Он гнал как мог, выжимая последнее из древнего мотора. Мотор кричал и бился, но тянул. Встречные машины стояли, сбившись к обочине, мимо них с сиренами и огнями проскакивали пожарные и полицейские. Потом потянулись военные грузовики.
До города оставалось всего ничего, когда Невермор длинно и горестно выдохнул — и затих. Иван Дмитриевич, обмирая, положил на него руку. Ворон не дышал, и сердце его не билось.
— Как же ты так, а? — спросил Иван Дмитриевич.
Он свернул на первую попавшуюся грунтовку, отъехал с километр. Тут были кусты, на ними угадывалось поле. Достав из-под сиденья лопатку, он вышел, выкопал в кустах неглубокую могилу. Перенёс туда Невермора, аккуратно закопал. Из ветки сложил звёздочку, воткнул в изголовье.
— Спасибо тебе, сынок, — сказал Иван Дмитриевич. — От девчонок моих спасибо… да ото всех, кого ты… кого вы сегодня спасли. Многих спасли…
Потом он посидел за рулём. Казалось, что беззвучно льёт дождь, стекая по стёклам. На самом деле это он плакал — не сознавая того.
Его остановили на въезде в город, проверили документы, спросили, откуда едет — он сказал. Военный покачал головой, поинтересовался, не надо ли врача. Иван Дмитриевич сказал, что сначала доберётся до дому, а там как пойдёт. Он уехал. Военный какое-то время смотрел ему вслед, потом занялся другой машиной.
Дома Иван Дмитриевич вспомнил про водку. Налил половину чайной кружки и выпил как воду, не почувствовав вкуса. Воронёнок Искра забился в угол клетки, что-то шептал. Внезапно Иван Дмитриевич осознал, что если бы Невермор не умер по дороге, если бы он не закопал его в придорожных кустах, то на посту всему бы пришёл конец. Его пробило смертным холодом. Нельзя нарушать план… Нельзя. А как тогда?..
Он вспомнил, что до сих пор так и не включил смартфон. Никита будет психовать… Пальцы плохо слушались. Машинка запустилась, экранчик засветился, и тут же раздались трели мессенджера. Это была Вика.
— Да, девочка, — сказал Иван Дмитриевич. — Ты что не спишь?
— С тобой всё в порядке? Я звоню, звоню…
— Извини. Отключил звук, решил поспать. Что случилось?
— У вас там что-то сильно взрывается.
— Нет, ничего не слышно, всё спокойно. У вас как?
— Как обычно. На окраинах погромыхивает, до нас не долетает. У тебя правда всё хорошо? Голос очень усталый.
— Коллега умер. Ты его не знаешь. Вот я и расстроился.
— Сочувствую, дядя. Ладно, тогда давай спать. Что-то я вдруг перепугалась…
— Да, надо спать. Спокойной ночи.
Он прервал связь.
Написал Никите: «Если не лёг посмотри я кажется забыл у тебя папку с черновиком синяя можно утром». Писать можно было что угодно, главное, без запятых и точек. Через пять минут Никита ответил: «На виду нет может на даче завтра позвоню».
Иван Дмитриевич отключил на смартфоне звук, оставил его заряжаться — и тут вспомнил про навигатор в кармане. Ещё один прокол… старый ты стал совсем, позывной «Дронт»…
Он не лёг, пока не разобрал приборчик, смешал электронику с другими запчастями в ящике стола, а корпус и крепление сжёг на сковороде под вытяжкой. Потом постоял под душем — вода шла еле тёпленькая — и, облачившись наконец в пижаму, лёг и вернулся к недочитанным «Несистемным конструкциям человеческого сознания». Так и уснул, и ему ничего не снилось. А может, и снилось, но он не запомнил.
Пожар продолжался три дня. Вывезли население из окрестных поселков, наглухо перекрыли шоссе. Иван Дмитриевич и Никита зашли в магазин купить водки — там устало толпились помятые невыспавшиеся военные, громко и злобно ругающие матом начальство, которое загнало сто вагонов снарядов сепарам, а чтобы покрыть недостачу — устроило пожар и сожгло пять тысяч вагонов. Никита хотел узнать подробности, но Иван Дмитриевич утащил его за рукав.
Они посидели на берегу, молча помянули погибших воронов.
— Теперь, если что — только на следующий год, — сказал Никита.
Иван Дмитриевич кивнул. Подрастали ещё четверо хорошо обученных, но они были слишком молоды и пока слабоваты физически — тренировать их и тренировать. И этим придётся заняться сильно позже, когда всё уляжется…
На четвёртый день вечером Иван Дмитриевич включил телевизор, прошёлся по каналам. Пожар на артиллерийском складе обсуждали везде, орали друг на друга, рассказывали о москалях, которые использовали космический лазер, и о сепарской диверсионной группе, загнанной на отходе в балку и уничтоженной до последнего человека. О возможных хищениях и поджоге тоже упоминали, но как-то намёками, вскользь.
Иван Дмитриевич приглушил звук и пошёл на кухню что-нибудь съесть. Когда он вернулся, на экране телевизора была большая фотография мальчишки лет тринадцати-четырнадцати. Потом фотография сменилась показом, как спасатели на фоне зарева разбирают завал, как на носилках несут прикрытое простыней тело, как рыдает растрёпанная женщина.
