— В Одессу посылать не будем, я сам поеду к Грошеву (главный редактор «Экрана»). Так двинем быстрее.
— Володя, чего тебе ездить? — предложил я. — Ты ему позвони, а я отвезу. За ответом поедешь сам.
Так и сделали. Грошев обещал прочитать к пятнице, через три дня, но Высоцкий перепутал, поехал к нему в четверг, и убедить его, что ехать рано, мне так и не удалось. В четверг я позвонил ему:
— Ну как?
— Никак! Я отказался от постановки, — мрачно заявил он мне в трубку.
Я кинулся к нему.
Он лежал на тахте. Что-то бурчал телевизор, почти всегда у него включённый. Тут же сидел Сева Абдулов с рукой в гипсе, задранной к подбородку, ещё кто-то, кажется, Иван Бортник. У всех вид такой, точно объелись слабительного. Я встал у стены.
— Ну что стоишь! — рявкнул Володя, — Снимай пальто! В общем, я отказался от постановки.
— Ты не спеши.
— Да что ты меня уговариваешь? Я приезжаю к этому Грошеву! Он, видите ли, за три дня не мог прочитать сценарий! Я, Высоцкий, мог, а он не мог, твою мать!
— Да он и не обещал…
— Да ладно тебе! И как он меня встретил: «Владимир Семёнович, я вас прошу больше в таком виде не появляться!» В каком виде? Я-то трезвый, а он сам пьяный! И он мне такое говорит! М н е!!!
(К слову сказать, Володя действительно тогда не был пьян, но очень болен. А уж Грошев, конечно, тем более не был пьян.)
— Я ему стал рассказывать, как я хочу снимать, а он смотрит — и ему всё, я вижу, до…!
— Володя, — успеваю вставить я, — а чего ты ждёшь?.. и т. д. — но он сейчас слушает только себя.
— Больше я с этим… телевидением дела иметь не хочу! Удавятся они! И сегодня на «Кинопанораму» не поеду! Пусть сами обходятся! Ничего, покрутятся!
И так он долго ещё «вызверивался», и на запись «Кинопанорамы» действительно не поехал. По счастью, накануне его всё-таки записали, и эта запись сохранилась.
После этого у Володи наступил какой-то длительный период тяжёлой депрессии. Не зная его близко, я терялся в догадках. Часто звонил Севе, виделся с Валерием.
— У него бывало, но такое впервые, — говорили они мне.
Вот как он рассказывал об этой своей записи на «Кинопанораме»:
— Маринина мне говорит: «Владимир Семёнович, я обо всём договорилась. Мы запишем, и будет полтора часа вашего концерта в эфире». Мне и раньше предлагали одну-две песни для каких-то программ, но я отказывался. На… мне это! Если авторский вечер — да, а с отдельными номерами — нет… Ну, сделали запись. Я час с лишним, как полный…, выкладывался. А потом она подходит и говорит: «Владимир Семёнович, вы не могли бы организовать звонок к Михал Андреичу Суслову?» Я аж взвился: «Да идите вы…! Стану я звонить! Вы же сказали, что всё разрешено!»
— Нет, но…
Вот эти два события — видеозапись и неудачный визит к Грошеву, я думаю, и вывели его из себя надолго. Конечно, были и другие причины, но о них я осведомлён плохо.
Понемногу он из этой своей депрессии выкарабкался, но его страшно мучила нога. Начался какой-то абсцесс, колено распухло так, что стало вдвое толще нормального. Ему делали несколько разрезов, загоняли какие-то турунды (так он рассказывал)[5], но улучшения всё не было.
— А мне в «Гамлете» на колени становиться! И на концерт выхожу — едва стою! — злился он.
На одном концерте я был. Поехали в больницу № 31 на Вернадского. Там что-то напутали, разминулись, и когда, наконец, мы разобрались и нашли конференц-зал в подвале, там уже было битком народу. Мы трое, что были с ним, кое-как протиснулись, когда он уже начал выступление. Спел первую вещь, вторую, потом вдруг разволновался:
— Моих там устроили? — увидел нас и успокоился. — Ну, хорошо.
Пел много, больше обычного, и про ногу как будто и забыл. Среди ответов на записки мне запомнился такой:
— Вот записка: «Что думаете о наших бардах: Окуджаве, Киме и… (назвали какое-то третье имя, которое я не знал и поэтому не запомнил), расскажите о них».
Он сказал, что с большим уважением относится к Окуджаве и Киму, к сожалению, они сейчас стали меньше работать в этом жанре. Окуджава, как вы знаете, пишет прозу, Ким закончил пьесу в стихах о «Фаусте», говорят, очень интересно. А третьего, — он назвал фамилию, — я не знаю, кто он такой. Но — раз не знаю, то значит, наверное, и не надо, — и он улыбнулся.
Запись этого выступления сохранилась, а текст можно уточнить, но за смысл ручаюсь.
Сценарий, конечно, Грошев прочитал. Володя, конечно, к нему больше не пошёл, но инцидент был как-то сам собой исчерпан, и надо было продолжать. Грошев перепоручил нас редактору Марине Моденовой. Мы договорились встретиться у Володи, чтобы «послушать замечания руководства» и вообще решить, как быть дальше.
