В БОЯХ ЗА КУБАНЬ
1. В горах Кавказа
Привольная степная станица Староминская, раскинувшаяся вдоль широкой реки Сосыка. Это о ней писатель Борис Крамаренко написал роман. И хотя он и назвал его «Плавни», но плавень в нашу предвоенную пору уже не было. Вывели их колхозы. За речкой раньше красовалась зеленая роща. Это о ней, по словам нашей учительницы Марии Антоновны Косенко, получившей в 1939 году в Кремле орден Трудового Красного Знамени, Михаил Иванович Калинин вспомнил, как одном из самых примечательных и красивых мест станицы. И с грустью узнал, что староминчане не сохранили ее.
В то памятное военное время я и другие ученики средней школы Староминской, размещавшейся в самом красивом и большом двухэтажном здании станицы, бывшем атаманском дворце, часто ходили по земле, где когда‑то росла роща, и собирали немецкие листовки, поднимались на вышку школы, неся вахту. И если замечали приближение немецких самолетов, трезвонили в колокол. И школьники гурьбой выбегали из здания, прячась в рядом вырытых траншеях.
Постепенно редел наш мальчишеский десятый класс. Взяли в разведку Колю Тесейко и Бориса Чиркова, и они так и не вернулись из одного рейда в тыл немцев за Ростовом и Таганрогом.
После десятого класса райком комсомола и комендант войск НКВД создали в станице комсомольский отряд по охране железной дороги и моста. Мне пришлось быть политруком этого отряда и охранять вместе с другими мост и железную дорогу, вылавливая иногда диверсантов. А немцы подходили все ближе.
Помню, перед уходом из станицы я купил маленькую клеенчатую записную книжку. И вот с этим клеенчатым блокнотом и заплечной сумкой 30 июля 1942 года на рассвете мы покинули станицу. Паспорта у нас отобрали в военкомате несколько месяцев назад. Видимо, из боязни, что уйдем преждевременно куда‑нибудь подальше от войны. Взамен выдали справки, что паспорт взят на хранение. В военкомате пообещали нам, что нас, выпускников десятого класса, рождения 1924 и 1925 годов, направят в военные училища. А где они, эти училища, если гитлеровцы прорвались в конце июля 1942 года через Ростов и Кущевскую и устремились на юг, к Краснодару, Армавиру и Новороссийску.
Мы шли по пыльной дороге на юг. А над нами летали немецкие самолеты и сбрасывали бомбы, обстреливаличиоссе, пролегавшее через Новоминскую, Стародеревянковскую, Каневскую, Брюховецкую, Переяславскую, Тимашевскую и Новотитаровскую. Все эти станицы помечены в моем блокноте во время нашего крестного пути на юг. Но вот что удивительно: покинутые всеми, мы двигались на юг, твердо веря в то, что победа будет все же за нами. Наши светлые и незамутненные души и сердца свято верили в то, что говорили дорогие нам учителя школы. И когда в тенистом парке станицы Каневской случайно встретились с бог весть как оказавшимся там политруком и он заверил нас в том, чему сами верили и не верили, мы воспрянули духом.
А потом наш ровесник, эвакуированный из Ленинграда десятиклассник, худой, вытянувшийся, как тополек, Володя Зотов, всю дорогу некрепким баритоном пел арии из любимых им оперетт. Запомнились лишь строки из «Ваверлея».
Было знойно, пыль поднималась столбом над шоссе. Мы страдали от жажды. И однажды, добравшись до придорожного колодца, вытащили ведро воды. Но его у нас вырвала из рук подскакавшая группа конников из корпуса Кириченко и с жадностью стала пить из ведра. У некоторых на голове были окровавленные белые повязки: только что вырвались из боя. Они сразу же ускакали по дороге. Так в первый раз мы увидели наших воинов, побывавших в боях. Где‑то за Тимашевской нас накрыли немецкие самолеты. Мы бросились в придорожные лесополосы. Рядом со мной лежит светловолосый парнишка, прижавшись щекой к земле и закрыв глаза. Его лицо побелело, и при каждом тупом разрыве бомбы он весь вздрагивает. Над нами со свистом проносились осколки, сбивая листву. Но и в эти мгновения я смотрел на дорогу. Там метались не успевшие спрятаться люди. Они падали, подсеченные осколками бомб. Обезумевшие лошади опрокинули повозки с вещмешками и бессильно бились, пытаясь вырваться из упряжек. Крики, стоны, визг рвавшихся бомб и дробный стук пулеметных очередей с самолетов стояли над дорогой.
Когда самолеты улетели, я и другие ребята бросились на шоссе. Поднимаем раненых, повозки и укладываем на них пострадавших. Это было первое боевое крещение семнадцатилетних безоружных юнцов — староминчан.
