Интервью и литературная запись Валерий Перевозчиков (сост.) Живая жизнь. Штрихи к биографии Владимира Высоцкого (1992)Книга третья
Вступление
«Биография дарственна: Я получаю ее от других и для других»
Более десяти лет прошло со дня смерти Владимира Семеновича ВЫСОЦКОГО. Теперь ясно, что Высоцкий не только «останется», но и будет энергично вмешиваться в жизнь живых. «В том состоянии, в котором находится народ; ему нужен именно Высоцкий, — художник синкретический, впитавший и воплотивший всю сумятицу вкусов в нечто высшее и вместо с тем доступное». (Д. Самойлов).
Смерть Высоцкого, как сказал Бродский — не только потеря для русской поэзии — это потеря для русского языка. Высоцкий не заимствовал и не стилизовал, — он создавал: творил свой мир и свой язык.
Очевидно также, что Высоцкий (одним из очень немногих) сумел в самые несвободные времена защитить честь свободного русского слова. Для наиболее проницательных людей это было понятно достаточно давно. В 1974 году Андрей Донатович Синявский написал «об индивидуальном, авторском голосе поэта, осмелившегося запеть от имени живой, а не выдуманной России».
«Поэт после смерти принадлежит всем»? Если — да, то только творчество или вся жизнь? Высоцкий сказал в интервью: «Да зачем Вам факты моей биографии? Кому это интересно: родился, жил… В моей жизни были другие моменты, которые для меня гораздо важнее». (1974 г.)
Теперь нам интересно и важно все — не только спектакли и фильмы, песни и стихи, но также люди и события, даже мелочи и детали. Но где предел нормальному человеческому любопытству? Чем и как оно ограничивается? Разумеется, не только естественной деликатностью, но и правом: строгими законами, которые — как известно — возвышают нравы. Агрессивная неправда, оскорбление памяти должны быть наказуемы не только силой общественного мнения, но и судебными приговорами. Хотя тут многое зависит от степени цивилизованности и правовой оснащенности общества.
В достаточно цивилизованном — развитом обществе принадлежность к определенным профессиям и высокий общественный статус уже предполагают некоторую публичность проживания жизни. Часто цитируют отрывок из письма молодого Пушкина Вяземскому: «Зачем жалеешь ты о потере записок Байрона? черт с ними! Слава Богу, что потеряны… Оставь любопытство толпе и будь заодно с гением… Толпа жадно читает исповеди, записки etc, потому, что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего». Но позже, в 1830 году Пушкин писал: «Нападения на писателя и оправдания, коим подают они повод, — суть важный шаг к гласности прений о действиях, так называемых общественных лиц, одному из главных условий высокообразованных обществ».
Еще один вопрос: кто имеет право вспоминать о Высоцком? Конечно все. Все, кто так или иначе соприкасался с его жизнью. «Запрещенных» людей не должно быть, кто бы ни устанавливал эти запреты. Да, можно попытаться из события или из всего прошлого убрать очевидца. Можно делать вид, что этого человека вообще не существовало. Но следы всегда остаются, как на групповой фотографии, на которой заретуширован «запрещенный» человек. И главное: если убрать из события хотя бы одного участника (то есть лишить его права на голос), то это событие уже лишается части правды.
А правда о Высоцком нужна: уж слишком явным было противоречие между трагическими стихами и прекраснодушными воспоминаниями. Еще правда нужна потому, что «люди, которые ищут, должны иметь пример. В жизни Высоцкого было огромное количество того, что в человеке рождает оптимизм. Его жизнь была невероятной по взлету, по высоте взлета» (И. Дыховичный).
Вообще, наше время особенно нуждается в правде и подлинности: резко возросла цена «человеческих документов» — писем, дневников, воспоминаний. Подлинность всех материалов, опубликованных в трех книгах «Живая жизнь», в том, что все они (за редким исключением) основаны на живом человеческом слове. На слове, которое сказано, произнесено. Что, разумеется, не гарантирует полной правды, а тем более — абсолютной точности. Память человеческая, увы, несовершенна.
Но усилия приблизиться и понять живого Высоцкого не напрасны. Более того, эти усилия необходимы, пока живут и здравствуют люди, знавшие его. Работа с рукописями и документами возможна всегда — и через сто лет, — а живые люди смертны.
В судьбе Высоцкого, как и в судьбе любого другого большого поэта, есть и тайна, и дар. Тайна остается всегда, потому что «судьба не настигает людей извне, а рождается из глубин самого человека» (Рильке). Но судьба Высоцкого — это и дар. Дар всем и на все времена.
В. Перевозчиков
Фотоматериалы
На съемках к/фильма «Стряпуха
г. Эберсвальде. 1946 г.
