Фалена ЛысаковаДурочка
Сад казался ярким пёстрым пятном посреди ужасающей разрухи. Не иначе как сама природа потешалась над людьми, выставляя напоказ все свои красоты: здесь в любую погоду цвели — наперекор всему! — лилово-багряные аквилегии, рыжие, как апельсины, герберы, ирисы с синими лисьими мордочками и бархатные кисточки люпинов всех оттенков нежной пастели.
Снаружи на полях лежал грязный снег и иногда срывалась мелкая кусачая крупа, завывал брошенным псом ветер и грохотали снаряды, — а они всё цвели и цвели, будто это место и впрямь оберегало некое волшебство.
Окутанный благоуханием, сад приманивал удивительных созданий. Ранним утром в него прилетали феи и, устроившись на широких ложах рудбекий, пили нектар, а вечерами, когда заря поливала огнём вспаханные снарядами поля, словно пытаясь выжечь все нечистоты войны до чёрной блестящей золы, из леска неподалёку выходили единороги — белые, как текучий перламутр, с гривами макового цвета, что струились живым пламенем.
Единороги боязливо подходили к ограде, которую она специально никогда не запирала, входили во двор и щипали редкую травку, а она касалась их пылающих грив, охая, когда огонь обжигал ладони, и глупо улыбалась.
И ведь не девочка уже давно, куда ей единороги и феи? Но они каким-то образом умудрялись находить дорогу к ней в сад и неизменно приходили, изо дня в день. Так что она сажала для них всё новые и новые цветы, поливала траву и наполняла доверху кормушки зерном — кур-то всё равно не осталось. А потом осторожно, чтобы не спугнуть, брала щётку и счищала с короткой шерсти единорогов приставшую чёрную пыль — они всегда приносили её с полей; пыль отвратно пахла гарью и засохшей кровью…
Чистые, расчёсанные единороги сияли, как отлитые из лунного света статуэтки, и тихо призывно ржали, будто напевая ей в благодарность.
Так она и жила — мирно, спокойно, ни о чём не беспокоясь и никого не беспокоя. С немногими соседями общалась так редко, что уже и позабыла, как те выглядят — ну люди и люди, что в них особенного? Люди давно уже стали для неё все на одно лицо. Она знала, что за спиной они называют её дурочкой и глупой, но не обижалась. Пускай себе говорят, что хотят — их, слепых, оставалось только пожалеть.
Ведь к ним во дворы не приходили единороги. Они просто-напросто давно уже утратили возможность их видеть. Только и болтали что о войне, снарядах, гуманитарке и грязи — ах, ну что за ерунда, право слово! Зачем говорить о чём-то плохом, ругаться? Да и что за темы-то такие: бомбёжка, война… фильмов, что ли, пересмотрели? Единственная реальная опасность, которая им всем угрожала, это драконы, но она никогда их не упоминала — чтобы не накаркать.
Наверное, поэтому их жизненные пути и разошлись — она не понимала соседей, а соседи не понимали её. И всех всё устраивало. У неё и так был забот полон рот — с утра до вечера она копалась в саду, чтобы порадовать своих маленьких друзей.
Часть её дома обвалилась после нападения дракона и теперь скалилась на мир клыками обгоревших балок; в огороде тогда пропахало глубокую борозду, обломало две яблони и проделало дыру в заборе, которую она затем собственноручно залатала. Мебель, книги, личные вещи — всё превратилось в груды обгорелого мусора, а из посуды уцелели только два блюдца, чашка с жизнерадостным гномом в красном колпачке и чайник.
Всё это осталось у неё в памяти темным смутным пятном; она даже не помнила, как развешивала в уцелевшей половине дома, где теперь жила, закопчённые картины и расставляла по подоконникам горшки с геранью. Половина дома — это очень даже много для одинокой женщины, куда ей столько?
Она была совсем не против соседства с мелкими чумазыми созданиями, что поселились в руинах её кухни, — спайнами. Прилетали они в основном ночами, когда все единороги и феи разбредались: чёрные, как сажа, крылатые существа, похожие на сов с лицами младенцев… Ну страшненькие, ну пугали соседей, из-за чего те крестились и плевали в сторону её дома, но так и что с того? Они были совершенно не злыми, любили молоко и ластились к ней, совсем как кошки, только вот их лица порой вгоняли в дрожь — уж слишком они были человеческими, слишком невинными…
Что-то согнало их из былых мест обитания — то ли испугались грохочущего рёва драконов, то ли шальные огненные снаряды разрушили их норы. Снаряды — это словцо часто проскальзывало в разговорах соседей, но для неё оно означало лишь что-то тёмное и плохое, приносящее боль и страдания… Такой себе образ, не имеющий чёткого обоснования и характеризующийся для неё единым словом: зло.
Она знала про зло больше, чем кто-либо. Своими глазами видела, как тёмные драконы, что прилетали откуда-то с той стороны света, сметали всё на своём пути. Они были цвета блестящей золы, их глаза излучали красные всполохи, а из пасти вырывались комья смертельного пламени. И не было от них спасения никому: ни людям, ни волшебному народцу. Драконов боялись все.
Наверное, они больше не нападали на её маленький рай лишь потому, что её оберегали волшебные друзья.
