нож оказался по-настоящему острым. Наверное, Лиля держала его для мяса.
«Мясо и есть. – Ему уже не хотелось насмешничать над собой, но Арни еще пытался. – Наконец она получит его – мое тело. Она ведь так рвалась его заполучить… Бежала ночью через весь Париж… Она хоть представляет, каких размеров Париж?»
Надрез он сделал пошире, чтобы все быстрее закончилось. Руки у него нисколько не тряслись, словно Арни уже не имел отношения к тому телу, над которым совершал насилие. Пытаясь вспомнить виденные в кино сцены самоубийств, Арсений сказал себе, что скоро уснет и все пройдет безболезненно. Раны щипало и подергивало, но это была не та боль, которой он не мог вынести.
Уже не чувствуя горечи, он подумал: «Может, хоть это я доведу до конца. Подземелье Ужасов… Джаз-кафе… Чего еще я так и не сделал? Не построил дом, не посадил дерево, не дал жизнь сыну, не написал книгу. Чем я занимался столько лет?»
У самой поверхности воды вытянулись малиновые стрелы заката. Они целились в кого-то, невидимого отсюда, и пришлось закрыть глаза, чтобы разглядеть себя самого. И Катю. Этому закату было уже много лет, но Арни помнил его так хорошо, будто он погас только что. В тот вечер ее родители позвонили, и матери кое-как удалось докричаться и дать понять, что они останутся на даче – что-то случилось с машиной. Счастливая случайность. Одна из тех, которые и складываются в судьбу.
Катя еще не успела положить трубку, а они оба уже поняли, что станут близки. Не просто сегодня – сейчас. Арсений видел, как она разволновалась и немного перепугалась. Отошла к шкафу – слишком быстро! – и начала сосредоточенно искать какую-то книгу: «Помнишь, я говорила тебе…» Он ничего такого не помнил, наверное, и прочитать ни слова не смог бы, а Кате не удавалось придумать с ходу. Тоже цепенея от страха, заглушаемого пронзительным желанием, от которого сердце колотилось, как в агонии, Арсений подошел к ней сзади и обнял. Ее грудь тепло замерла в его ладонях, а он вжался лицом в волосы, которые всегда пахли летними травами.
Через ткань он узнавал руками ее живот и бедра, хотя эта прелюдия проигрывалась обоими не впервые, они уже совершенно измучили себя ею, но сейчас все должно было не оборваться от чьего-то появления, а продолжиться. И главное – завершиться, объединив их в нечто новое, чего еще не существовало на свете.
Катя была в легком домашнем платье, и Арсению не составило труда снять его. К тому времени она уже немного загорела, и кожа была бархатистой, как диковинный плод. Не тропический, а скорее райский… Может, нельзя было трогать его?
Арсений ничего не подгадывал, но получилось так, что они оказались напротив высокого, во весь рост, зеркала, и Катя, у которой все это время были закрыты глаза и дрожали веки, сама того не зная, отразилась в нем, позволив смотреть на себя не отрываясь. Арсений видел и свои руки, и глаза, но все это казалось ему чужим, и только Катя была родной.
Тот вечер был полон смущения, подкрашенного летним закатом, и радости. Они все время целовались потом и смеялись над чем-то, только не друг над другом, хотя, как увиделось Арсению из настоящего, в их действиях было много нелепого. Но этого и не могло не быть, ведь они оба не много опыта набрали к тому времени. И главное, не было уверенности, что этот опыт – правильный, ведь он не был подкреплен любовью.
– Арни!
Это донеслось оттуда, из того дня, закат которого набирал силу, разливаясь по всему свету.
Однажды Катя сказала, будто у него бывает взгляд Маленького принца. Арсений с облегчением подумал, что нашел самый красивый закат. В который уйдет с головой…
Но Катя продолжала звать его. Ее голос пробивался сквозь грохот. Если б Арсений не чувствовал себя настолько измученным и чуть меньше хотел спать, то наверняка попытался бы угадать, что это за шум. Но он не додумал даже первую пришедшую на ум странную мысль: «А что, если это рушится ее ледяной…»
Мысль не оборвалась, просто он уплыл от нее. Туда, к Кате, которая выходила из моря, вытряхивая воду из ушей и стаскивая с волос резинку, которой скрепляла их только на время купания.
«Чтоб винт корабля не запутался», – с серьезным видом объяснял Арни соседям по пляжу. Каждый день они оказывались новыми – Кате с Арсением нравилось менять места и чувствовать друг друга тем единственно постоянным в течение жизни, на что смело можно опереться.
– Я подвел тебя… – Он говорил ей это уже из последнего дня, где был один только закат.
А Кате удавалось расслышать, хотя она сидела на больших белых камнях возле воды и весело посматривала на него, только чуть скосив глаза.
– Я все равно люблю тебя, – отвечала она.
– Ты же меня не помнишь…
– Не помню. Только ведь любовь не зависит от количества воспоминаний. Когда мы встретились, их не было совсем.
– Верно! – радовался Арни. – Тогда почему же ты не дождалась меня? Я примчался за тобой на санях…
Она подбрасывала камень и смеялась:
– Разве сани могут здесь проехать? Нужно было раздобыть телегу… Вряд ли ты достал бы карету!