Не помню точно когда, но уже вскоре мы были в Новотитаровской. Большая станица казалась вымершей. Ее жителей почти не было видно. Очевидно, попрятались, пережидая надвигающуюся опасность. Не зная, что делать дальше, мы пошли в военкомат. Там один из оставшихся работников сказал: об училище сейчас нечего и думать. Но кто хочет попасть в воинскую часть, может идти на окраину станицы. Там разместились подразделения отходившей 339–й стрелковой дивизии. Я с группой ребят-староминчан пошел туда, другие направились дальше, через Кубань, на юг. На окраине станицы нас встретили артиллеристы. Узнав о том, что мы решили вступить в армию, доложили командиру.
К нам пришел командир 900–го артполка майор Калинин. Почему‑то первым спросил меня:
— Кем хочешь стать?
— Наводчиком!
Майор улыбнулся. Ответ ему понравился, и он тут же приказал зачислить меня наводчиком. А вскоре в той же станице назначил командиром орудия и огневого взвода. Впрочем, в третьем дивизионе, куда я попал, орудий не было.
Ребята в моем взводе были все молодые, ровесники, выполняли мои команды с легкостью и даже с озорством молодости. В том же дивизионе командиром огневого взвода был человек намного старше нас, солдат старой выучки, работавший до этого директором средней школы в станице Крымской. Фамилию его я хорошо запомнил: Запорожец. С юными новобранцами своего взвода он обращался чрезвычайно грубо и за малейшую провинность наказывал, а иногда и бил. Глубокой осенью, когда мы держали оборону в горах, я услышал, что этот Запорожец дезертировал, был схвачен заградотрядом и приговорен к расстрелу. Нас водили смотреть на казнь этого человека. Когда он упал мертвым на землю, я вспомнил, как в Новотитаровской он обращался с юнцами, и тогда же подумал: закономерный финал жестокого человека.
В моей записной книжке помечено, что мы вышли из Новотитаровской рано утром 6 августа 1942 года. Шли мимо хутора и садов Калинина. Уже хорошо был слышен приближающийся к Краснодару бой. Мне дали лошадь с седлом, назначили дежурным по колонне, и я гарцевал, двигаясь вдоль шеренги отходивших, следил, чтобы кто‑либо не отстал. Вечером — в Елизаветинской. А утром следующего дня направились вдоль реки Кубань к переправе. Вскоре благополучно переправились через Кубань и оказались в ауле Афипском.
За Кубанью уже шли ожесточенные бои. Особенно сильными они были под Краснодаром. Мы видели, как немецкие самолеты весь день бомбили Краснодар. Видели поднимавшиеся над городом клубы черного дыма.
Нескольких ребят из нашего дивизиона отправили в станицу Елизаветинскую, куда прорвались немецкие танки и высадился десант. Из боя вернулось лишь несколько человек, остальные полегли на том
берегу.
Здесь, в Афипской, нас навестил новый комиссар дивизиона младший политрук Тевосян. От него мы услышали последние новости: сюда прибыл член ГКО, командующим фронтом назначен Семен Михайлович Буденный.
Опять переформировка: я попал в 7–ю батарею, временно назначен командиром орудия и 2–го огневого взвода. Запомнился стройный молодой комиссар батареи младший политрук Бабешко, хотя на петлицах у него треугольники старшего сержанта. Мы с ним общались недолго: его вскоре отправили во второй дивизион, который вел бои с перебравшимися на левый берег Кубани немцами. Через несколько месяцев наши пути пересеклись, когда я попал снова в третий дивизион: там увидел Бабешко с теми же трехугольниками старшего сержанта.
Не имея орудий, мы отходили все дальше на юг через Каширскую, Северскую. За Смоленской над нашей батареей нависли немецкие самолеты. Сверху густо сыпались бомбы. Рвались вокруг меня. Видимо, немцы хотели непременно взорвать мост. А я как раз оказался возле него.
Из Ставропольской потянулись в горы. Едва вышли, как над нами стали кружиться немецкие самолеты — то три, то девять, сбрасывая на нас бомбы.
До сих пор удивляюсь тому, что непрерывно попадая в боях в горах в жестокие переплеты, я благополучно выходил из них. И даже потом, когда сошли с гор и начались не менее жестокие бои на равнине, во мне жило неистребимое чувство и сознание, что меня не убьют. Не могут убить. Ранить — возможно, но убить — нет. И это чувство, возможно, и поддерживало меня в то трудное время.
Навсегда запомнился переход через горы. До Тхамахи было идти легко, даже весело. Но потом тропинка сузилась, пошел дождь, началась грязь. Я в чувяках (из обмундирования нам выдали только
пилотки и поясные ремни) скользил по дороге, рискуя сорваться в пропасть. Шли ночью, в кромешной темноте. Лишь в четыре часа ночи добрались до горного села Шабановское. Это был перевал.
