К мостику двинулись толпой, замерли, впившись взглядами в обезображенное тело: птицы всё-таки успели расклевать «завхозу» лицо.
— Что делать-то теперь? — растерянно произнес Матеуш.
— Хоронить… э-эх… — вздохнул, дергая себя за ус, Томах.
Остальные подавленно молчали.
После, на совете, спорили до хрипоты, решая, как жить дальше. И что важнее в первую очередь — готовиться к обороне или, собрав окрестный люд, броситься в погоню. Все поглядывали на Жоржи, ждали, что скажет. Старшой, как-никак. Тот хмурился, думал о чем-то своем. Потом положил руку на плечо Томаху.
— Его слушайте, — сказал. — Оставляю главным.
— А… ты?.. — озадаченно заморгал Ярик.
— Ты-то куда? — удивился Петер.
Жоржи пожевал губами, запустил пальцы в густые курчавые волосы. Лицо его напоминало резную деревянную маску: глубокие морщины на лбу, отчетливая носогубная складка. Темные, запавшие глаза; казалось, они сделаны из камня.
— В Миргород поеду, — бросил угрюмо. — Попробую разыскать Влада, если этот… эта сволочь не успеет раньше.
В комнате стало тихо-тихо. За окном шебуршал дождь, размывая невысокий холмик на могиле низенького плешивого «завхоза». Бывшего «завхоза». Люди не плакали, вместо них плакало небо. Извечный наемный плакальщик, небо одинаково жалело всех, кто имел несчастье родиться под его горбатым сводом. Может быть, завтра небо улыбнется ярким, но уже негреющим осенним солнцем. Улыбнется и жертвам, и их убийцам. Холодно и отстраненно. Небу нет дела до людей, до их ссор, дрязг и размолвок.
— Я с тобой, — набычившись, буркнул Кори и твердо взглянул Жоржи в глаза. В злые, ненавидящие глаза добряка-Жоржи.
Первая героическая главаЖивите, люди!
Вóроны сопровождают меня, Савелия Пончикова, повсюду. По крайней мере, так происходит обычно. Но не сегодня. Сегодня ко мне явилась голубка, она уселась на оцепеневшего ангела во дворе и долго клевала ему глаз. Я сходил в подсобку за метлой, чтобы прогнать голубку, но когда вернулся, ее уже не было. Рядом с ангелом сидела красивая седая девушка в белом платье. Та самая, что подошла ко мне в кафе и начала расспрашивать, с какой я планеты. Сначала я не разобрался, что это именно она, даже замахнулся метлой.
— Забыл уже? — Девушка по-особому взглянула на меня, и я замер. — А себя — вспомнил?
Я отложил метлу в сторону.
— Я месяц проторчал в кутузке на хлебе и воде. Там только и думаешь, как бы выжить, на другое мыслей не остается.
— Тюрьмой заведует Бог. Ты не знаешь, с какой он планеты?
Я присел возле девушки на корточки, снял куртку и накинул ей на плечи:
— Пойдем ко мне? На улице холодно.
Она помотала головой:
— Мне здесь нравится. Скоро наступит весна, должна она когда-нибудь наступить? Ангелы оттают, Бог подобреет.
— Не думаю.
— Что ангелы оттают?
Я пожал плечами. Она обхватила колени руками и долго молчала.
— Я с планеты Земля, а ты… не знаю. Ты врал, что с Венеры… это неправда. Нас что-то объединяет, Савелий. Мы оба сошли с ума, мы — душевнобольные. Наши души больны, Савелий. Но я многое помню, а ты заставил себя забыть.
— Откуда ты меня знаешь?
— Не догадываешься?
— Нет.
— Меня зовут Марийка. Приятно познакомиться.
Я вспомнил о письме.
— Так ты Марийка? Кажется, я встречал тебя где-то еще.
Она засмеялась:
— Я тоже видела тебя где-то еще. Тебя, Савелий, где-то еще видели все. Впрочем, мы встречались и здесь. До того, как ты забыл себя.
— Не помню.
— Ну еще бы.
Она ткнула пальцем в глаз ангелу.
— Как думаешь, куда попадают сумасшедшие? В рай или ад?
— За территорией моего двора бродит Бог, в которого я не верю, хоть и побывал в кутузке. Значит, мы в раю. И тут холодно, кстати. Разве может быть холодно в аду?
— Конечно, ты прав… — Марийка коснулась моей небритой щеки кончиками пальцев. — Сава, давай уйдем. Зачем тебе игра? Брось ее. Уйдем. Только ты и я.
— Куда?
— Не знаю. Куда-нибудь подальше: от Бога… от людей.
— Почему ты выбрала именно меня? Я — простой дворник.
— Всё очень банально: потому что ненавидела тебя когда-то. Тебя и каждого, кто с тобой связан. И я знаю, почему ты выбрал меня: я похожа на Брылю, твою бывшую. — Она горько усмехнулась. — Не внешне, а по характеру. Ты сам так сказал.
Я задумался.
— Кажется, припоминаю. Но ведь это просто игра, так?
— Для нас: меня, брата, моего бывшего жениха Филиппа и всех остальных там, на Земле, это не было игрой.
— Но прошли миллионы лет. Я уже и подробностей не помню.
— Здесь время течет по-другому. — Она обняла меня. — Там до сих пор играют.
Я взглянул на приклеенные к небу тучи, за которыми пряталось солнце.
— Не знаю, куда попадают сумасшедшие, но талантливые люди попадают в ад.
