Об Иосифе Бродском говорил с уважением и нежностью — да, с нежностью, это точно:
— Гениально!
И похвастался:
— Он мне книжку подарил…
Покопался и достал маленькую книжку стихов Бродского — авторское издание, кажется, лондонское, с автографом. Позже я узнал, что такую же книжку Бродский передал через Володю Михаилу Козакову. Но Володя прособирался отдать — так и не успел. Позже мы с Ниной Максимовной искали её среди книг Володи — и не нашли.[6]
Так же с восторгом отозвался он однажды о Шемякине. Рассказывал о выставке Шемякина где-то в Южной Америке, кажется, в Бразилии. И альбом Шемякина всегда держал на видном месте.
Вообще о русских в эмиграции с грустью говорил, что у них там начинается своя, другая жизнь, свои отношения.
— Всё уже не то…
О Галиче:
— А-а, «Тонечка»!.. «Останкино, где «Титан»-кино»… Когда вышла его книжка в «Посеве», кажется, — он ещё здесь был — там было написано, что он сидел в лагере. И он ведь не давал опровержения. Я его спрашивал: «А зачем вам это?» Он только смеялся.
О А. И. Солженицыне:
Несколько раз вспоминал при мне и каждый раз — с огромным уважением:
— Он один сотряс такую махину, которая казалась вечной.
— Сидит там, пишет. Ростропович сказал, что он готовит сразу шесть романов. Вот врежет!
— «Архипелаг» — гениальная вещь!
Я восторженно отзывался о прочитанных «Зияющих высотах» Зиновьева. Он сдержанно сказал, что читал, но как-то особого энтузиазма я не почувствовал. Скорее всего, ему не очень понравилось. А может быть, и не читал?
Довольно живо интересовался, кто что делает из режиссёров в кино. Думаю, он почти ничего не видел на экране, только по телевизору. А вот телевизор был включён почти постоянно — со звуком или без. А он разговаривал, потом сразу вдруг:
— Погоди! — и, добавляя звук, что-то смотрел и слушал. Однажды шла картина с Леонидом Быковым — кажется, его же «В бой идут одни «старики», а может быть, что-то из старых, не помню. Он смотрел внимательно, потом восхитился:
— Какая органика! Потрясающе!
Я рассказал ему, что знал о подробностях гибели Быкова — он совсем незадолго до того погиб, разбился на машине.
Более того: Володя даже не видел «Маленьких трагедий», последней своей картины.
— Ну, «Каменного гостя» я ещё видел на озвучании, — сказал он, когда я звал его на премьеру. Сказал, как будто оправдывался: что можно понять на тренировке?
— Во, видал, что делают, а? — встретил он меня однажды, размахивая свежим номером «Литгазеты». — И сколько раз так было! Берут мои песни, делают рассказ… Да черт с ними, не жалко!
Речь шла о каком-то рассказике на 16 полосе газеты, построенном на сюжете его песни «Товарищи учёные!»
Прихлёбывая горячий чай, вдруг сказал:
— Про меня мужики говорили: «Вон — ездит на «Мерседесе», а про нас всё понимает».
— Вот эти зарубежные певцы… Чёрт-те о чём поют. Переведи их — слушать нечего! Я этого никогда не мог понять.
Прослушав свою запись «Песни о конце войны», где у него не всё сразу ладилось, ребята-музыканты ошибались, он усмехнулся:
— Говорят, у меня примитивная мелодия. А не всё так просто, а? — и вопросительное выражение лица. И снова что-то вроде неуверенности, жадного ожидания подтверждения, что всё так…
— Бывает, что и месяц ничего не делаю, а вот в Мексике я вдруг начал писать!.. Такой маленький городишко, провинция. И так из меня полезло… Прямо Болдинская осень! — и улыбнулся смущённо. — Меня хорошо принимали в Америке. Там писали, что после Есенина больше никого так из русских поэтов не принимали… Видно, что ему нравилось сравнение с Есениным.
К сожалению, «Песня о конце войны» в фильм не попала, но это отдельная история, и ей здесь не место.
Володя разозлился, считая, вероятно, что я виноват. А так как дело с «Зелёным фургоном» затягивалось, я не стал ему попусту надоедать.
Авторизованная машинопись сценария к/ф «Зелёный фургон» (фрагмент)
Театр уехал на гастроли в Польшу. Потом Володя поехал в Париж. Наконец, стало известно, что главное решено: его готовы утвердить режиссёром. Он вернулся, я позвонил ему и сказал, что он утверждён.
— Нет, ты скажи, что они утвердили? Сценарий или меня как режиссёра? — допытывался он.
— Сценарий-то как раз требует доработки, а тебя утвердили. Так и стоит в плане «Экрана» — «Режиссёр В. Высоцкий».
Не дожидаясь утверждения, я послал на Одесскую студию заявление, в котором просил считать режиссёра-постановщика В. Высоцкого полноправным соавтором сценария, и просил перезаключить договор. (Ответа пока, сегодня, когда я это пишу — 18 августа 80-го года — не последовало.)
Он был удовлетворён, но особого энтузиазма не высказал. Просил разыскать его через несколько дней, когда он вернётся в Москву из какой-то поездки. Когда он вернулся, я несколько раз звонил, но встречи не получалось — всё что-то мешало.
