— Что вам нужно?! — повторяю громче.
— Нет-нет, не думай, денег мне от тебя не надо. Просто зашел засвидетельствовать свое почтение, — кривляясь, отвечает Радек и отходит к двери. — Всего-то. И на город посмотреть, конечно, дом свой навестить, друзей. Рассказать им кое-чего… и не только им. — Он замирает в дверях, бегающим взглядом окидывает меня с ног до головы.
— Уже уходите? — На меня накатывает облегчение. Я ведь мысленно готовился к схватке, которая, возможно, закончилась бы смертью одного из нас. У страха глаза велики. Впрочем, чего уж страшнее? Радек откуда-то выяснил, что я — целитель.
— Да мне и сейчас с тобой встречаться не следовало. — Он презрительно сплевывает на пол. — Но уж больно велико было искушение посмотреть на твою испуганную рожу — и, надо сказать, ты меня не разочаровал. До скорой встречи, целитель Влад Рост.
Радек, по-людоедски осклабившись, отвешивает мне шутовской поклон и, поддерживая рукой панаму, шагает за порог. Я понимаю, что всё это время непроизвольно сдерживал дыхание и, с присвистом выдохнув, жадно ловлю ртом драгоценный кислород. В груди колет, и я хватаюсь правой рукой за сердце, уговаривая его успокоиться.
Ирка уже дома, здесь же и Лютич. Они сидят за столом на кухне и, мило беседуя, хлебают деревянными ложками ароматный мясной суп из глубоких мисок. Ирка беззаботно щебечет. Лютич, слушает и, подмигивая ей, вставляет: «А то!» или «Ай, р-родная, ты ври да не завирайся», а потом опять умолкает.
Явление запыхавшегося растрепанного доктора, в костюме с застегнутыми наперекосяк пуговицами, да вдобавок позабывшего в кабинете свой чемоданчик, они воспринимают сначала с улыбками, а после — с тревогой. Лютич остолбенело таращится на меня. Ирка вскакивает и, подбежав, хватает за плечи, как бы поддерживая, хотя я вроде не шатаюсь.
— Что с тобой? Ты пьян? — Она принюхивается и машет ладонью перед лицом. — Ф-фу! Нажрался.
— Всего стаканчик настойки днем, и та уже выветрилась, — отвечаю хрипло. — А вообще да, вечером еще стакан выпил залпом, но это надо было, иначе б у меня инфаркт случился. Ирка… нам убегать надо! Отсюда, из Лайф-сити!
— Что случилось? Зачем? Не желаю! Не хочешь жениться, так и скажи!
— Да при чем тут женитьба?! — не выдержав, рявкаю я. — Какие, к дьяволу, могут быть разговоры о женитьбе?! Меня рассекретили, Иринка! Здесь Радек, и скоро все в городе будут знать, что я… что мы… — С опаской кошусь на Лютича, он улыбается, скромно ковыряя пальцем в столешнице. Что ж это получается, ему всё нипочем? Нет, он просто спокойный, чертовски спокойный… и он — мой друг, он, как и Ирка, знает, что я — целитель, и это не внушает ему страха.
А вот Ирка неспокойна. Она мечется по квартире, как маленький метеор, вытряхивает вещи из шкафа, хватается за сумки. Я, по мере сил, помогаю. Лютич невозмутимо наблюдает за суетой. Ирка, остановившись посреди комнаты, поднимает на него глаза, словно впервые заметив.
— Лютича тоже с собой возьмем.
— Добр-рая Ирочка, р-родная моя, ты же знаешь, что это необязательно, — с усмешкой отвечает Лютич.
— Как это необязательно?! — горячится Иринка. — Да тебя же прикончат на месте, если мы с Владом уйдем! Даже если не узнают, что Влад — целитель, всё равно прикончат. Потому что никто тебя терпеть не может, ни мусульмане, ни христиане. Для них ты палач, бездушная сволочь, атеист, который плюет на обе религии! Да если б ты идолопоклонником поганым притворялся, и то лучше, хоть какая-то, но вера!
Лютич дергает уголком рта, на губах стынет язвительная улыбка.
