— Хорошее было время, — сказал он. — Ушло…
У Ленинградского вокзала вышли из машины, обнялись, расцеловались. Я заметил, что его тут же узнали — смотрят.
— В общем, я читаю сценарий, а ты позвони послезавтра.
Я позвонил ему из Репино, но он ещё не прочитал. Потом на другой день — снова не прочитал. Извинялся, говорил, что какие-то печальные неожиданные дела. Наконец, прочитал.
— Там есть у тебя много любопытного, но мне надо другое. Возвращайся — сядем работать!
В последнюю неделю декабря мы встречались почти ежедневно. Вечером я приезжал к нему на Малую Грузинскую. У Володи всегда были люди. Всегда шум, гам. Он то играл спектакли, то уезжал на концерт, а потом, наговорившись, накричавшись вдоволь, все понемногу расходились, и мы начинали работать. Уже наступала поздняя ночь.
Фрагмент черновой рукописи сценария к/ф «Зелёный фургон»
Он говорил, фантазировал. Однажды наговорил целую кассету, я с ним спорил, мы страшно, по-чёрному, матерились, а потом сломался диктофон. Жалко, если он стер кассету. Я же дома только расшифровал её для работы. Там был его живой голос, темперамент — и это звучало убедительно, а втолкать всё это в сценарий никак не удавалось. Он фантазировал, разрывал сюжет, активно проигрывал роли разных персонажей, сыпал одесско-еврейским жаргоном и при этом почему-то всё время называл одного из героев, начальника оперативной части угрозыска (сокращённо начоперот) — начапортом. Всё, что было можно, я сначала старался втискивать в сценарий, но возникали противоречия, нелепости в тексте, и я… терялся.
Приближался Новый год, Володя собирался ехать на дачу, где сидела Марина и — «там мы всё сделаем». Я не знаю точно, была ли там Марина, но он так говорил. И я к нему на дачу в Пахру так и не выбрался — заболел гриппом. Он же попал в автомобильную аварию, разбил машину. Сева Абдулов и Валерий Янклович попали в больницу. Началась длинная и сложная история, о ней лучше расскажут друзья — я тогда подробностей не знал. Я ему звонил несколько раз, но ему было не до сценария.
Дальше трудно восстановить в деталях, как мы работали, но несколько длинных ночных разговоров пока ещё в памяти, отчётливо вижу «картинку» — так фрагментами и передаю.
Глубокая ночь. Володя угомонился и пошёл к себе спать. Я остаюсь за письменным «таировским» столом в кабинете, записываю. Через час-полтора он вдруг заходит:
— Ну, как?
— Да вот, пишу.
Видно, что ему не спится. А мне, конечно, болтать с ним куда интереснее, чем писать сценарий. Я подбрасываю «ветки в костёр»:
— Володь, а зачем тебе это кино вообще? При том бардаке, который там сейчас, ты же просто утонешь в рутине.
— Знаешь, а мне надо!
— Ты пишешь прекрасные вещи. Есть просто гениальные. — Я не хочу льстить, но и не сказать, что так думаю, не могу, раз уж поехало.
Он усмехается, и в этой усмешке вдруг видно что-то… не знаю… незащищённость какая-то, неуверенность… (Очень точно это схвачено на американской фотографии, где он держит гитару у лица, но так я видел фотографию тогда, а сейчас это выражение неуверенности вдруг исчезло. Как у Ахматовой: когда умирает человек, изменяются его портреты — Прим. 1989 г.)
— Я давно удивлялся, Володя, твоей рифме. Кажется, Брюсов утверждал, что трёхсложная рифма в русском языке — редкость, а у тебя — сплошь и рядом… Нет, правда! — тороплюсь я.
Вот его слова:
— Для меня рифмовать не составляет никакого труда. Самое простое дело, я почти времени на это не трачу. Проглядел «Словарь русских рифм» (я о таком словаре не знал) — там для меня мало нового. Но дело не в этом. Мне нужно менять поле… Актёрство, лицедейство — это я не люблю. Ненавижу!!! — это вдруг прозвучало так страстно, что я удивился.
— Песни? Ну, это всегда со мной, но… Раньше мог, например, вскочить ночью от удачной строчки или слова, а теперь? Не-ет… Вообще, может быть, прозой заняться… Но сначала — кино!..
— Я Юрию Петровичу сказал: «Вы начали в сорок — и сделали. А я хочу в сорок два начать…»
— Когда у меня с Мариной началось, я много писал, а потом в первый раз поехал с ней — через Польшу, Германию. Начал тогда просто целую поэму. — (Он читает несколько строф, довольно много… обрывает…) Ладно, тогда бросил… Теперь — уже не то…
— Мне рассказали: объявился какой-то… называет себя Жорж Окуджава. Во! И поёт моим голосом — даже я не могу отличить! Да и хрен бы с ним, — так поёт-то с матом! Я никогда не позволяю себе матерщины в песнях!
(В бытовом разговоре он не церемонился, как и многие, впрочем).
— Что это, Володя, всё-таки за русская манера такая! Ведь ты много сделал, а где у тебя всё это?
— Ну, много… Мне же и приписывают много. У меня всего около девятисот песен, а кто говорит — две тысячи. Но это — чепуха! Девятьсот — это есть.
