– неожиданно ответила она, сдвинув брови.
– Я твой кошмар?
В ее голосе послышалась такая серьезность, ему даже стало не по себе. Он привык, что их разговоры легко сплетаются в невесомое кружево. Ему нравилось представлять ее, одетую в одно это кружево, подобно Афродите в морской пене.
Надорвав легкое переплетение, она сказала:
– Ты так неправдоподобно хорошо ко мне относишься. Ты ведь правда испугался, я знаю. У тебя лицо перекосилось.
Он состроил гримасу, но она не улыбнулась.
– Конечно, это правда. А что в этом сверхчеловеческого?
– Мы ведь с тобой уже столько лет вместе… Другие за это время успевают возненавидеть друг друга.
– О! Возненавидеть можно и за день.
– Я знаю. Я же не о том. Ты ничуть не изменился ко мне…
– А ты? – встревожился он. – Скажи честно!
На этот раз она улыбнулась:
– Нет. Я когда-то тобой переполнилась. Твоим возгласом на аллее, помнишь?
Он повторил:
– Какая обалденная девчонка.
– Помнишь! – обрадовалась она.
– А что мне еще помнить, кроме тебя?
Обняв ее, он посмотрел на реку сквозь легкую прядь. Синева с золотом.
– Здесь речка кажется синей, не то что в городе.
– Зато ты все такой же.
– Это хорошо? Разве не интересней, когда человек постоянно меняется? Это ведь движение.
Противореча себе, она заявила:
– А ты как раз меняешься. Ты постоянен в своей переменчивости.
Он разжал руки и, насмешничая, чмокнул ее в нос:
– Какой умище, даже страшно!
– Я, по-твоему, дурочка?
– Ты, по-моему, умница. – Он потянул ее за руку. – Пошли к твоим василькам, пока я не разрыдался… Зря ты надела сандалии, ноги наколешь. Если будет больно, залезешь в мои кроссовки, а я буду ходить босиком и вопить на весь этот остров. Тогда он точно останется необитаемым и мы сможем носиться голышом.
– Босиком?! – взвизгнула она. – А штаны закатаешь? И рубаху – навыпуск, ладно?
Он озабоченно вздохнул:
– Шляпы нет. Соломенной, с опущенными полями.
– Как в «Веселых ребятах»?
– Да-да! Ты будешь моей единственной коровкой, и я буду подгонять тебя хворостинкой.
Поглядев в сторону, она сказала с неожиданной горечью:
– Никогда мне не стать коровкой.
Он раскрыл было рот, потом, догадавшись, завопил:
– Ну, ты даешь! Мало тебе меня? Чем не ребенок? Со мной ведь не меньше возни. Ты знаешь, что я вчера слопал все варенье, которое на пирог оставляли?
– Знаю. – Она улыбнулась. – Да не кипятись. Это у меня так… минутное…
– Вот они! Пришли.
Присев, она погладила остренькие синие лепестки.
– Говорят, в василек превратила Русалка пригожего парня… Она любила его, а он не хотел уходить за нею со своей земли. Ей пришло в голову, что синие цветы рано или поздно стекут в реку, как капли дождя. Но Василек так и не пришел к ней.
– Не пришел, потому что не любил, – сурово сказал он и, сам неприятно удивившись своей суровости, добавил почти шепотом: – Я пошел бы за тобой и в реку.
Запрокинув голову, она осмотрела его и улыбнулась. Волосы ее стекли в высокую, тронутую зноем траву и слились с нею. На миг ему стало страшно: почудилось, что сейчас земля притянет ее и он не успеет удержать.
Смеясь над своим нелепым страхом, он на всякий случай присел сзади и покрепче обнял ее за плечи.
Теперь он почувствовал, как сухо пахнет землей, и услышал гудение переполненной неведомой жизнью травы. Кажется, последний раз он слышал это в детстве.
Положив голову ему на плечо, она спросила:
– Помнишь песенку: «Все васильки, васильки…»?
– Нет. Была такая?
– Была. Надрывная такая. Она о смерти девочки…
Она тихонько запела, покалывая ладони макушками цветов:
Я ее на руки брал,
В глазки смотрел голубые
И без конца целовал
Бледные щечки худые.
Ему стало смешно, но он видел, что она расчувствовалась не на шутку. Сглотнув смех, он задумался и, догадавшись, в чем ее печаль, поспешно заверил:
– Не бойся, ты не умрешь молодой. Я не отпущу тебя.
– От родов уж точно не умру…
– Ну перестань… Ты что, все эти годы не забывала эту песню? Я все дворовые перезабыл.
– Я тоже забыла ее. Просто вдруг вспомнила. Рано или поздно ведь все вспоминается…
– Эй, ты уснул?
Гольцев поставил на стол коньяк, и грани цветка тяжело налились янтарем. Синевы больше не было, и никаких голосов тоже…
«Я начинаю привыкать к этим… Черт, как это назвать?!» – Арсений осмотрелся. Все было так, как прежде, а ощущение появилось такое, будто он чего-то лишился. Оно пропало из его жизни, кануло в эту привидевшуюся васильковую небыль, а он даже не успел понять, что же имел и потерял. Только остался полынный привкус…
– Ты долго ходил? – спросил он.