— Как это меня никто не любит? Мне даже в футбол играть разрешают. Потому что я лучший вратарь в гор-роде. Доктор Рост видел, как я играю, пр-равильно, доктор Рост?
Судорожно киваю. «Лучший палач в гор-роде» — слышится мне. Лютич, внезапно посерьезнев, берет Ирку за плечи и веско роняет:
— Я за тележкой, а вы поскорее убирайтесь из дома. Пойдем укромной тропой, ты знаешь, Ирка, о чем я толкую. Встречаемся на том самом месте, у двуствольной березы через двадцать минут.
— На том самом? — убито переспрашивает Иринка. Видно, что она едва сдерживается, чтобы не расплакаться, она строит из себя взрослую, но в душе ребенок. И этот ребенок уже привык к Лайф-сити, привык к безбедному существованию; быть может, у нее есть парень, с которым она пока еще неумело целуется вечерами, набираясь опыта, чтобы потом не ударить передо мной в грязь лицом… И вот, ни с того ни с сего, жизнь ее рушится, разлетается осколками. Ее ждет путешествие, которого она хочет только на словах; на деле же Ирка давно прикипела и сердцем, и душой к этому странному городку, построенному на деревьях, как сказочные чертоги эльфов.
— На том самом. Через двадцать, — повторяет Лютич и, скрываясь за дверью, добавляет: — У вас десять минут на сборы.
Он уходит. Мы, как угорелые, носимся по комнате, хватая самые необходимые вещи. Дневник! — осеняет меня. Он остался в медицинском чемоданчике, позабытом в кабинете. Черт подери!
Загораются оранжевые фонари. Синие сумерки растворяются в разлившейся чернильным пятном темноте, а повелитель небес протыкает острой рапирой небесный свод, зажигая дырочки-звезды. Напуганная Ирка торопит меня: быстрее! быстрее! быстрее! Я шарю по кабинету в поисках чемоданчика; тускло мерцают свечи у алого знака: полумесяц и крест, христианство и ислам. Одетая по-походному, с волосами, подвязанными широкой лентой, Ирка стоит в дверях — темный силуэт с желто-охристым контуром на фоне подсвеченной фонарями черноты — и просит меня поторопиться. Откуда-то доносится монотонный звук, будто железо ударяется о железо. Звук далекий, но неуловимо тревожный, к нему примешиваются чьи-то голоса, пока еще тихие, невнятные. Всё происходит как во сне, мне кажется, что я передвигаюсь в киселе: движения слишком медленные, расплывчатые. Где, где, земля его упокой, медицинский чемоданчик?!
Натыкаюсь на чемоданчик совершенно случайно — ногой я задвинул его в темный угол. Присев на корточки, открываю защелки. Роюсь, звякая пузырьками с таблетками, — тетрадь наблюдений на месте. Вытаскиваю ее и, прижав к груди, отбрасываю медицинский чемоданчик в сторону. Дневник еще пригодится, надо будет обстоятельно изучить его, может, расшифрую бред и невнятицу последних записей. Прячу тетрадь в рюкзак с одеждой и припасами, закидываю его на плечо.
— Влад! Скорее, ради бога!
Выбегаю на площадку. Поток огней лавой катится нам навстречу сразу по нескольким мосткам. Огни такие яркие, что глазам становится больно, и я непроизвольно моргаю. Звук, который я слышал, находясь в кабинете, издают кастрюли, половники и миски — люди бьют ими друг о дружку. Меня с Иркой загоняют, как диких зверей. Кто-то уже заметил нас и, надрываясь, горланит:
— Вот они! Держи-и-и!.. — Голос громкий, уверенный и до жути знакомый. Я обмираю… неужели это голос Алекса? Всё повторяется, как и тогда, на семидесятом километре. Но нет, я ошибся, кричит плотник Радек, он надеется отомстить за отрубленную руку сына.