Фото из архива С.В. Высоцкого
На отдыхе с друзьями в Подмосковье
В зимнем пионерском лагере. Фото из архива С.В. Высоцкого
Ленинград, клуб «Восток». 1966 г, Фото Н. Дроздецкой
на съемках к/ф «Хозяин тайги»
Людмила Абрамова на съемках к/ф «713-й просит посадку»
В. Высоцкий и Л. Абрамова. 1965 г. Фото Е. Щербиновской
Ю. Любимов и Л. Нонно в Театре на Таганке. 1989 г. Фото В. Перевозчикова
Сцены из спектакля «Добрый человек из Сезуана»
Сцены из спектакля «Добрый человек из Сезуана»
Артур Сергеевич МАКАРОВ
— Артур Сергеевич, расскажите подробнее, как образовалась ваша знаменитая компания на Большом Каретном?
В «Спорте» (было такое знаменитое заведение в Москве) я познакомился с Левой Кочаряном — это было в 1948 году. Позже Лева познакомил меня с Толей Утевским — с ним Кочарян вместе учился на юридическом факультете…
Утевский и жил в этом самом доме № 15 на Большом Каретном, а позже Кочарян женился на Инне Крижевской, которая тоже жила в этом доме. Потом я познакомился с Василием Макаровичем Шукшиным и привел его на Каретный. С Шукшиным однажды пришел Андрей Тарковский — он тоже стал бывать у нас… Одно время я работал в АПН, а там получил заказ о «лучшем советском полицейском». Этот очерк я написал о Юре Гладкове, который тоже влился в нашу компанию…
Так вот, в этой нашей компании существовала такая «первая сборная», в которую входили самые близкие друзья: Кочарян, Утевский, Гладков, Георгий Калазаташвили, которого мы звали «Тито». Тито я знал с 44-го года: он мой учитель по жизни… Он многому меня научил, в том числе — серьезной игре в карты. Причем, сколько бы я ни проиграл, — на следующий день в 12 часов — джентльменский расчет! Я потом его спрашивал:
— Тито, как же так? Ты же знал, как трудно мне было доставать эти деньги!
— А как еще научить человека играть в карты? Если играть серьезно…
Потом в «первую сборную» вошел Ревик Бабаджанян — тоже мой друг, который стал другом Володи Высоцкого и близким другом Толи Утевского… Ревик — маленький, глазастый, похожий на лемура, — у него была кличка «Маравей». Ревик упоминается в одном стихотворении Юнны Мориц:
…На Маравья похожий мальчик.
Она принесла эти стихи Тихонову, который пытался исправить на «муравья»!
— Нет, на Маравья!
Тихонов:
— A-а, понимаю, понимаю…
И когда Юнна уже уходила, он перегнулся через перила на лестнице и крикнул:
— Так, Маравей, значит?! — и засмеялся.
Кстати, у Володи была песня про всю нашу компанию… Я помню совсем немного:
Ревик и Миляга,
Мишка, хлеб и влага,
Кочерян, Толян и Юрка,
Сырок и Баклага…
Там перечислялись все наши. Эта песня обязательно должна быть где-то записана.
— А «вторая сборная»?
— «Вторая» — это Высоцкий, Акимов, Свидерский, Кохановский… Всех их я узнал через Володю. Почему «вторая сборная»? — Но они же тогда были еще почти пацаны… И попасть в «основу» было невероятно трудно.
— Как и каким появился у вас Высоцкий?
— Высоцкий появился в нашей компании вместе с Утевским. И вначале он считал себя нашим другом, а вот мы… В общем, это произошло не сразу.
— Вовчик, сбегай… Вовчик, приди, попой…
Володя тогда был невероятно мягким человеком — с теплыми глазами, очень легким в общении — за что мы его и полюбили. Даже когда и песен не было, когда он еще не был Высоцким, он всегда на равных сидел за столом с «первой сборной». Для многих других из «второй сборной» присесть за стол вместе с нами была большая и редкая честь… А вот Вова — да!
И надо сказать, что были два человека, которые почти сразу же сказали, что с Володей не надо так: «сбегай-принеси»… Может быть, тогда никто и не понимал, какой он поэт, но — артист! — это чувствовалось сразу.
— Не надо так с Володей — он же замечательный артист! — всегда говорили Юра Гладков и Лева Кочарян.
— При первой нашей встрече меня просто поразила Ваша фраза о том, что «все эти люди из «первой сборной» вполне могли погибнуть»…
— Конечно! Либо плотно сесть лет на десять, либо погибнуть… Другое было время, другие были люди. В Ревика — он работал тогда в криминалистической лаборатории — при мне в него стреляли… Помните песню:
«В тот вечер я не пил, не пел»
…Они стояли молча в ряд, их было восемь…
В 53-м году в Каменске меня очень сильно «измордовали». В темной подворотне пробили череп в двух местах, а потом стали резать… Очень крепко они меня отделали… Так вот — их было восемь…
На Горького, недалеко от Белорусского вокзала, был знаменитый «Спорт». Там был ресторан, танцевальный зал, биллиард и пивной бар. Там «лабали стиль», и все стиляги Москвы собирались в «Спорте». В ресторане сидели «деловые люди», в пивбаре могли за бутылку нанять человека, который попугает или даже «попишет» кого надо… Серьезные там шли «разборы»…