Я огляделся — никого вокруг не было, и тишина была, но, может, от этой тишины и безлюдья как раз стало жутковато.
— Жаль, что на скутере не покатался, — вдруг улыбнулся Борис. — Штука такая, с колёсиками, на электричестве.
— Как самокат? — не понял я.
— Нет… доска с колёсами. Она не падает, потому что там гироскопы.
Про гироскопы я знал и кивнул.
— У нас таких нет.
— Но у вас всё равно лучше, — твёрдо сказал Борис.
И вдруг раздался какой-то звук — тонкий, тихий, будто свист. И у Бориса глаза сразу стали безумные — он пихнул меня со скамейки, сам прыгнул на землю рядом.
А через миг ударило! Где-то совсем рядом что-то взорвалось, я краем глаза увидел, как в воздух взлетели комки земли, какой-то мусор, клочья чего-то…
— Что это? — крикнул я.
— Мина! — заорал в ответ Борис. — Укропы минами садят!
— Какие укропы?
— Фашисты!
Ударило ещё раз, но чуть дальше. А потом — раз, и совсем близко, стёкла на станционном здании зазвенели, вылетая.
— Уходи! — сказал Борис. — Быстро! Они совсем сдурели, они по станции бьют, может накрыть!
Я хотел сказать ему, чтобы он взялся за мою руку. Может, если у меня получится вернуться, так и Бориса унесёт со мной, в семьдесят девятый, где нет войны… А потом вспомнил, что у него тут погиб отец и жива мама, а значит, нельзя ему такое предлагать, нечестно…
— Пока! — сказал я. — Победите, обязательно победите!
И закрыл глаза.
— А ты со своим Васильковым помирись, — сказал Борис. — Нечего ругаться по глупости. И по времени скакать кончай, настоящих фашистов всем хватит…
Я лежал, закрыв глаза, где-то рядом ударила ещё одна мина, это было по-настоящему страшно, может быть, поэтому я сразу представил себе нашу станцию «Шахтёрская», где никакой войны нет, и никаких мин, и где я сейчас могу быть…
— Эй, Глеб, ты чего разлёгся?
Глеб открыл глаза и увидел Сашку Кофмана. Тот с удивлением смотрел на Глеба. Никакой паники не было, никакие мины не свистели и не бахали, в стороне женщина с детьми стояла возле тепловоза и смеялась.
И Бориса, конечно, тоже не было. Он остался там, в своём две тысячи двадцатом. В сентябре. За три дня до закрытия железнодорожного сезона.
— Споткнулся, — сказал Глеб, вставая. Сашка с подозрением смотрел на него. Спросил:
— А может, тепловой удар? Если тепловой удар, то надо в тень и холодную воду на голову. Пошли к колонке!
— Не надо мне на голову воду! — запротестовал Глеб. — Какой в мае тепловой удар! Я споткнулся!
— Я даже не заметил, как ты из вагона вышел, — Сашка гнул своё. — Странный ты какой-то сегодня!
— Да уж, — усмехнулся Глеб. — Необычный у меня день. Такой раз в сорок лет бывает.
Вот только что Глеб рядом лежал, щекой в землю вжимался. И вдруг раз — исчез. Словно его и не было. Не растаял в воздухе, а просто исчез. Только книжка фантастическая осталась. И я понял, что он уже дома.
А ещё подумал, что мне, похоже, крышка.
Эти миномётчики, наверное, никого убить-то и не хотели. Иначе бы по поезду стреляли. Может быть, это был новый теракт ДРГ. Или провокация добробатов, чтобы окончательно разрушить перемирие. Или опять началась атака на Донецк? Я ничего не понимал — ведь от линии разграничения до центра города из миномёта не добить. Значит, граница поменялась?
А может, им отчитаться надо было, мины списанные утилизировать? Может, сделать так, чтобы наша ДЖД перестала работать, а то что за безобразие — война идёт, а тут поезда детей катают… И обстрел на наших списать. А может, тренировались, пристреливались. Они потому и выждали, когда поезд уедет, а теперь по пустой станции колотят (ну они так думают, что по пустой). Только у них там было несколько миномётов и мин дофига, они в два или три ствола по станции садили, и когда мина неудачно упадёт — меня всего на кусочки порвёт. И вскакивать, бежать в укрытие тоже поздно, бегущего точно осколками посечёт.
Так что я лежал под скамейкой, вцепившись в книжку, оставшуюся после Глеба, и ждал не пойми чего.
Ну и дождался, как ни странно.
Рядом взвыл двигатель, через пути к станции скакнул старый побитый БТР-70 и встал возле скамейки, нависая надо мной. Пулемёт загрохотал, плюясь свинцом куда попало. Десантный люк распахнулся, выскочил какой-то седой дядька в камуфляже, подхватил меня поперёк, закинул внутрь и прыгнул следом. Меня подхватил, не дав упасть, ещё один пожилой дядька, тоже в камуфле.
— Живой? — спросил тот, кто за мной выскакивал. Пулемёт продолжал бить, а БТР мчался куда-то от станции.
— Живой, — растерянно сказал я. — Спасибо. Повезло мне! Хорошо, что вы тут оказались!
Второй дядька засмеялся.
— Да уж, хорошо!
— Книжку-то верни, Борис, — сказал тот, что за мной выскакивал.
Я смотрел на него и ничего не понимал.
— А то я так и не дочитал, — продолжал дядька.
— Глеб? — понял я наконец-то.
Оба ополченца засмеялись.