Она старалась не выходить наружу и даже не выглядывать за ограду — всё вокруг её крохотного райского островка было мрачным и страшным; развалины домов, сгоревшие леса, расчерченные бороздами поля, на которых давно ничего не зрело, и серое, тяжёлое небо, будто налитое ненавистью и свинцом…
Частью сознания она ещё помнила, как бывала снаружи и что там ей было очень больно и очень плохо. Однако другая часть разума отгоняла прочь эти дурные мысли. Мрак клубился лишь там, за оградой, ему не было пути в её сад, где порхали феи, гуляли единороги и царило хрупкое волшебство.
Снаружи она что-то потеряла; что-то разбилось на кусочки, растворилось в кислоте, оставив после себя лишь дыру на сердце, чёрное на красном…
Да, там осталось что-то очень плохое, но зачем думать о плохом? У неё и так была куча дел: полить кустики петуний и бархатцев, просушить зерно…
Случайные люди в эту часть города не заходили, а многие и вовсе уже перестали считать её городом — так, окраины, на которых не осталось ничего живого. Разве ж кто-то в здравом уме будет тут жить? Слишком близко аэропорт и линия разграничения, а снаряды падают, как дождь, — так стабильно, что дыр на дорогах стало больше, чем асфальта.
Сейчас в этих местах жили только дураки и те, кому некуда было бежать; кто собирался умереть здесь вместе со своим домом; покинутые старики да своры бродячих собак: кошек — и тех не осталось.
Когда-то на этой улице кипела жизнь и ездили машины, теперь же напряжённую тишину нарушал лишь хруст подмёрзшей грязи под ногами двух мужчин. Старик в драной телогрейке поверх старого пальто, с изрезанным морщинами лицом быстрым шагом шёл вдоль заборов; он выглядел совершенно спокойным и только сердито сводил брови, словно о чём-то задумавшись. За ним по пятам спешил, смешно подпрыгивая, парнишка лет двадцати в военной форме — совсем зелёный ещё, с бритой макушкой и по-детски простодушным лицом. Он то и дело крутил головой по сторонам и явно волновался сильнее своего проводника.
— Не трусись, Лешка, — строго прикрикнул дед, не оборачиваясь, — ты ж солдат, бравый защитник наш, ну?!
На обветренных щеках солдатика заиграл румянец. Крепко сжав ремень автомата, так что костяшки пальцев побелели, он прокашлялся и пискнул:
— Так точно — не труситься! Просто… понимаете, я тут впервые…
— Понимаю! — также сурово ответил старик, вдруг резко остановившись. Повернувшись к парню, смерил его оценивающим взглядом и даже как-то смягчился в лице. — У нас тут надо держать ухо востро. Но ты не боись, я тут усю войну прожил, уж коли стрелять начнут — сразу дам команду к земле! Мы с твоими ребятами постоянно этим путём ходим на позиции, они мне доверяют больше, чем себе!
— Ага… — смущённо пробормотал солдатик, сверля грязь виноватым взглядом. Вот ведь как бывает — разрывает тебя изнутри от желания встать на защиту Родины, смело просишься на самую передовую с оружием в руке — дак хоть с ножом на этих чертяк броситься! — а потом попадаешь в самое пекло зоны боевых действий, и вся смелость куда-то вдруг девается… Страшно и стыдно одновременно — за свой страх.
Но старик за последние несколько лет войны столько видел подобных пацанчиков, мечтающих о геройстве, а затем оказывающихся лицом к лицу с реальностью, что на солдатика не серчал. Посидит в окопе, почувствует на своей шкуре, каково это, когда над тобой разрывается «Град» — глядишь, шкура-то и попрочнеет. Со всеми такое бывает. Это ему, старику, уже привычно и самую чуточку всё равно — свою жизнь ценишь, только когда молод и есть что терять…
— Ну идём! — подбодрил его пенсионер и с невозмутимым упорством двинулся дальше, стараясь держаться в тени забора, как если бы та могла защитить их от шального снаряда. — Близко уж. Это всё ничего. Пройдёт всё. Скоро ведь война закончится, да?
И не дожидаясь ответа солдатика, сам себе уверенно пообещал:
— Скоро. Это я тебе говорю. Я войну-то уже проходил. Тогда мы эту нечисть прогнали и теперь прогоним. Не бывает по-другому, вишь оно как! Добро завсегда зло-то пиночками под зад… Вот и моя улица родная… побитая маленько. Да живём вот, что поделать?
Улица представляла собой сплошное нагромождение воронок — прямо решето! Что не дом, то дыра на дыре, смотреть больно и не верится даже, что всё это на самом деле…
Солдатик знал (хотя и не понимал почему), что здесь всё ещё живут люди, но сейчас улица казалась совершенно заброшенной — как из постапокалиптического фильма. Строения, дорога, заборы, деревья — всё было таким серым, аж тошно, будто из мира высосали все краски, оставив лишь голые, кровоточащие жилы ветвей. Слякоть межсезонья сочилась буквально отовсюду: осень всё ещё боролась за свои права, но медленно и верно сдавалась, чахла, и её плоть начинала гнить и разлагаться.
Уже веяло первым морозом, и ранним утром на листьях сигаретным пеплом лежал иней. Природа замерзала, она устала жить… Грязь под ногами, разъезженная гусеницами и колёсами броневиков, застывала в фантасмагорических, ненормальных формах и при ближайшем рассмотрении напоминала рвы, специально выкопанные для маленького народца.