– Ты специально обложилась этими «голышами»? Чтобы я до тебя не добрался?
– Нет, Арни, так получилось… – У нее медленно гасла улыбка. – Ты же сам знаешь: так получилось… Арни!
– Что? Что?!
– Арни!
Глава 15
Иногда во сне она слышала женский голос. Катя узнавала его, а потом не могла понять, чей он. Но сказанное Катя могла бы повторить чуть ли не дословно, хотя совсем не понимала, о чем идет речь. Вернее, о ком…
Когда этот голос приснился в первый раз, еще в начале осени, он напугал Катю, хотя никакой угрозы не было. Только боль, ощутимая, хотя и неизвестно кем вызванная.
«Ты не соперница мне, – сказали ей тогда. – Наша любовь разной природы. Моя будет тянуться веками, потому что она безответна. А ты в новой жизни получишь новую. Вместе с новым телом. Потому что твоя – неотделима от тела… Может, и мне нужно вмешать свое тело в наши с ним отношения, чтобы порвать эту проржавевшую от времени цепь случайных встреч, которые ни к чему его не обязывают…»
Катя помнила: еще ей говорили о любви, похожей на неизлечимую болезнь, и о власти над кем-то, которая не тешит, потому что бесплодна. Этого она тоже не могла разгадать, сколько ни ломала голову. Даже спрашивала себя: не свои ли мысли она так отчетливо слышит, когда другие звуки не проходят?
В одну из ночей ей стало известно, что теперь тело той женщины тоже втянуто в игру на поражение. Катя приняла это с некоторым беспокойством, ее саму удивившим. Ей хорошо запомнились слова: «Никакой радости. Обладание пустотой. Я обманулась…» Катя проснулась с ними и долго лежала, оцепенев от ясности: «Это могла бы сказать я». Накануне свадьбы ей открылось, что она собирается сделать шаг в никуда.
Хлопотное утро заставило Катю забыть это ощущение. Но то и дело она хмурилась оттого, что никак не удавалось ухватить то наплывающее предчувствие, что было или предостережением, или воспоминанием… Что-то мерещилось ей, но стоило Кате попытаться сосредоточиться, как все сразу распадалось серыми кубиками.
«Это просто предсвадебная лихорадка», – внушала она себе и не верила.
Добросовестно стараясь отвлечься, пока это не довело до невроза, Катя проделывала все те не имеющие смысла, но приносящие столько радости вещи, которые у всех невест составляют день перед свадьбой: несколько раз примерила платье и туфли, то так, то этак укладывая волосы, без конца мазала кремом руки, которые зимой нужно было особенно беречь, припудривала лицо и подносила к ушам подаренные Борисом серьги. Это были первые в ее жизни бриллианты, но Катя не испытывала по этому поводу никакого трепета. Ей больше нравились длинные серьги с похожим на каплю янтарем, который шел к ее глазам. Почему-то никак не удавалось вспомнить, как они у нее появились…
Катя с радостью надела бы на свадьбу именно их, хоть и знала, что по любой из легенд янтарь – это застывшие слезы. Но ей нравилось считать их слезами радости, такие ведь тоже бывают, хоть ей было известно это только понаслышке.
Пытаясь рассуждать здраво, Катя говорила себе, что, когда невесте с женихом уже за тридцать, нелепо устраивать из свадьбы подобие того праздника, каким она бывает в юности. И все же ее задевало, что Борис выбрал днем их регистрации пятницу, а не субботу. Словно предугадывал неловкость, которую будет испытывать оттого, что его невеста не так молода, как он мог бы себе позволить.
В очередной раз глянув в зеркало, она пропела:
– Старушка-Катюшка…
Улыбка не делала ее глаза счастливее. Они ей самой показались чересчур испуганными для современной женщины, которая по доброй воле с минуты на минуту идет под венец. Правда, о венце как таковом речи не заходило…
«Вот же! – внезапно осенило Катю. – Вот что я все время пыталась вспомнить! Ведь с кем-то мы говорили об этом всерьез… Неужели я собиралась венчаться, а теперь даже не могу вспомнить с кем?!»
Но это желание – соединиться до конца, слиться душами перед лицом Господа – уже стало родным настолько, будто Катя вынашивала его много лет. Чей-то взгляд промелькнул в зеркале, притянутый неожиданной силой этого желания. В нем было нечто знакомое и естественное, и вместе с тем все в Кате вдруг поднялось против этого взгляда.
– Нет, не хочу! – громко сказала она, все еще не понимая, кому это говорит.
Услышав звонок, она пошла к двери, двигаясь, не приглядываясь, по однажды намеченному пути, который ведет сам – так птицы летят на юг. И только безотчетным жестом повернув рукоятку замка, опомнилась: «Это же Борис!» Улыбка вышла натянутой, Катя сама это почувствовала. Но у Бориса была не лучше.
«Вот так да! – поразилась она. – А мой жених тоже не выглядит самым счастливым человеком в мире».
– Здравствуй, – сказал он и, наспех скользнув губами по ее щеке, заторопился: – Ну, ты готова? Машина ждет.
– Неужели Ксюшка не захотела подняться? – не поверила Катя, надевая туфли и поглядывая на него снизу.