Игорь Шевцов в гостях у Татьяны Зайцевой. Днепропетровск, февраль 1989 г.
Фото Т. Зайцевой
Я реально удивлён этой цифрой — знаю их от силы сотни три. А ему нравится моя реакция.
— Я же не все пою. А потом — стихи я не читаю.
— А ты быстро пишешь?
— Быстро.
— Это некоторые говорят, что мол — «песенки». А я ведь их строю. И ритмический рисунок ищу. Вот ты сейчас говорил о рифме. Я ведь делаю не только конечную рифму… Для меня внутренняя интереснее. И — ритм, ритм… Вот как в «Охоте на волков» бьёт этот ритм и внутренняя рифма: «Та-та-та-та-та-та-та-та-та-та…» Вот это «та-та-та» очень важно.
У него на полке — зарубежное издание Д. Хармса, четыре томика. Я прошу почитать.
— А-а, бери. Я тебе дам потом вот кого: Фёдорова. Это грандиозно! Вообще, русские философы — грандиозно: Бердяев, Лосский… Нет, сразу не дам. Принесёшь — дам другую…
Я взял у него два томика Хармса, а потом он уехал, потом то да сё — и больше книг у Володи я не брал.
У него на журнальном столике лежали присланные книги — «Переписка Грозного с Курбским», Монтень в издании «Литпамятники»… Я позавидовал вслух, просил достать.
— Вот, присылают, — похвастал он.
Он читал тогда «Переписку Грозного с Курбским».
— И всё-таки нехорошо, глупо, — снова повторял я в другой раз. — Вот ты свои вещи не фиксируешь, недавно я о том же говорил с Юликом Кимом. Как-то надо всё это собирать. Ведь это же целая эпоха, Володя.
— А уходит она. Булат книжки пишет. Ким занялся песенками для кино, но у него там есть хорошее. И Булат тоже. Вот эти «Золотые ключики», «Соломенные шляпки»… Слушаешь — да, профессионально, точно, но… А ты с Кимом знаком? Что он делает?
— Я знаю, что он пишет «Фауста», — такой парафраз, что ли… Кажется, даже закончил.
— Ну вот… Ладно, работай, я иду спать!
Я посмотрел «Интервенцию». Фильм был «полочный», режиссёр Геннадий Полока показывал его едва ли не подпольно. Володя там в одной из главных ролей — Бродский.
— Всё-таки свинство это! — возмущался я. — Вы там столько напридумывали! Картина могла стать событием, а лежит, стареет.
Он улыбнулся:
— Ладно, мы с тобой больше напридумываем. А Гена будет у меня худруком.
Я звоню ему днём:
— Володя, как ты сегодня?
— Сейчас приезжай! Я тут много напридумывал, даже записал. Когда будешь?
— Через 30 минут.
Но я задержался. В двери у него записка: «Игорь, извини, срочно пришлось уехать. Жду вечером. В.»
Вечером:
— Ты же не приехал через 30 минут! Ладно, вот что я придумал…
И следует по телефону целый фонтан выдумки, и опять всё невозможно втиснуть в один сценарий. Приезжаю. Он даёт мне листки с текстами:
— На! Разберёшься!
И тут же:
— Написал уже песню, то есть, текст. Хотел сесть, подобрать мелодию (именно так и сказал), да народ всё…
Я беру листок, там стих. Читаю, а он взахлёб рассказывает, как будет идти песня. И если рассказ слушать, то стихи не поймёшь, не вспомнишь. Я и запомнил тогда только первое четверостишие, да и то, как оказалось, не совсем точно:
Проскакали всю страну,
Да пристали кони.
Я во синем во Дону
Намочил ладони…
Теперь стихи опубликованы.
Сценарий был переписан полностью. От прежнего осталось несколько эпизодов, но соединить, да ещё на скорую руку, два совершенно разных стиля мне, конечно, не удалось. Я быстро перепечатал эти полторы сотни страниц и отнёс Володе.
Через день он сам позвонил мне и устроил чудовищный разнос. Кричал, что всё это полная…..! Что я ничего не сделал! Что, если я хочу делать т а к о е кино — пожалуйста! Но ему там делать нечего!
— Ты думаешь, если поставил мою фамилию, то уже и всё?! — орал он.
Я не мог вставить в этот бешеный монолог ни слова. Его низкий, мощный голос рвал телефонную трубку и… душу. И я решил, что наша совместная работа на этом закончилась.
Проболтавшись по улицам пару часов в полном отчаянии, я доехал в метро до «Баррикадной» и позвонил ему из автомата. Приготовил слова, которые надо сказать, чтобы достойно распрощаться. Нечто вроде такого:
«Володя, ты можешь упрекать меня в неумении или в бездарности, но сказать, что в сценарии всё осталось по-прежнему — несправедливо. Ведь ты сам…» — и т. п.
Черновой автограф «Песни инвалида» для к/ф «Зелёный фургон». 1980 г
Но когда он взял трубку, он ничего не дал мне сказать. Он опять выругался, а потом добавил совершенно спокойно:
— Будем работать по-другому. Сядешь у меня и будешь писать. Вместе будем. Сегодня. Машинка есть? Ты печатаешь? Вот и хорошо. Жду вечером.
Вечером всё стало на свои места. Он сказал, что в сценарии много…… но времени нет: надо отдавать, чтобы читало начальство.