наря рубил ночь надвое. Из-за валяющихся под ногами камней казалось, что мы передвигаемся по глухому ущелью, где над руслом горной реки выпирают гладкие спины валунов.
Микроавтобуса на месте не оказалось… То ли в голове у меня творилась сущая каша, то ли автобус, словно включившись в игру, исчез без следа. Он же касался земли. Я очумело озирался, силясь понять — куда делся проклятый «Фольк».
— Влад! — крикнули спереди. — Чего не светишь? Не видно ни шиша!
— Автобус пропал, Люба! — взвыл я не своим голосом. — Всё, кранты!
— Да мы отогнали его дальше, к подъезду, — повинился шофер. — Ну, Велес сказал, вас ждать. А толку-то? Вот, собирались глянуть, что там.
— Об-балдуи! — зарычал я. — Кто ж так поступает? Сказано — ждать, значит…
— А-а!! — Толстый вдруг заверещал, забулькал горлом. Я вскинул руку с фонарем: двор заполняли призраки; как из гигантского рога изобилия текли они из подъезда, расходились широким полукольцом, охватывая нас спереди и справа. Отрезали путь к машине.
Люба заметался раненой куропаткой: до «Фольксвагена» оставались считаные метры, но к автобусу стремительно близились, летя над землей, призраки. И наш водитель ринулся к машине, до конца выложившись в этом сумасбродном рывке. Так спринтер, идя на мировой рекорд, покоряет стометровку, так спасаются бегством от пожара лесные обитатели, так из окопа, куда залетел шальной снаряд, удирают солдаты. Кто виноват, что нога у Любы соскользнула? Он уже тянулся к дверце, он почти успел… Не знаю, как призраки, а туземцы-каннибалы из Африки двухвековой давности возопили бы с досады благим матом при виде ускользнувшей, но столь лакомой жертвы. Однако нога подвернулась… Шофер сорвался и, царапая ногтями кузов, повалился на асфальт.
Он превратился в засохший подсолнух, наш малоразговорчивый Люба. Подсолнух с длинным шершавым стеблем и оранжевыми лепестками по краю соцветия-корзинки.
Я остолбенело пялился на теперь уже недосягаемый «Фольксваген», рядом с которым деловито шныряли призраки. К смерти Любы они отнеслись с безразличием, по крайней мере, внешне; часть их устремилась к Велимиру. Он не сопротивлялся — присел на куче блоков и скулил как потерявшийся щенок. Голову он плотно закрыл руками и приглушенно взвизгивал:
— Не подходи! Сгинь!
— Всё… конец… — прошептал я, зашвырнув револьвер в окруживших толстяка призраков. — Бесполезно…
Попал я удачно: джинсовый комбинезон размера этак шестидесятого сложился пополам, но, мгновенно разогнувшись, двинулся в мою сторону. И с ним еще четверо. Знакомая тактика — числом взять норовят. Это меня разозлило. Удобнее встав на камнях, я чуть согнул ноги, а сжатые в кулаки руки выставил на уровне груди. Посмотрим, что вы, уроды, смыслите в уличной драке, где нет и не может быть никаких правил, где добивают лежачего, и где любые, ведущие к победе средства — правильны. А если и не правильны, то достойны оправдания.
— Давайте, суки! Подходи по одному — наваляю от души! — Я, упиваясь собственным безрассудством, оскорблял подступающих тварей. Луч фонарика смахивал на джедайский меч — когда-то давно некий режиссер, чье имя история не сохранила, снял нашумевшую в то время космооперу о противостоянии вселенского зла и вселенского же добра; рыцари-джедаи сражались там на лазерных мечах. Это, разумеется, было смешно, но режиссер, делавший ставку на зрелищность, прекрасно осознавал это. Он так и заявил жадным до сенсаций журналистам на послепремьерной конференции — мне, мол, известно, что взрывы в космосе не слышны, а теперь — задавайте свои вопросы, господа. В юношеском возрасте я интересовался раритетными фильмами, пока не открыл для себя более увлекательный мир книг и сочинительства, поэтому знал кое-какие забавные подробности о кинематографе.
— Велеса с Агатой утащили, падлы?! — надрывался я, раздавая тумаки налево и направо. — Любомир, мир праху его, преставился. Из-за вас, гады! Н-на, получай! — Я врезал мешковатому свитеру промеж лопаток, и тот рухнул на джинсовые колени. — Толстый свихнулся! Получи, зараза! Н-на! — приголубил я клетчатый пиджак, навалившийся сзади. — А я не дамся! Лучше спрыгну на землю и сдохну! Но меня вы не получите!
Мой «джедайский меч», будто переняв часть магических свойств у тех, киношных, вызывал у призраков кратковременное оцепенение. Но их становилось всё больше, они толпились возле плотной стеной, не выпуская меня из ловушки. Тянули пустые рукава. Вырваться я не мог. В тишине раздавалось только мое сопение, проклятия, бессвязные междометия, напоминающие хлопки удары, треск рвущейся ткани и скулеж Велимира. Поверх воротников взбесившейся одежды я видел, как в точности такой же призрачный хоровод кружит подле толстяка. Моя собственная рубашка, штаны и куртка-ветровка странно ерзали: они собирались гармошкой, елозили туда-сюда, неприятно и болезненно сдавливая тело, отчего по нему бежали колкие мурашки. Меня знобило, как будто я окунулся в студеную полынью, и тут же бросало в жар. Голову затуманивали неясные, чуждые образы, сознание меркло. Так гаснет свеча не в силах противостоять порывам ветра. Сейчас ветер перерастет в ураган, и всё… всё… Судя по завываниям Велимира, с ним творилось нечто похожее, и вдруг — о боже! — я увидел, как лицо его вспухло серым клубящимся маревом и, размываясь дымными полосами, растаяло в воздухе. Его брюки и футболка растрепанной кучкой сползли на землю; звякнув о строительные блоки, упала цепочка из скрепок, которую толстяк носил на шее, покатились по камням две канцелярские кнопки — «сережки» Велимира.