Около Сторожевой принял присягу. У меня до сих пор сохранилась желтая книжечка текста присяги, которую я держал в руках в долине, окаймленной густым орешником и буковыми лесами, и громко произносил ее.
Вскоре третий дивизион расформировали: не было орудий. Меня назначили в первый дивизион, во взвод боепитания старшим лаборантом. А многих староминчан кого куда. Николая Луговского взяли писарем в штаб 900–го артполка. Андрей Мищенко был назначен вместе со мной в первый дивизион. Анатолий Таганов, родственник Олега Агафонова, прибывший из Красного Луча (Донбасс), Яков Тремиля и остальные ребята из Староминской остались в 3–м дивизионе. Говорили, что их переведут в пехоту.
Начался наш путь от моря снова на север, в горы, чтобы на их склонах занять боевые рубежи. Мы идем с третьей батареей. Дорога трудная. Через каждый 50 — 100 метров горные речки. А мы тянем орудия на себе. Прошло немало времени, прежде чем мы добрались до огневых позиций у высот против станицы Холмской. Остановились, в долине — лепрозорий, из которого давно эвакуировали больных. Едва мы обосновались, как поступил приказ: ехать за снарядами. За ночь выпустили 62 снаряда. Немцы и румыны от нас в двух километрах, и бои идут непрерывно день и ночь.
Весь сентябрь 1942 года шли бои за эти высоты. Немцы безостановочно бомбят лепрозорий и высоты. «Мессера-1 10» на бреющем полете обстреливают нас. Пули свистят над головой, как пчелиный рой.
Немцы подтянули свою артиллерию и стали методически, квадрат за квадратом, забрасывать нас снарядами.
Высоты прикрывали дорогу к Джубге в Архипо — Осиповке, а там рукой подать и до Туапсе. Вот почему немцы так рвались в эту лощину, стремясь захватить преграждавшие им высоты. С одной стороны высот находились немцы и румыны, с другой — батальоны 1133–го стрелкового полка нашей дивизии. На вершине высот росли виноградники. И часто наши бойцы, рискуя жизнью, отправлялись за виноградом. Немцы тоже. И час го там завязывались ночные бои.
Бои за высоты с середины сентября стали особенно ожесточенными, немцы пустили танки, но наша третья батарея не только отбила натиск, а и уничтожила многие. Досталось и румынам. Огнем наших артиллеристов был уничтожен батальон наступавших на высоты румын.
На пути немцев было несколько высот. Но особенно упорными были бои за высоты 170.7, 234.7. Несколько раз высоты переходили из рук в руки. Над ними словно зависли немецкие самолеты, сбрасывая бомбы и обстреливая штурмующих из пулеметов. В этих боях с 20 по 27 сентября 1942 года, как я потом узнал из журнала боевых донесений дивизии, было уничтожено более двух тысяч гитлеровцев. В этих боях погиб комбат первого батальона майор В. Баранов и совершила подвиг медсестра из станицы Староминской Р. Иваницкая, с которой я учился в одной школе. Перевязывая бойцов, она не заметила, как несколько румын окружили ее. Р. Иваницкая не растерялась, схватила автомат, и расстреляла в упор врагов. Судьба ее трагична. Она дошла с боями до Тамани, высадилась в районе Керчи и там в 1944 году погибла.
А немцы и румыны все яростнее атаковали высоты и в конце концов захватили их. Наши батальоны удерживали позиции только у подножия высот. Немцы могли прорвать наши позиции и устремиться к морю.
Командир 1–го артдивизиона В. Снеженков перевел меня в штаб дивизиона писарем. Именно в это время я стал свидетелем того, как назначенный в октябре командующим Черноморской группой войск генерал — майор Иван Ефимович Петров побывал в нашей дивизии. Это была одна из первых его поездок на передовую. Он был обеспокоен захватом немцами высот и хотел сам разобраться в обстановке. Был солнечный и безоблачный день, какие часто выпадают в октябре на юге. Иван Ефимович Петров заехал и в расположение штаба 1–го артдивизиона. Его сопровождали командир дивизии подполковник Теодор Сергеевич Кулаков и командир 1133–го стрелкового полка Иван Григорьевич Заяц.
Иван Ефимович расспрашивал подполковника Зайца о том, где размещаются батальоны его полка и о его планах. Затем задал вопрос Кулакову:
— Что надо сделать, чтобы освободить высоты?
Тот высказал свои соображения. Затем Петров спросил командира дивизиона Снеженкова: достаточно ли завезли снарядов?
— За последние два дня мы доставили семьсот снарядов и продолжаем завозить их из Пшады, — ответил он.