— Гляди-ка, а он и впрямь смышлёный, — сказал второй. — И смелый, не хнычет. Спасибо, Борька, что помирил нас тогда. Может, это важно было? Может, это что-то изменило, как думаешь?
Глеб вдруг строго посмотрел на него, и он замолчал. БТР, виляя, нёсся по дороге и разрывы уже остались далеко позади.
— Подбросим тебя до парка, — сказал Глеб. — Лады?
— Лады, — сказал я. Глеб был совсем старый, но я теперь снова видел, что он — это он. — Я, кстати, обещал на скутере дать покататься.
— С удовольствием, — сказал Глеб.
БТР остановился, Глеб со своим другом переглянулись.
— Не терпится… — сказал Глеб. — Ещё поболтаем. А ты иди, пересядь к командиру. Оттуда обзор лучше.
Чего-то они не договаривали. И я даже почти заподозрил, что именно, когда люк распахнулся, и я увидел их командира.
И вот тогда, когда отец меня обнял, я разревелся.
Михаил ТыринПапа, ответь!
В пятницу занятия заканчивались раньше. Лиза в этот день привычно брала блокнот-планшетку, карандаши и садились в автобус. Полчаса ехала, глядя в окно на пролетающие мимо посёлки, потом выходила на пустынном участке дороги возле указателя «Хрящеватое — 5 км». И дальше шла пешком. Шла через поле, мимо заброшенных ферм, ржавеющих в густой траве машин и тракторов.
Находила то самое место, выбирала ракурс, садилась на пенёк или просто на траву, начинала рисовать. Делала это быстро, уверенно, меняя листки на новые, а сточившиеся карандаши — на острые, заточенные. Рисунки появлялись один за другим.
Она рисовала не облака, не деревья. Из-под её карандаша появлялись бегущие солдаты, танки, пулемёты, горящие грузовики, огонь и пыль от разрывов. Она делала это и весной, и летом, и осенью. Зимой же сюда пробраться сквозь снега было сложно.
Так было и сегодня. На этот раз Лиза выбрала место среди наваленных брёвен, села повыше на склоне холма, чтобы лучше видеть ландшафт. И принялась за работу — как всегда, сосредоточенно, серьёзно, словно встала в цехе за станок.
Она рисовала, не думая, моментальные образы сами всплывали в голове, становились живыми и объёмными, проступая на бумаге. И вот уже лежат на траве полтора десятка листков, на которых будто на кадрах киноплёнки оживали события годовалой давности.
…Вот на горизонте едва заметная цепочка бойцов, полтора десятка человек. Вдруг ракурс перемещается, теперь вид с высоты — группу засек маленький негромкий беспилотник. И уже мчатся по разбитой дороге машины с чёрно-красными флажками, торчат из их окошек автоматные стволы.
Пули взбивают фонтанчики земли под ногами у ополченцев, некоторые падают, сражённые, остальные рассыпаются, отходят, прячутся в небольшом овражке…
— Дельно изображаешь, — раздался вдруг за спиной хрипловатый голос.
Лиза приглушённо вскрикнула, уронила рисунок, отскочила, едва не свалившись с ног. Она увидела невысокого седого человека с морщинистой, сильно загорелой кожей. Военная форма-горка, шапка-кубанка со звёздочкой, уголок из гвардейской ленточки на рукаве, автомат…
Да откуда он взялся-то?!
— Тихо-тихо, милая, — незнакомец успокаивающе поднял руки. — Не обижу. Я ж солдат, а не душегуб.
Лиза всё равно тихонько, мелкими шагами отступала, не сводя с него глаз. Солдат, не смущаясь, поднял с травы разбросанные рисунки, принялся разглядывать. Он придирчиво щурился, покачивал головой, иногда тихонько усмехаясь.
— Толково, толково… — проговорил он. — Всё по делу, как по чертежам. Вот тут только неверно — они не цепью шли, так не ходят, лучше россыпью. Слышь, а разреши, я тут с тобой посижу, передохну, покурю малость? А то мне ещё своих догонять.
Он аккуратно прислонил автомат к бревну, потом скинул увесистый рюкзак, отстегнул с груди рацию, чтобы проще было добраться до кармана с сигаретами. Сел на бревно и снова начал смотреть рисунки. Вдруг поднял на Лизу удивлённый взгляд.
— А ты откуда так всё знаешь? Словно с живого рисовала.
Лиза пожала плечами.
— Мне это снится, — сказала она. — Часто. Что приснилось, то и рисую — как есть.
Солдат с сочувствием кивнул, выпуская облако сигаретного дыма.
— А ещё папа часто рассказывал, объяснял, — добавила Лиза. — Я много знаю про войну и про оружие.
— Да… было дело, — вздохнул солдат. Неторопливо обвёл взглядом окрестности. — Помню историю, что здесь стряслась. Выдвинулись пацаны с востока, пешие — шли какое-то село проверить и занять. Засекли их, прижали в балке, головы не давали поднять. Наши помощь запросили — а когда она придёт? Хунта тем временем миномётную группу вызвала — чтоб безопасно с расстояния эту балку с землёй и смешать… со всеми нашими парнями. И тут уж кто первый своих дождётся…
Лиза слушала, глядя в пустоту. Рука машинально выводила на бумаге какие-то угловатые страшные силуэты.
— Безнадёга, да… — продолжал солдат. — Наши ребятки уж и не знают, что делать. Одни молятся, другие прощальные письма жёнам на телефонах набирают, третьи штабных последними словами по рации кроют. А что толку? Пока отряд соберёшь, пока технику подгонишь, выдвинешь… Чудес не бывает.