Сожрали… — безвольно подумал я, опускаясь на кирпичи. — Теперь меня… — и отключился.
Мы ночуем в огромном, напоминающем ангар, складе. Он пуст. Когда Лютич свернул в извилистый лабиринт улиц и улочек заводского района, мы долго петляли меж китовыми тушами хранилищ, производственными корпусами и бесконечными бетонными ограждениями с колючкой поверху, натыкаясь на закрытые двери и ворота. Мы и не заметили сперва, что вломились на территорию склада — так широк был въезд; его высоченные створки, разверзшиеся пастью Левиафана, поглотили нашу тележку, словно щука крохотного малька.
Нас никто не преследовал.
И тем не менее всех трясло от страха — я успел поведать о трагичной участи своих знакомых-«хиппи». О безлунной и беззвездной ночи, в которой те нашли вечный покой. Еще я рассказал Ирке и Лютичу о голосе, упрямо звучавшем в голове. Как я ни зажимал уши ладонями, он просачивался водой сквозь песок — пугающий, нечеловеческий. Наконец я понял: голос звучит не извне — изнутри.
Не дается… никак… он неправильный… — различал я сердитые, переплетающиеся друг с другом, как разноцветные нитки пряжи, голоса. Будто рой пчел гудел на разные лады, меняя тональность. В этой мешанине разобрать что-либо не удавалось, только выхватить отдельные слова — «не получается… ненормальный».
С трудом разлепив неподъемные, свинцовые веки, я увидел толпящихся около меня призраков. Моя одежда, успокоившись, больше не ерзала. Или мне это лишь почудилось? Призраки напирали, касались меня рукавами, словно каждый из них желал убедиться в моей исключительности, неподвластности им, пустотелым шкурам бывших людей.
— Пшли… — вяло отмахнулся я, сообразив, что не по зубам тварям. Вдруг, как по мановению волшебного жезла, они расступились. В образовавшемся проходе возник черный шелковый костюм в аккуратно завязанном под воротничком белой рубашки галстуке. Фонарик я выронил, когда грохнулся в обморок, но, непонятно почему, отлично видел, воспринимая малейшие лучики света. Правда, в коричневато-зеленых тонах, как бы через фильтр.
Он неправильный… — пожаловались костюму призраки. — Не можем… не дается…
Костюм подплыл ближе. Периферийным зрением я углядел стоявшего рядом с лестницей Велеса, присмотрелся — и волосы стали дыбом: это была лишь одежда худощавого командира нашего распавшегося отряда.
ОН ЗАБУДЕТ! — полыхнуло в голове. И я вновь потерял сознание. Слова-зарницы вспыхивали и вспыхивали, с треском разворачиваясь в огненные полотнища.
Ты забудешь, забудешь… — слитный хор голосов ударил в уши. — Ты не вспомнишь…
Я, скрючившись, вжимался в камень, я вцепился в него так, что пальцы побелели от напряжения. Попробуйте отобрать у матери ее родное дитя, а у тонущего — спасательный круг. Попробуйте. Ничего у вас не получится. Камень стал для меня дитем, надеждой утопающего. Я распластался на нем, слился с ним, пустил корни и сам обратился в камень.
Уходи и не возвращайся, — звучал (или сверкал?.. чувства вконец перепутались) властный голос. — И будь благодарен, человек. Мы отпускаем тебя. Мы даруем тебе величайшее благо на свете — благо забвения. Польза его несомненна. Стирать из памяти всё плохое, оставляя только хорошее, — удел избранных, это путь к счастливой, безмятежной жизни. Ты первый из людей, кто получает этот дар, не присоединившись к нам. Мы не бескорыстны: отныне ты никому не расскажешь о нашей общине, подсознание само перечеркнет неприятные воспоминания, желаешь ты этого или нет…
С первыми лучами солнца мы трогаемся в путь. Лютич поторапливает лошадку, ее подкованные копыта дробно цокают по мостовой: с быстрого шага лошадь перешла на рысь. И вновь мы блуждаем среди заборов и угрюмых железобетонных стен, над которыми вздымаются трубы. Целый лес труб, больших и маленьких, металлических, кирпичных, покрытых ржавчиной и грязных от копоти.
Вчера за нами так никто и не погнался, не выслеживал, не устраивал засад. Сейчас Ирка нет-нет да и посматривала на меня — искоса, пряча ехидную улыбку, но я заметил. Отбоялась, значит. Весело ей. Хотя ночью эта трусишка стучала зубами, как замерзший волчонок.
И всё же я решаю, как можно скорее покинуть Беличи: везение не безгранично, если вчера никто не покушался на случайных заброд, то кто поручится, что и сегодня мы будем целы и невредимы? Лютич позевывает на облучке, прикрывая рот кулаком. Спали мы плохо, тревожно. Легли поздно, а встали рано, и, толком не отдохнув, двинулись в дорогу. Допустим, размышляю я, призраков тут уже нет, сгинули. Кто знает, что у них на уме? Взяли — и ушли. Одной прекрасной ночью, не попрощавшись, по-английски. Но свет, горевший в комнате рабочего общежития, беспокоит; выводит из равновесия. Не примерещился же он мне? От кого мы удирали? Зачем?..