– Да пару минут… У меня тут все под рукой, ты же знаешь.
– Ты знаешь песенку: «Все васильки, васильки…»?
– Как же! Мой дед под баян ее пел. Жалостливая такая…
– А я вот забыл…
– Как же забыл, если спрашиваешь?
Арсений поднес к глазам рюмку и подумал, что хотел бы сейчас целиком окунуться в такое душистое тепло. Пусть станет весело и все смешается в голове.
«Она забыла про мою голову. Хотела заняться и забыла».
Они выпили, только кивнув друг другу. Арсений представил, как хмель разбегается по телу веселым огнем, и увидел себя светящимся человеком. «Я Прометей, – дурачась, подумал он. – Я украл у богов огонь, проглотил его и сейчас понесу человеку. Ей. А ей он сто лет не нужен! Она растает от него и растечется лужицей. Синей с золотым…»
– Цветок из хрусталя в самый раз, – сказал он больше себе самому. – Знаешь, она работает в цветочном магазине. Но там ведь тоже не живые цветы, хоть их так и называют… У нее там все равно что на кладбище, тебе не кажется?
– Тогда все мы дарим друг другу трупы, – подхватил Гольцев, с удовольствием мрачнея.
– И наслаждаемся сладким запахом гниения. – Он засмеялся над тем, как серьезно Игорь слушал весь этот бред.
Гольцев поглядел на свой хрустальный цветок:
– Ты, конечно, не помнишь, что писал Клавдиан… Я тоже не помнил, не дергайся. Мне процитировал один старый еврей, когда вручал этот приз: «Ныне скажи мне, кристалл, окаменевшая влага, кто заковал тебя?» – «Стужа». – «Кто раскует тебя?» – «Жар». Ты понял, Сенька? Жар.
– Вот как раз жара во мне хоть отбавляй…
– Не поскупись.
На этот раз они чокнулись, и вместе с глотком в Арсения вошло волнующее, хоть и несколько пугающее ощущение, будто он принес некую клятву. Не прозвучавшую внятно, однако ясную им обоим. И ее нельзя было не выполнить.
Жарко выдохнув, Гольцев посетовал:
– Жаль только, что он похож на белую хризантему. На востоке она считается символом траура. Еще называют цветком белого Дракона. Он был таким сукиным сыном, что назло людям решил разорвать солнце. А искры упали на землю и превратились в цветы. В белые хризантемы…
– Не так уж плохо. Искра – все-таки не кровь.
Пытаясь обрести нечто более осязаемое, чем легенда, Арсений взял цветок в руки. Отсвет синих портьер, все переплетения нитей которых были заполнены солнцем, лег на острые грани.
– Зеленая. – Он улыбнулся. – Она стала похожа на цветок подводного царства.
– Все еще мыслишь сказочными категориями… Может, ты заигрался в своего Зайца?
«Вот почему я одинок… Разве можно найти человека, который принял бы меня таким, каков я есть сейчас? Торпеда не понимает… Я ведь не заигрался. Я так живу».
– Шалишь, малыш! – завопил он голосом гигантского Зайца. – Ты мне завидуешь! Тебе ведь тоже хочется скакать и скалить зубы, да только ты для этого слишком старый…
– Ладно, катись отсюда, – проворчал скульптор, и голос у него действительно стал стариковским.
Арсений заставил губы по-детски задрожать:
– Не любишь меня…
– Пошел вон! – засмеялся Гольцев. – Не забудь позвонить. Я же должен знать: сразил ее наш цветок или нет?
Арсений почти вышел из кабинета, когда он крикнул:
– Эй, а как ее зовут?
– Катя, – посомневавшись пару секунд, отозвался Арсений.
– Снова Катя?
Эти слова застряли у него в памяти, но Арсений слишком торопился, чтобы вернуться и выяснить, откуда взялось это «снова». Других женщин с таким именем он не помнил. Возможно, в какой-то момент их юности Гольцев оказался более трезвым и не забыл, с кем они проводили время?
Успокоившись этим, Арсений пустился бегом, соскальзывая со скошенных бордюров тротуара. Руку, в которой держал цветок, он сунул за пазуху, и лепестки кололи через пуловер. Та солнечная радость, которой он не находил в себе еще час назад, начала оживать и внутри него, и вокруг. Она перебегала ослепительной искрой по длинной бахроме гигантских сосулек, выросших на одном из карнизов… Потом соскальзывала на трамвайные рельсы и неслась двумя солнечными зайчиками, которым суждено бежать только рядом… С веселым «ах!» проваливалась во вмятинки, оставленные мальчишками на сугробах, и разбегалась во все стороны воробьиными следами – тоже вместе, вместе, вместе…
Притормозив у Дома кино, Арсений бегло осмотрел афиши, потом представил Катю, которая смотрит боевик о пришельцах, и расхохотался. Но опять вспомнил о Кенгуру, от которой она так яростно отрекалась, однако не смогла заставить его разувериться до конца, что где-то в ней прячется эта веселая лихость, которая его самого то и дело увлекала шальной волной в новые приключения.
– Посмотрим, – шепнул Арсений, имея в виду уже не фильм, с которым так ничего и не решил.