Куда-то делся воздух. Иван Дмитриевич нашарил пульт, включил звук.
— …жертвой террористов стал тринадцатилетний Сергей Полторак…
Пульт вдруг стукнулся об пол. Это был какой-то совсем отдельный от всего остального звук — пожалуй, единственный звук во внезапной ватной тишине. В глазах стремительно темнело. Иван Дмитриевич отступил назад, наткнулся на клетку. Понял, что её нужно открыть. Левой руки как будто не было. Не с первого раза открыл правой. Воронёнок метался, открывал клюв, пытался докричаться — напрасно. Иван Дмитриевич шагнул к окну, ударил кулаком в стекло. Медленно потекли осколки. За открывшейся пробоиной было жёлтое небо и угольно-чёрный круг солнца.
Три ворона медленно слетели сверху. Они смотрели на него и ждали.
— Не бойся, — сказал Невермор.
Александр ПелевинЧеловек, который знает свою работу
Колеса батальонного пазика беспомощно взревели в рыхлом снегу и снова затихли. Машина не сдвинулась с места.
Это уже четвёртая попытка.
— Ну твою ж мать, а! — крикнул в сердцах водитель, которого все звали просто Олегович, хотя отчество у него было другим. — Вот чего ещё не хватало.
— Что, мы застряли? — спросил Журналист, сидевший на первом кресле от выхода.
Журналист — не позывной. Это его профессия. В Донбасс он отправился несколько лет назад для серии репортажей, а потом вернулся — уже просто так. Понравилось. Теперь он вёл собственный проект, посвящённый войне и жизни в непризнанных республиках. На этом участке линии соприкосновения под Луганском он оказался впервые. Вместе с ним в автобусе ехал молчаливый ополченец Сова — хмурый дядька сорока лет в камуфляже и с автоматом за спиной. Больше пассажиров в автобусе не было.
С ними на позиции народной милиции ехали несколько ящиков полезного груза.
— Да вообще жопа, — сказал Олегович, снова пытаясь пробуксовать через снег. — Всё замело… Как бы МЧС не пришлось вызывать.
— Да МЧС сюда может и не доехать… — сказал тихо Сова.
Водитель кивнул и забарабанил пальцами по рулю.
— Доехать-то может и доедет, — сказал он. — Но это когда будет? Мы так однажды на границе с ДНР застряли, тоже метель была жуткая, полный автобус людей — толкали, толкали, так и не вытолкнули. А эмчээсники только в ночи приехали. Тросами вытягивали.
— Жесть, — сказал Сова.
Журналист выглянул в окно. Всё вокруг занесло снегом. Они только выехали из деревни: небо становилось мрачнее, и уже начинало темнеть, а освещения на дороге нет.
— Придётся вам, ребята, подтолкнуть. Давайте, выходим из машины, а то до ночи тут проторчим, — сказал Олегович.
На Донбассе не нужно два раза просить помочь. Сова и Журналист встали и пошли к выходу из автобуса.
В храме царит полумрак, и отблески жертвенного пламени из чаши скудно освещают его стены; тень от статуи Марса пляшет на мраморном полу.
Я стою перед старым авгуром и молча жду, что он скажет.
У старого авгура бледное лицо и глубоко посаженные глаза: он стоит передо мной в сером потрёпанном плаще с капюшоном и смотрит на меня долго и пристально, будто пытаясь проникнуть в мой разум. Я знаю, что это всего лишь привычка. Он всегда смотрит на людей так. Это его работа.
— Покорми цыплят, — говорит мне авгур.
Я безмолвно киваю. Я раб.
Обычно я кормлю цыплят после захода солнца; теперь же авгур приказал сделать это поздним вечером, когда все добрые римляне уже отходят ко сну. Это значит, что на рассвете придёт император.
Я выхожу во двор. В одной моей руке корзина с пшеном, в другой — факел.
Загон для цыплят — крохотный сарайчик, в который нельзя заходить, не пригнув голову. Я ставлю корзину с пшеном перед дверцей и, посветив факелом, заглядываю внутрь сквозь решётку.
Свет факела разбудил цыплят, и они беспомощно копошатся в сене — совсем маленькие, в мелком пухе, они неуклюже перебирают лапками и тревожно пищат.
Я грустно улыбаюсь цыплятам, будто заранее извиняясь перед ними.
Поднимаю корзину и резким рывком выкидываю пшено в сторону от загона. Зёрнышки скрываются в высокой траве. Цыплята останутся без еды. Пора уходить.
На рассвете в храм действительно приходит император. Он тоже, как и авгур, в плаще с капюшоном, но я знаю его в лицо: короткая стрижка, большие глаза и тонкий нос. Он выглядит встревоженным. На то есть причины.
Жрец приветствует его. Я держу в руке клетку с цыплятами.
Когда начинается ритуал, авгур, воздев руки к куполу, обращается с мольбой к богам, а затем медленно, обходя центр храма по кругу, высыпает на пол пшено из холщового мешочка.
Когда он подаёт знак, я ставлю в центр круга клетку с цыплятами и открываю дверцу. Птенцы выбегают и начинают жадно, неистово клевать зерно.
Авгур хмурится. Он раздосадован. Император, напротив, следит за цыплятами с раскрытым ртом и не верит своим глазам; на лице его такая радость, будто только что боги пообещали весь мир.
Авгур поворачивается к императору и громким, скрипучим голосом возвещает: