Глава 13
В лицо летела острая мелкая крупа. Она целыми снопами вырывалась из-под собачьих лап, и приходилось прятать лицо в воротник полушубка. От него шел душный запах овечьей шерсти, но это было лучше, чем дышать ледяным ветром. Арни забыл взять темные очки, и теперь глаза уже слезились и болели от белизны снега. Он восхищался собаками, им все было нипочем. Наверное, голубые льдинки их глаз были защищены от мертвенного свечения, которое окружало со всех сторон.
Ночами хаски забирались к нему в сани, и тогда собачий дух перебивал запах овчины. Арни обнимал крепкие и теплые собачьи шеи, только не позволял им вылизывать лицо, иначе на морозе кожа в два счета покрылась бы коркой и он превратился бы в уродливую рептилию.
Перед тем как снова отправиться в путь, они все вместе завтракали говяжьей тушенкой, хотя правильнее было бы захватить собачьи консервы. Арни слышал, что они питательнее тех, что делают для людей. Но он вспомнил об этом слишком поздно, уже в дороге, потому что был неопытным путешественником и не смог всего предусмотреть.
Собственно говоря, это вообще нельзя было назвать путешествием. Его погнало в путь отчаяние, невозможность оставаться в теплом доме, когда ни на минуту не забывается то, что где-то на Севере (Арни до сих пор точно не знал – где именно!) в своем ледяном дворце, никого не любя, ни о ком не тоскуя, живет одинокая и очень красивая Снежная королева. Правда, сама она не считает себя одинокой, потому что не так давно ей удалось залучить в свои чертоги девочку. И Королева легко уверила себя, что этого достаточно для того, что люди называют счастьем.
Больше всего Арни боялся, что, добравшись до ледяного дворца, обнаружит, что она и впрямь вполне счастлива. Он говорил ей, что это невозможно, что одной маленькой девочки не хватит для счастья, но полной уверенности в этом у него быть не могло, ведь Арни почти не имел дела с детьми. Он развлекал их, но никого не любил.
Собачья упряжка неслась без строго определенной цели. Арни знал только, что они продвигаются к полюсу, захватить компас он, к счастью, додумался. Но догадывался, как легко на Севере ошибиться на пару сотен километров. Да если и меньше, разве ему удастся разглядеть белое на белом?
Стараясь заглушить мрачные предчувствия, Арни думал о той, до которой все же надеялся добраться. Ее лицо всегда представлялось ему светящимся. Сейчас это было, скорее, отражение солнца, но Арни еще помнил времена, когда свечение шло изнутри. Тогда она была женщиной и носила человеческое имя. Тогда у нее были живые очень темные глаза. Он любил ее взгляд, спокойный и всегда чуть грустный, хотя она часто смеялась. Когда же огорчалась, у нее сразу вытягивалась шея, становилась тонкой и уязвимой, как у молоденькой птицы. А волосы даже в безветрии разлетались львиной гривой, может, поэтому ей было так жаль плененных человеком хищников.
Тогда она была высокой… Арни казалось, что от вечного холода она стала меньше ростом. Существует ведь физический закон… Он побаивался этого. Ему нравилось, что ее лицо находится вровень с его собственным. Боясь показаться смешным, он никогда не говорил ей, что видит в этом высшую правильность: только вровень. А сейчас жалел обо всем, чего не сказал…
Ее лицо было очень переменчивым. Жизнь не текла в ней, она пульсировала – не сумасшедше, но взволнованно. Она пыталась сдерживать это бьющееся в ней волнение жизни, а ее сердце не поддавалось уговорам: оно то внезапно замирало, то захлебывалось собственным ритмом, то падало на бегу. Она находила все происходящее с ней нормальным – на то и живое, чтобы пропускать через себя все… Она только старалась не выдавать этого. Делать вид, будто спокойна и весела. И Арни приходилось делать вид, что верит в это.
Только сейчас он понял, как и все самое главное о ней, чем ей так близок был джаз. Импровизацией. Это было стилем ее жизни, она импровизировала даже завтрак. Не говоря уже об их выступлениях в костюмах зверюшек, когда она заставляла Арни на ходу придумывать реплики, произнося то, чего не было в сценарии.
И перепады от самого солнечного веселья («У нее как ни спроси, все всегда хорошо!») к самой мрачной тоске – это тоже был джаз. Арни не сумел предвидеть, как безутешна может быть ее тоска, нескончаема, как последняя «ми», которая продолжает звучать, даже когда ушли музыканты.
И то, что она была со всеми на равных, но всегда оставалась чуточку над, – это тоже было от музыки, которую способен понять каждый, но для этого все же необходимо маленькое усилие. Едва уловимое… Чуть внимательней вслушаться. Чуть больше приоткрыть сердце. Чуть выше поднять голову. Такой она была.