Лава течет обильной рекою, множество огней плавит темноту, и та вязким гудроном растекается у ног преследователей. Горожане словно поглощены вековой тьмой: мне кажется, что глаза их горят адским пламенем, а с узких, как у скелетов, пальцев капает раскаленная сера; безумная, одержимая дьяволом толпа движется навстречу. Всё потому, что они знают, кто я. Не доктор — целитель! Радек пустил слух, поднял народ и жаждет поквитаться с нами с чужой помощью. А если он сообщил охотникам?! О господи! Наверняка сообщил, он же сказал «и не только им», значит, кому-то еще, кроме своих друзей. Одна лишь мысль об охотниках кидает в дрожь — в Лайф-сити мне больше не жить. При любом раскладе.
Ирка тянет меня за руку, и мы бежим, не разбирая дороги. Голоса и удары остаются справа, стелются за спиной по скрипучим деревянным мосткам, отдаваясь гудящим эхом.
— Хватайся!
Настил из досок обрывается у широкой, полуразрушенной террасы; здесь возвышаются два массивных столба, соединенных перекладиной, к ней привязана длинная и толстая веревка. Площадка, на которую надо перепрыгнуть, теряется в темноте. Заброшенный район города.
В нерешительности топчусь на месте. Прыгать вниз на тарзанке? Я же упаду!
— Хватайся и прыгай! — приказывает Ирка.
Голоса позади становятся громче и громче. Спиной чувствую, как они настигают меня, щекочут кожу острыми лезвиями, чтобы проткнуть, вонзиться в тело по рукоятку…
— Не могу! — Мной овладевает паника, иррациональный страх. Я должен побороть его, но не могу, не хочу, должен быть иной путь… делаю шаг назад.
Ирка толкает меня. Теряю равновесие и, чтобы не упасть, хватаюсь за веревку, соскальзываю… и как-то весь растягиваюсь, вскрикиваю, заглушая страх… холодный воздух бьет по лицу наотмашь, и я не успеваю даже опомниться, как подошвы ботинок упираются во что-то твердое, шершавое, в ствол дерева, и я, отпустив руки, падаю задницей на площадку. На мгновение наваливается тишина, ватная, тягучая, и я слышу гулкий ток крови в ушах.
Слева — шаткий мостик, закиданный ветками и жухлыми листочками. Справа — пустота, провал с рухнувшими в него обломками досок. Сверху и сзади доносится нарастающий, но пока невнятный шум погони.
— …давай!
Встаю, хватаясь за кору, расползающуюся под руками. Пахнет гнилью и сыростью.
— Веревку давай! Застряла! — выкрикивает девчонка, безуспешно дергая запутавшуюся в переплетении сучьев тарзанку. Мне чудится, что огни уже полыхают за ее спиной, что вот-вот они поглотят, сожгут мою Ирку. Лихорадочно оглядываюсь и вижу валяющийся на площадке шест с крюком на конце; подцепив веревку, высвобождаю ее. Ирка тянет тарзанку к себе и спустя мгновение приземляется рядом, вслед за ней на доски тяжело шлепается веревка.
— Непрочная была… — очумело выдыхает Ирка. — Истлела…
С террасы доносятся разочарованные вопли.
— Ты могла сорваться! Мы оба могли…
— Так не сорвались же! Зато эти в обход пойдут… Задержатся.
В доски площадки ударяет камень, еще один, воздух вспорот хищным присвистом: кто-то из горожан догадался захватить лук, и в ствол над нашими головами вонзаются пущенные наугад стрелы. Времени на споры не остается, и мы удираем по опасно скрипящему под ногами мостику. Сворачиваем у невесть откуда взявшейся древней и костлявой хижины, вихрем проносимся мимо накренившегося дуба, оклеенного старыми рекламными объявлениями, пробегаем мимо наполовину разобранной, с обвалившейся крышей беседки. Здесь давным-давно никто не живет, кроме птиц и зверей. Всюду царит запустение, невыносимо воняет тухлятиной. Деревья по левую сторону мертвы — высохшие белые скелеты, а перила покрыты гладкими, бугристыми наростами. Когда мы останавливаемся на минуту, чтоб отдышаться, я дотрагиваюсь до перил и понимаю, что эти напластования — растекшийся и затвердевший парафин. Здесь часто жгли свечи. Не безопасные лампы со стеклянными колпаками — свечи! открытый огонь! И как у них пожара не случилось?