Гавкин и Ермолай Кобозев, — настоящие пророки новой веры в пустыне.
Мария Никифоровна вычитала, что посевы, заключенные меж полосами сосновых насаждений, дают удвоенные и утроенные урожаи, потому что дерево бережет снежную влагу и хранит растение от истощения горячим ветром. Даже шелюговые посадки увеличили намного урожай трав, а сосна — дерево попрочней.
Хошутово извека страдало от недостатка топлива. Топили почти одними смрадными кизяками и коровьими лепешками.
Теперь шелюга дала жителям топливо. Крестьяне не имели никакого побочного заработка и страдали от вечного безденежья.
Та же шелюга дала жителям прут, из которого они научились делать корзины, ящички, а особо искусные — даже стулья, столы и прочую мебель. Это дало деревне в первую зиму две тысячи рублей приработка.
Поселенцы в Хошутове стали жить спокойнее и сытее, а пустыня помалости зеленела и становилась приветливей.
Школа Марии Никифоровны всегда была полна не только детьми, но и взрослыми, которые слушали чтение учительницы про мудрость жить в песчаной степи.
Мария Никифоровна пополнела, несмотря на заботы, и еще больше заневестилась лицом.
На третий год жизни Марии Никифоровны в Хошутове, когда стоял август, когда вся степь выгорела и зеленели только сосновые и шелюговые посадки, случилась беда.
В Хошутове старики знали, что в этом году должны близ села пройти кочевники со своими стадами: через каждые пятнадцать лет они проходили здесь по своему кочевому кольцу в пустыне. Эти пятнадцать лет хошутовская степь паровала, и вот кочевники завершили свой круг и должны явиться здесь снова, чтобы подобрать то, что отдохнувшая степь вымогла из себя.
Но кочевники почему-то запоздали: они должны быть поближе к весне, когда еще была кое-какая растительность.
— Все равно придут, — говорили старики. — Беда будет.
Мария Никифоровна не все понимала и ждала. Степь давно умерла — птицы улетели, черепахи спрятались в норы, мелкие животные ушли на север, к естественным водоемам. 25 августа в Хошутово прибежал колодезник с дальней шелюговой посадки и начал обегать хаты, постукивая в ставни:
— Кочуй прискакали!..
Безветренная в этот час степь дымилась на горизонте: то скакали тысячи коней кочевников и топтались их стада.
Через трое суток ничего не осталось ни от шелюги, ни от сосны — все обглодали, вытоптали и истребили кони и стада кочевников. Вода пропала: кочевники ночью пригоняли животных к колодцам села и выбирали воду начисто.
Хошутово замерло, поселенцы лепились друг к другу и молчали.
Мария Никифоровна заметалась от этой первой, настоящей в ее жизни печали и с молодой злобой пошла к вождю кочевников.
Вождь выслушал ее молча и вежливо, потом сказал:
— Травы мало, людей и скота много: нечего делать, барышня. Если в Хошутове будет больше людей, чем кочевников, они нас прогонят в степь на смерть, и это будет так же справедливо, как сейчас. Мы не злы, и вы не злы, но мало травы. Кто-нибудь умирает и ругается.
— Все равно вы негодяй! — сказала Нарышкина. — Мы работали три года, а вы стравили посадки в трое суток… Я буду жаловаться на вас советской власти, и вас будут судить…
— Степь наша, барышня. Зачем пришли русские? Кто голоден и ест траву родины, тот не преступник.
Мария Никифоровна втайне подумала, что вождь умен, и в ту же ночь уехала в округ с подробным докладом.
В округе ее выслушал завокроно и ответил:
— Знаете что, Мария Никифоровна, пожалуй, теперь в Хошутове обойдутся и без вас.
— Это как же? — изумилась Мария Никифоровна и нечаянно подумала об умном вожде кочевников, не сравнимом с этим начальником.
— А так: население уже обучилось бороться с песками и, когда уйдут кочевники, начнет шелюгу сажать снова. А вы не согласились бы перевестись в Сафуту?
— Что это за Сафута? — спросила Мария Никифоровна.
