— Досуха не вычерпаешь, — пожал плечами Бур. — Что-то всегда на дне.
Снова раздался скрежет. Били с запада, из-за Марьяновки, восемьдесят вторыми. Мины царапали воздух и вскапывали «передок». Методично, одна за одной — видно, на той стороне сегодня решили не лениться и поутюжить от души.
Менделеев надвинул каску на брови, скуксился, скукожился, стараясь занять как можно меньше места в недружелюбном мире, отчего стал похожим на эмбрион-переросток.
Бур — Буров Николай Николаевич, семьдесят девятого, высшее техническое, холост, детей нет, судимости — прочерк, формально лейтенант запаса, а фактически человек сугубо гражданский, — просто прижался спиной к мёрзлой глине и прикрыл глаза.
В жизни «до» все были кем-то, в окопе никто не родился. Война-невойна перевалила через очередное новогодье. Линия фронта, стыдливо названная «линией соприкосновения», давно застыла в неподвижности. Разделив тех, кто пошёл за светляками, и тех, кто отказался наотрез.
Траншеи, блиндажи, огневые точки въелись в кожу земли как татуировка. Под разговоры о мирном урегулировании обе стороны прощупывали друг друга, не рискуя пойти в прорыв, и врастали, врастали в почву.
В повторяющуюся тональность взрывов вплёлся плач разбитого стекла и звонкий цокот лопнувшего шифера — шальная мина перелётом добралась до Шатова. Хоть бы никого не зацепило, вяло подумал Бур.
От Шатова уходила дорога на Горняков и Ольховатую, а там рукой подать и до Города… Города, на защиту которого встали и его жители, и свободные люди из далёких краёв. В Шатове топились печки, имелась вода и электричество — в нескольких ещё не брошенных домах.
Внезапно стало тихо. Бур сквозь амбразуру в засыпанных песком автомобильных покрышках осторожно выглянул из-за бруствера. Снегом нынешняя зима не баловала, унылая безлесая равнина перетекала с одного покатого холма на другой контрастным чёрно-белым одеялом. Километрах в полутора придорожная гребёнка тополей упиралась в Марьяновку. Над тёмными крышами курились дымки. Правее у горизонта угадывалось ещё одно село, Тяжное, — там с осени обосновалась неприятельская артиллерийская батарея.
Бур много раз пытался представить, что движет противником. Не укладывалось в голове, что нарочито добрые, до оскомины правильные проповеди светляков могут заставить обычных пацанов взять в руки оружие и пойти убивать.
Буклеты и листовки с той стороны пару раз попадали Буру в руки. Недешёвый продукт: мелованная бумага, качественная печать, видна рука хорошего дизайнера. И по смыслу всё гладко, позитивно, дружелюбно. Аж зубы сводит. Мы, мол, за всё хорошее, а кто не с нами… тот ошибается и скоро обязательно убедится, как был неправ…
И подобный примитив влиял-таки на чьи-то умы. Первой под катком инфантильных лозунгов пала центральная власть. Не лучшая, но уж точно и не худшая из того, что видано в мире. Зашаталась как дуб со сгнившими корнями, да и рухнула в одночасье, придавив нерасторопных.
Давние события, запустившие отсчёт всему последовавшему, казались фарсом, водевилем, небывальщиной. В те дни, возвращаясь с работы в съёмную жулебинскую однушку, Бур прилипал к телевизору. Пытался в коротких репортажах выцепить, разглядеть, что ещё за светляки объявились в соседней стране, и почему с их появлением там всё пошло наперекосяк. Он рыскал в интернете, шерстил соцсети, перечитывал свидетельства участников событий, их знакомых и «друзей друзей». На фотографиях митингующей перед президентским дворцом толпы изредка попадали в кадр высокие бледнолицые фигуры, всегда с краю, вдалеке, не в фокусе. А в рассказах очевидцев раз за разом встречались упоминания то «лучезарного человека, не испугавшегося тоталитарной репрессивной машины», то «раздававшего чай и печенье волонтёра, от которого исходило чистое сияние», то «оратора, наполненного внутренним светом».
Бур считал, что нечаянные и как бы вскользь упоминания света заметил он один, пока через несколько дней о «светляках» не заговорили комментаторы и аналитики. В хаосе переворота сложно было выделить хоть сколько-то достоверную информацию. Вскоре «светлые лица революционеров» превратились в журналистское клише, расхожую фразу, произносимую всерьёз по ту сторону границы и с изрядным скепсисом — по эту.
К власти полезли привычные сытые рожи, просто из новой пачки. Ни чистого сияния, ни лучезарности в них не наблюдалось. Смотреть соседские новости стало противно, и Бур почти отключился от всей этой катавасии, когда восстал Город. Вышвырнул эмиссаров центра, взял в свои руки силовые структуры и произнёс веское «Нет!» творящемуся перевороту, всем сытым рожам и светлым лицам.
А когда к мятежному Городу подтянулись войска, включать телевизор стало решительно невозможно. Бур оплатил счета за воду и электроэнергию, позвонил хозяйке и оставил ключи под дверным ковриком…
Затишье оказалось недолгим — проснулась батарея в Тяжном. Бур и Менделеев перебежками добрались до блиндажа. В узкой землянке пережидал обстрел почти весь взвод. На лицах — общее выражение: пускай это уже закончится.