Она приносила ему в губах вишенки, которые постукивали по подбородку и оставляли розовые пятнышки… Она любила сентиментальные романсы, которые иногда сама сочиняла, используя Гумилева или Блока. И когда пела их, аккомпанируя себе на старом фортепиано, стоявшем в кафе, у нее выступали слезы, а ему едва удавалось удержаться от смеха… А еще она пела под душем, спрятавшись от этого его не прозвучавшего, но угадываемого ею смеха, и тогда ему становилось жаль ее. Она не знала имен политиков, но часто перечитывала Паустовского и Грина, нараспев произнося вслух отдельные фразы. Она смеялась над гороскопами и все же прислушивалась, когда по радио сообщали, что сулят звезды на сегодня. И никогда не выбрасывала игрушки, которые дети забывали в кафе. Говорила, что еще помнит, как сама считала их живыми… А когда вместе с Арни смотрела боевики, в сердцах вскрикивала: «Вот черт!» И могла расплакаться над мелодрамой – взахлеб.
Несколько лет она вязала Арни свитер, но всякий раз ее осеняла новая идея, и готовое полотно оказывалось распущено… Она пекла ему пирожки с мясом и сама покупала билеты в театр, потому что он вечно забывал. Теперь ему казалось – он вообще ничего для нее не сделал…
«Захочет ли она оживать ради меня? Та смуглолицая девочка… Она ведь выбрала ее не случайно. Ничего более непохожего на меня нельзя и представить. Только такую любовь она пустит в свое сердце… Зачем же я еду?»
Но Арни знал, что не остановится. Одни лишь опасения, им же самим и придуманные, не могли с ним справиться. Он должен был дойти до конца и получить подтверждение своей ненужности. После этого можно будет повернуть назад, а можно отпустить собак и слиться со ступенями ее дворца – разницы он уже не почувствует. Она существует только в связке с надеждой…
…Он услышал птичий вскрик:
– О! Ты проснулся.
В голове тяжело прогудело: «Ли-ля…» Язык оказался сухим и неповоротливым. Арсений попытался заговорить, но первое же усилие утомило его и опять захотелось спать.
Она почти невесомо опустилась рядом:
– Ты, конечно же, ничего не помнишь!
– А-а? – выдавил он.
Его тянуло снова закрыть глаза, но под веками жгло, и Арсений решил, что так станет еще больнее.
– Ты пришел часов в одиннадцать вечера. Пришел – это, конечно, сильно сказано… Я еще удивилась: как ты смог найти меня в таком состоянии? Но почему ты пришел, я знаю…
Кремовый, с золотистыми лилиями халат смягчал остроту ее плеча, и сейчас Лиля не показалась ему такой худенькой. С ее словами Арсений мысленно согласился: «И я знаю. Скотина потому что…» Но произносить это вслух было слишком утомительно, его хватило только на движение бровями. Арсений тут же пожалел и об этом, потому что в голове что-то сдвинулось и тяжело зашумело.
«Я Царь-Колокол, – не разговаривая, Арсений уже мог насмешничать. – Грохнулся, загудел и раскололся».
– Ты пришел именно ко мне, потому что между нами существует особая связь.
«Существовала», – хотел было поправить он, но было довольно странно так говорить, лежа в ее постели.
– Не та связь, о которой ты подумал. – Она усмехнулась и сморщила рот. – Более глубокая. И длительная.
Арни сразу затосковал: «Сейчас ее понесет в прошлую жизнь…» Ему даже почудилось, что голубые глаза посветлели от настигшего ее прозрения.
– Разве у тебя нет ощущения, что мы встречались с тобой в прошлой жизни? – спросила Лиля.
– Нет, – честно сказал Арсений. – А должно быть?
– Я это видела… Нет, ты не улыбайся!
– Что ты… Надеюсь, мы жили не в Африке? Или я именно поэтому так плохо переношу жару? Во Вьетнаме тоже не хотелось бы…
Постаравшись не обидеться на его тон, она ответила:
– Однажды мы жили в Польше… В другой раз во Франции. Ты был братом моей подруги. Ничего не вспоминаешь?
– Ты так шутишь? Я что-то плохо соображаю…
Он попытался сесть повыше, чтобы не чувствовать себя тушкой, распластанной у ног богини Дианы. Отталкиваясь пятками, он смог немного заползти на подушку, но выпрямиться у него так и не получилось. Обращенная в колокол голова не желала держаться на тряпичной шее и все время запрокидывалась.
– Я не шучу. Возможно, это кажется странным, но я знаю, что все это было. Ты не помнишь, но я очень любила тебя.
– Это хорошо, – тускло отозвался Арсений. – Приятно думать, что хоть кто-то меня любил.
– А ты был сделан изо льда…
Он зажмурился. Много льда… Слишком много.
Наклонившись к нему движением опытной сиделки на отдыхе, Лиля спросила вроде бы ласково, но у него от ее голоса побежали мурашки:
– Теперь и ты узнал, каково это – любить человека, который холоден с тобой…
– Ты это сделала! – Внезапное открытие прошило его насквозь сверху вниз, заставив выпрямить позвоночник.
– Наконец-то ты понял…
Испуганной она не казалась, может, только слегка потухшей.
– Как ты… Зачем? Ты знала, что все будет именно так?
– Нет, – сказала Лиля. – Невозможно предвидеть, как все обернется. Твои родственники могли не вмешаться… Кате могла не встретиться эта девочка… очень хорошенькая. Я сразу поняла, что ее привлекает только красивое.
– Это я знаю.
Она улыбнулась, приподняв верхнюю губу:
– Правильно. Ты не можешь этого не знать. А я наверняка знала только то, что при любом исходе ты лишишься любви. В той… прошлой жизни ты ее не хотел.