— Сафута — тоже село, — ответил завокроно, — только там селятся не русские переселенцы, а кочевники, переходящие на оседлость. С каждым годом их становится все больше. В Сафуте пески были задернелые и не действовали, а мы боимся вот чего — пески растопчутся, двинутся на Сафуту, население обеднеет и снова станет кочевать…
— А при чем тут я? — спросила Нарышкина. — Что я вам, укротительница кочевников, что ли?
— Послушайте меня, Мария Никифоровна, — сказал заведующий и встал перед ней. — Если бы вы, Мария Никифоровна, поехали в Сафуту и обучили бы осевших там кочевников культуре песков, тогда Сафута привлекла бы к себе и остальных кочевников, а те, кто уже поселился там, не разбежались бы. Вы понимаете меня теперь, Мария Никифоровна?.. Посадки же русских поселенцев истреблялись бы все реже и реже… Кстати, мы давно не можем найти кандидатку в Сафуту: глушь, даль — все отказываются. Как вы на это смотрите, Мария Никифоровна?..
Мария Никифоровна задумалась:
«Неужели молодость придется похоронить в песчаной пустыне среди диких кочевников и умереть в шелюговом кустарнике, считая это полумертвое деревцо в пустыне лучшим для себя памятником и высшей славой жизни?..»
А где же ее муж и спутник?..
Потом Мария Никифоровна второй раз вспомнила умного спокойного вождя кочевников, сложную и глубокую жизнь племен пустыни, поняла всю безысходную судьбу двух народов, зажатых в барханы песков, и сказала удовлетворенно:
— Ладно. Я согласна… Постараюсь приехать к вам через пятьдесят лет старушкой… Приеду не по песку, а по лесной дороге. Будьте здоровы — дожидайтесь!
Завокроно в удивленье подошел к ней.
— Вы, Мария Никифоровна, могли бы заведовать целым народом, а не школой. Я очень рад, мне жалко как-то вас и почему-то стыдно… Но пустыня — будущий мир, бояться вам нечего, а люди будут благородны, когда в пустыне вырастет дерево…
Желаю вам всякого благополучия.
Иван Михайлович Касаткин
Чудо
Село наше, прямо сказать, — глухое село. От чугунки чуть ли не сто верст. В слякотную пору ты к нам лучше не суйся: ни пройти ни проехать. Есть у нас лесной волок верст на пятнадцать. Дорожка, скажу, мое почтенье! Прошлой осенью тронулся я по великой нужде в уезд на базар — ну, волком и взвыл… Чтоб не соврать, каждую версту бранью выложил, что твоим булыжником.
Окаянная сторонка!
Так вот и живем. Народ у нас ко всему привычный. Есть старики суровых лет, а окромя своего поля да леса и свету не видывали. Такого ты и оглоблей не прошибешь, ежели насчет чего иного прочего толковать с ним. Которые помоложе, те, конечно, уже на другой колодке плетены. К примеру сказать, в особливой избе открыли читальню, как раз насупротив церкви. Раньше-то, бывало, сказки да побасенки, а нынче и в книжку носом торкаются. Борода у иного — что твой веник, а он по книжке про свеклу гудит, а то про заморские страны, чего у нас и не слыхивано. Да чего, нынче уже про сыроварню толкуют. И надоумил-то хоть бы кто путный, а то Панфишка, пастушонок, безродный парень, неизвестно чей и откуда; наняли нынче из милости, а он, стервец, под кустами книжки читает.
А что касаемо чуда, то это верно: вышло у нас такое чудо, хитрее не придумаешь, хоть умри.
И заметь, ежели рассуждать по нашей дурости, вышло оно вроде как бы от креста да от самовара — больше ни от чего.
А вышло это так.
На самое, значит, рождество приезжает к нам Василий Курочкин, столяра Дементия сын. Ладно. Глядим, волокет из саней узелки разные, то да се. Долетал слышок: парень на лесопильном заводе орудует за машиниста. Оно и видно: одежка на нем честь честью, глядит не пентюхом, со всеми за ручку поздоровался, спросы да расспросы, жительством нашим интересуется, папиросками угостил. Покалякали мы — и разошлись.