— Все твои беды от зависти, мои — от ненависти, — убежденно сказала Марийка. — Я мечтала отомстить тебе, а мстила брату. И сошла с ума.
— Какой, к черту зависти?! — взорвался я, отбрасывая ее руку и вскакивая. — Что ты говоришь? Кому мне было завидовать? Этим, с высокими тиражами? Талант никогда не признáют при жизни… и я имел право! да, имел! поиграть с ними, как они играли со мной. Показать, чтó на самом деле правит миром. Разве не гениально? Очертить границы между талантом и посредственностью, поставить на край пропасти!..
Она улыбнулась:
— А говоришь, не помнишь. Вот тебе и миллионы лет.
Я промолчал, слезы душили меня. И я заплакал, заревел, как ребенок. Марийка гладила мои волосы, а слезы всё текли, текли ручьем, вымывая накопившуюся за годы дрянь, гадость, скверну… Игру и игроков, охотников и целителей, спившихся в раю философов и писателей, с которыми я вел заумные беседы, стараясь забыть себя, когда мне всё опротивело.
— Сава, давай уйдем, — прошептала Марийка.
И мы ушли. Мы уходили набережной, запинаясь об ангелов и покореженные автоматы с газированной водой; в спину нам светило холодное северное солнце, покрытая льдом брусчатка сверкала под ногами призрачным голубым светом, и чайки, похожие на херувимов, кричали пронзительно и унывно. Мы шли мимо бронзовых статуй безымянного Бога, загаженных ангельским пометом, шли по морю, шли бесконечно долго, и когда оставалось пройти совсем мало, дорогу нам преградил Бог. Он требовал от меня платы.
— Разве души недостаточно? — спросил я.
Бог вручил мне копии бумаг, подписанные моей рукой. Я не совсем понял, что в них было, но одно уяснил — я еще должен, и немало.
— Всё-таки у тебя есть талант, Сава! — расхохоталась Марийка. — Если уж ты смог изменить правила игры на Земле, а Бог, мир которого всеобъемлющ, наоборот, постарался упроститься, подстроиться под человека. Наверное, ему жутко скучно, и он тоже нарочно забыл себя.
Бог укоризненно посмотрел на Марийку, и я вздрогнул, ожидая немедленного наказания, грома, молнии и конца света, но Бог только сказал, что если я не образумлюсь, со мной будет говорить его адвокат.
И, пожалуй, это было пострашнее грома и молнии. Это было настолько гнусно и пошло, что я закричал…
…и проснулся, сжимая в руке дневник.
— Каса-атик, — сказала она мне.
— Каса… — ответил я.
— Что? — спросила она. — Что ты хочешь этим сказать, Влад?
— Нашла каса на комень.
— Но почему именно на «комень»?
— Буква заблудилась, — говорю я и, натурально, начинаю плакать. — Заблудилась буква!
В начале была буква. Не слово, а буква.
И она заблудилась.
Вся эта дрянь в дневнике не просто так. Эта дрянь позволяет мне, Владу Росту, заглянуть в голову черному демону, который живет в сумасшедшем мире. Мир заблудившихся букв и слов, потусторонний и чужой, рай, ад — зовите, как пожелаете. Отражение нашего мира, или наш мир — только отражение? Неважно. Мир без логики, мир страшно логичный, мир бесконечно интересный и скучный.
Всё неважно.
До рассвета еще около получаса, и в комнате тихо-тихо.
Просто молчать и глядеть в потолок — то, что мне сейчас надо.
Мы не ушли из Миргорода: прячься там, где никто не ищет, говорит пословица. Вряд ли охотники заподозрят, что у нас хватит наглости остаться после всего, что случилось. Да и сами охотники чувствуют себя неуютно — во время облавы пострадало невесть сколько добропорядочных жителей, а уж бродяг и всякой шушеры — без числа. Людей скидывали в бездну только за то, что у них не нашлось при себе документов. Многих, подозреваемых в целительстве или связях с целителями, вздергивали без долгих разбирательств. Поэтому родственники и друзья погибших точат на охотников большой-пребольшой зуб, и в случае чего расправятся с теми без колебаний и так же жестоко.
Угол мы сняли у полуслепой старухи, вдовы морского офицера. Дети ее давно умерли либо разъехались кто куда; мать не навещали и не слали весточек. Старуха за небольшие деньги сдавала три комнаты в довольно вместительной квартире, а сама ютилась в крохотной спальне. Нам с Иринкой досталась солнечная, с выходящими на юг окнами комната. Дождливый и зябкий сентябрь закончился, настала пора бабьего лета, и ярко освещенная днем улица радовала глаз: почти в каждом доме на балконах высаживали цветы, а внизу, на газонах, пышно разрастались сорняки.
Название улицы — Зеленая — как нельзя более подходит этому буйному великолепию. По утрам сквозь оконные щели вливается приятный, лакомый запах сдобы из пекарни напротив. На крыше одного из домов — закрытый бассейн для детей. Забавно наблюдать, как они там плещутся и дурачатся. Иринка выпросила у старухи десятикратный бинокль и, случалось, часами глазела из окна, наблюдая за улицей, крышами, чужими окнами.
— Выслеживаю шпиков, — объяснила она.
— По-моему, наоборот, привлекаешь внимание.
— Глупости. Я за шторами прячусь. И вообще, может, я на птиц любуюсь. Может, орнитологом хочу стать, понять, как летают птицы, и научить людей искусству полета.