Сели за стол. Володя стал рассказывать, я изредка поддакивал. Он умел быть невероятно обаятельным. Очень скоро дошло до баллады, которую мы решили вставить в картину. Она была написана для «Стрел Робин Гуда», но в картину не попала. И мне казалось, что она удивительно точно легла в начало сценария:
…Жили книжные дети, не знавшие битв,
изнывая от мелких своих катастроф… и т. д.
Он включил плёнку и дал едва ли не полную мощь динамика. Это было здорово! И это был, наверное, сильнейший аргумент в споре, который (спор) сразу же потерял смысл. На этом чтение-рассказ вслух закончился, и мы договорились: переделываем сценарий и сдаём.
Эту формальную работу по сведению концов с концами я сделал за три дня, да ещё три дня ушло на перепечатку. Опять он звонил Грошеву, и я отвозил сценарий. Грошев же читать не стал, а сразу отдал директору «Экрана» Б. М. Хесину. Тот заболел, увёз с собой сценарий.
А Володя уезжал в Париж. Опять ругался, но настроен был решительно.
— Я тебе буду звонить оттуда, узнавать, как дела.
— Ты не мне — ты лучше звони в «Экран» из Парижа.
Он звонил не мне, не в «Экран», а домой — выспрашивал, как дела. Но дело с постановкой затягивалось, проходила весна — ответа не 6ыло. Володя интересовался, но сказать ему мне было нечего.
А тут снова возникла необходимость в песне для фильма «Мерседес уходит от погони». Володя уже вернулся из Парижа, я бывал у него, просил — он не отказывался, но и не торопился.
А потом наступил обычный в кино цейтнот.
— Для них ничего не хочу делать, — зло сказал Володя, — у меня в Киеве ни разу ничего не прошло.
Я уговаривал, обещал и клялся, что на этот раз ему дадут карт-бланш.
— Ладно, для тебя сделаю, — сдался наконец он.
Это была удача. Я постарался сделать всё, что было в моих силах, и студия, действительно, прислала ему телеграмму, что берет его песню, так сказать, не глядя. (То есть, не слушая и не утверждая, как это тогда было принято.) Копия телеграммы и сейчас у меня.
— Володя, ты получил телеграмму? — спрашивал я (а отправляли её из Киева буквально под моим надзором: как бы чего не вышло).
Он же в ответ только матерился.
— Приезжай. Я нашёл текст, покажу тебе.
Я, конечно, тут же приехал. Он был один. Дал мне написанный от руки текст, стал объяснять, порядок строф. Потом взял гитару:
— Садись, я покажу.
И, сначала вполголоса, а со второй строфы — уже «на полную катушку:
Сбивают из досок столы во дворе.
Пока не накрыли, стучат в домино…
Пел он, поразительно точно акцентируя, так что песня просто «влезала» в душу и что-то скребло, и комок застревал в горле, и слезы наворачивались на глаза:
А где-то солдатиков в сердце осколком,
осколком толкало,
А где-то разведчикам надо добыть «языка»…
Он кончил, положил гитару на диван.
— Ну что? Пойдёт? — вдруг с каким-то недоверием спросил он и, не дождавшись ответа, принялся зачем-то с жаром доказывать, что это — как раз то, что нам надо. Да для меня это и так было очевидно!
Черновой автограф «Песни о конце войны» (фрагмент)
— Сегодня вечером запишу, — пообещал он. А разговор происходил утром, и я забыл сказать, что встретил он меня только что не со сна.
— Запиши, Володенька, пожалуйста, а я узнаю, что с телеграммой. И скажи свои условия — я им отправлю.
— Условия такие: я хочу, чтобы меня считали автором не только текста, но и музыки, а то орут: не композитор, не композитор! Да при чём тут это? Моя песня, моя мелодия, а инструментовка — не их дело. В общем — пусть платят и за музыку тоже!
Я понимал, что дело тут не только в оплате, что ему нужно утвердиться таким образом. И — поразительно! — студия приняла его условия! А телеграмму получили его соседи, оказывается, и отдали ему утром.
Вечером он позвал музыкантов и записал песню, записал несколько вариантов. Страшно жалко, что я не смог приехать тогда к нему на запись — не хватило режиссёру одного варианта. А может, и не в этом было дело.
«Пили чай, болтали…». Игорь Шевцов в гостях у Татьяны Зайцевой. Днепропетровск, февраль 1989 г.
Фото Т. Зайцевой
Утром Володя показал мне плёнку, мы прослушали немного. Опять, уже не в первый раз, под впечатлением прослушанного, я завёл разговор о том, что нужно сделать все записи:
— И аппаратура у тебя хорошая, отчего бы не сделать?
— Нужно, нужно, — поусмехался он, — а то так забываешь многое. Хорошо — вот эту разыскал…
Он стал рассказывать, что однажды в больнице захотел написать повесть.
— Вон блокнот лежит, — ткнул пальцем в блокнот на столике.
Я взял, стал читать. Он принёс чай и вдруг заорал страшно:
— Положи! — и тут же мягче: — Не люблю, когда рукописи читают.
— Прости, Володя, я думал ты мне предложил почитать.
— Нет, — отрезал он.
Пили чай, болтали. Разговор пошёл о «парижских русских».
— Да знаю я их всех, — сказал он. — Вижусь со всеми. Володя Максимов сказал мне: «Приезжай сюда, чего ты!» А потом подумал и добавил: «Нет, твоё место там, в России…»