От прилётов стадвадцатимиллиметровых на столе подпрыгивали кружки. Бур достал из-за пазухи мобильник, согрел в ладонях, включил. Зарядка замигала последней палочкой. Связь долго не подцеплялась.
— Душман? — наконец крикнул Бур в микрофон. — Это Эстет, Шатово. Пригаси Тяжное, а, будь другом? Им будто боезапас пополнили, нездоровая активность. За мной не заржавеет! Спасибо, дорогой!
Телефон сдох, выполнив поставленную задачу.
— А у меня в Тяжном мама, — мрачно сказал Вовчик, курносый парнишка из агротехникума, недавно вступивший в ополчение. — Крайний дом, калитка с конями. Говорит, не наше дело, не суйся, нос не дорос. Уходил — даже попрощаться не вышла. Так чьё же дело, если не наше?
Где-то над их головами к Тяжному с тяжёлым воем устремились реактивные снаряды.
Во время ротации успевали только самое неотложное. В посёлке Горняков Бур и Менделеев закупились растворимой лапшой и супами. В Ольховатой сторговали на рынке три мешка картошки.
Пробежка по окрестным лавкам принесла трофеи: бинты, зелёнку, мешки для мусора — их наполняли грунтом и складывали в защитные стенки пулемётных гнёзд, — торфяные брикеты, мыло, сканворды, батарейки к фонарикам…
Дотащились с добычей до остановки. Менделеев быстро выведал у местных, что автобуса ждать не стоит: его латали в соседнем гараже, посекло осколками пару дней назад. Бур не переставал удивляться, как меняются люди перед лицом постоянной опасности. Вот ты ходишь на работу, гуляешь с ребёнком, навещаешь родителей, а в любой момент может что-то упасть с неба и убить тебя. Или, не дай бог, кого-то из близких. Казалось бы, этот риск должен вдавливать тебя в землю, лишать воли, а на деле получалось наоборот. Приняв неизбежное за данность, люди словно распрямляли плечи и жили вдвое, от души, наотмашь и нараспашку, ценили время и друг друга. Таких людей стоило защищать. Бур знал, что сейчас находится на своём месте.
Удалось поймать попутку до Шатова. Удача — ездить в ту сторону требовалось немногим. Бур загрузил Менделеева в машину, по привычке запомнил номер.
День уже клонился к вечеру, надо было поспешать. Бур метнулся через село на батарею, за заросший льдом ручей. Душман в снятом с колёс пазике дремал на заднем сиденье, завернувшись в спальный мешок. За мутными стёклами дыбились защитные тенты, под ними проступали очертания стволов и турелей.
Душман приоткрыл один глаз, когда Бур поставил ему под нос бутылку самогона и банку тушёнки.
— Или тебе свинину нельзя? — уточнил Бур. — Спасибо от наших… от всех.
— Целы? — спросил Душман. — Зачем нельзя, слушай? Я вообще армянин, не мусульманин, сколько вам объяснять!
— А с чего Душман тогда? — удивился Бур. — Душманы же в Афгане?
— А отсюда что до Афгана, что до Еревана. Мало ли какой кому позывной прилепили! Вот ты — почему Эстет?
— Ворон придумал, — пожал плечами Бур.
А на душе стало сразу и светло, и горько. Он разом вспомнил, как снялся с места, разом изменив свою жизнь, как поехал в Город. Поехал — и приехал. Минуя блокпосты, тропами для местных — через эфемерную границу. Уже в Городе нарвался на патруль — банально не повезло, силы правопорядка тогда формировались едва-едва. Загремел в холодную, за железную дверь, в никчёмный закуток разбомблённой котельной, метр на пять без окна и света, проворочался ночь на драном матрасе. Поутру предстал перед матёрым решительным мужиком, наделённым нежданной властью. Доложился, кто таков, ничего особо не тая.
— Шпак, значит. И чего тебя сюда принесло? В детстве в войнушку не наигрался? — раздосадованно спросил Ворон — тогда ещё не контуженный, не раненный трижды, не потерявший ступню, не взорванный в лифте вместе с дочерью и охранником.
— Из эстетических соображений, — огрызнулся Бур.
— Эстет, значит… Ну давай, Эстет, дерзай!
Новая кличка приросла намертво. Ворон определил Бура в «школу молодого бойца», выдал кое-какие подъёмные и уже много позже при случайных пересечениях на «передке» узнавал его среди прочих ополченцев, выделял взглядом в строю…
— Хороший начальник был Ворон, — подтвердил Душман.
Свесил ноги в проход, сел. Покосился на пояс Бура, ткнул пальцем:
— А браслеты зачем? Подари!
На кожаном солдатском ремне Бура блестели нержавейкой новенькие расстёгнутые наручники. Заметная вещь. Душман прямо обласкал их взглядом.
— Наши все целы, — сказал Бур. — Спасибо ещё раз. А браслеты не подарю. Они без ключей.
— Зачем тебе, а?
— Придётся кого в плен брать — вот и пригодятся.
— Оптимист! — заулыбался Душман. — Не придётся. Подари!
— Не отдам, говорю! Знакомый мент из Калуги подогнал. Дарёное не передаривают.
Душман обиделся, насупился:
— Ну и зачем дарить, а? Можешь так отдать. В общем, в другой раз что понадобится… — со значением показал пальцем на наручники. — Понял, да, Эстет?
— Будь здоров, — сказал Бур.