— Знаешь, я, наверное, откажусь снимать картину, — вдруг сказал он мне по телефону.
— Почему?
— Да не дадут они снять то, что мы хотели! Если такая… тянется со сценарием полгода, то что же будет дальше?!
Я надеялся, что это у него минутное настроение, но:
— Да брось ты! — ответил он, — что я, мальчик?! Я серьёзно обдумал… В общем, приезжай, поговорим. Решим, как быть.
Здесь стоит сказать несколько слов о том, как он замышлял снимать картину. Владимир говорил, что набрался немного опыта на съёмках «Эры милосердия», когда Станислав Говорухин уезжал за границу. Но он строил вполне по тем временам невероятные планы. Например, мы фантазировали, как будем снимать не один, а сразу два варианта фильма: один — «для них», то есть для «Экрана», а другой — настоящий.
— А плёнка?
Плёнку даст «Улька», — отвечал он, не задумываясь.
«Улька» (Ульрих) — муж Людмилы Максаковой, с ними Володя дружил, хотел снимать и Людмилу. Когда я пытался понять, как он собирается торчать в Одессе полгода-год, когда нужно будет снимать и готовиться, он отвечал как-то неопределённо. Вероятно, был убеждён, что сможет налётами появляться в группе, задавать должную инерцию, а уж потом всё будет идти без него до следующего «налёта». Пригласил однажды Юру Клименко, выдающегося оператора, и довольно долго мы говорили о фильме.
Как-то стали подбирать актёров. Сразу же прозвучало имя Ивана Бортника. Сам Володя собирался играть Красавчика. Я заметил ему, что он староват для этой роли. Вот если бы он выглядел так, как на фотографии Плотникова… (На той серии, где он с Мариной, с Говорухиным.)
— Чепуха! Только заняться собой немного — и сразу же буду таким, — уверенно сказал он.
Появилось имя Николая Губенко. При этом имени, помнится, у Володи стало какое-то удивительно доброе лицо, и он сказал:
— Да-а-а, вот актёр! Коля, если бы был, это гениально!
Почему-то он мечтал снимать не в Одессе, а поселиться и жить в Санжейке — там море, пляж, тишина. С этой Санжейкой у него были связаны какие-то хорошие воспоминания.
Однажды мы остались одни — Володя улёгся на диване и вдруг стал говорить о том, что стоит снимать фильм и в Болгарии, на побережье. Далее следовала какая-то совсем уж невероятная история о кладе, спрятанном отступившей Белой армией. Он знает, где спрятан клад, — там огромные богатства. Вот если бы его найти…
Я приехал к нему утром 18 июля, в канун открытия Олимпиады в Москве и в день его последнего «Гамлета». Он открыл дверь, улыбнулся — очень характерная ироническая полуусмешка-полуулыбка.
— Заходи. А ты похудел.
— Да ты что-то тоже осунулся, Володя.
Всё время приходили и уходили друзья, всё вокруг него двигалось, жило. Возникали и гасли какие-то темы, большинство из которых были мне незнакомы и непонятны.
Особенно живо реагировал он на какие-то неприятности, случившиеся у одного из самых близких его друзей — Вадима Туманова. Стал мне пересказывать подробности, злился и хохотал одновременно. Он судорожно соображал, кому может позвонить, чтобы вмешаться, помочь, и страшно сожалел, нет уже генерала Крылова, с которым Володя дружил. Генерал Крылов, начальник академии МВД, незадолго перед тем застрелился. Кажется, у себя в кабинете. Эта смерть, помню, сильно ударила Володю.
Понемногу все разошлись — мы остались вдвоём.
— Пошли чай пить, — потащил он меня на кухню. — Мне мёд прислали, настоящий…
— Не буду я снимать это кино, — сказал он мне на кухне. — Всё равно не дадут сделать то, что мы хотели. Если уж сценарий так мурыжат, то будут смотреть каждый метр материала.
Сказать по правде, я уже был готов к такому разговору.
— Володя, ты уверен, что твёрдо решил?
— Что ж я, мальчик? — снова повторил он. — Они, суки, почти год резину тянут. Я ушёл из театра, договорился…
— Да обычная история в кино, Володя.
— А мне что из того, что обычная? Так дела не делают!
— Да. Ты, наверное, прав, — я предпочёл не настаивать, это было бесполезно.
— Надо нам поискать режиссёра, — успокоился он. — Может быть, Юра Хилькевич?
— Да он что-то начинает делать сейчас. Ладно, Володя, о режиссёре потом. Уговаривать тебя я не могу и не буду, но мне жалко. Могло быть хорошее кино.
Он подумал и вдруг сказал:
— А вообще-то мне нужно снимать картину. Вот Вайнеры напишут продолжение за меня… Может быть, мне и ставить?
— Ты всё продумай. Если ты сейчас безмотивно откажешься — всё! Больше ты у них никогда ничего не получишь. Скажут: «Высоцкий? — Несерьёзно».
— Да? Ты прав. В общем, поедешь в Одессу, про меня пока определённо не говори.
— И не собираюсь. Это уж вовсе твоё дело. Только ты подумай всё же…
— Не хочу сейчас кино. Хочу попробовать писать прозу. Потом — Любимов говорит о «Борисе Годунове»…
— Пушкинском?