— Немцы привыкли к артобстрелам, — заметил генерал Петров. — Поэтому нужен элемент неожиданности. К нам прибыли реактивные минометы. Используем для атаки их. Я проверил дорогу сюда. Она проходима для автомашин с реактивными минометами. Я пришлю их вам. Думаю, что обстрел из них внесет смятение у немцев и вам удастся овладеть высотами.
— Это будет хорошей подмогой, — сказал Кулаков. — А после обстрела «Катюшами» мы начнем наступление.
— Завтра же реактивные минометы будут здесь. А для атаки используйте полночь, — посоветовал Иван Ефимович.
Разговор этот мне запомнился. Я был рядом с капитаном Снеженковым. Уже следующей ночью в лепрозорий прибыли гвардейские минометы. Той же темной ночью батальоны 1133–го стрелкового полка приготовились к броску на высоты. В полночь «Катюши» ударили по высотам. Над долиной низко понеслись одна за другой огненные кометы. Мы слышали треск рвущихся снарядов, видели огненные вспышки.
А вслед за выстрелами реактивных минометов; начался артиллерийский обстрел высот. Потом послышалось громкое «ура». Это пошли в наступление батальоны полка. Через час напуганные и растерявшиеся немцы были сброшены с высот. Они перешли в наши руки, и мы удерживали их вплоть до начала общего наступления Красной Армии на Кавказе.
Приезд генерала И. Е. Петрова и его вмешательство помогло восстановить положение в обороне важного участка фронта, прикрывавшего подступы к побережью Черного моря.
Роль писаря при штабе дивизиона мне не очень нравилась. И однажды я попросил Федора Викторовича Снеженкова послать меня на боевой участок. Хотя ему и не хотелось расставаться со мной, он согласился и направил в батарею. старшего лейтенанта Бутко артиллерийским разведчиком. Так я оказался на гребне только что освобожденных от немцев высот. Батарея рядом, на поляне, у речки. А НП мы начали сооружать на самом гребне горы. Внизу лощина, а впереди — высоты против Холмской, на которых обосновались немцы. Я в бинокль «часами наблюдал с горы за высотами, выискивая огневые точки. Обнаруживал штабную землянку, дзоты, минометные точки. Сообщал об этом комбату. И не раз он предлагал мне перепроверить увиденное. А это значит — надо пробираться к немецким укреплениям. Комбат договорился с командиром батальона, прикрывавшим подступы к нашей высоте, чтобы меня пропускали через позиции. И я ночью тайком пробирался к вражеским высотам, затаившись наблюдал за немцами. И когда убеждался, что не ошибся в ранее выявленных целях, возвращался назад. По моим данным командир батареи отдавал приказ открыть огонь. Какая это радость видеть днем, как взлетали в воздух обломки обнаруженных тобой дзотов, остатки минометных точек.
Я обнаружил около двадцати таких целей, пораженных нашей батареей. А тогда был обнародован приказ, что артиллерийский разведчик, обнаруживший десять огневых точек, пораженных затем нашей артиллерией, должен представляться к награждению медалью «За отвагу». Командир батареи старший лейтенант Бутко представил меня к награждению медалью «За отвагу». Однако вскоре к нам на батарею зачастили работники «Смерша». И вскоре через несколько дней они увезли с собой комбата. За что — никто так и не узнал. И потом, многие годы спустя, как я ни пытался узнать у Ф. В. Снеженкова, И. С. Демченко и многих других ветеранов 900–го артполка о судьбе старшего лейтенанта Бутко, никто ничего не мог сказать определенного о нем. А мое наградное дело застряло. То ли потому, что оно было составлено человеком, которого взял «Смерш», то ли просто затерялось. Но несколько месяцев спустя, когда мы сошли с гор, нам на равнине прочитали приказ по 900–му артполку, в котором говори — лось, что писарь штаба 900–го артполка мой одноклассник Николай Луговской награждается медалью «За отвагу». И я только удивился превратностям судьбы. За писарскую работу наградили медалью, а полная смертельной опасности работа артразведчика оказалась незамеченной.
Хотя я и был разведчиком, но приходилось в ту пору заниматься и другими делами. Все поочередно заготавливали в горах сено и зеленые ветки для лошадей. Однажды, когда я шел с охапкой травы, неожиданно увидел на гребне горы немца с автоматом. Что он делал — не знаю. Может быть, это был один из разведчиков, а может быть, просто случайно забрел сюда, потеряв ориентиры. Такое в горах часто случалось и с нашими бойцами. Я бросил траву, направил на него винтовку и крикнул: «Хенде хох!». От неожиданности немец растерялся. Я схватил его автомат и привел на НП, откуда его Доставили в штаб дивизиона, где он дал ценные сведения.
Стоял ноябрь, четвертый месяц жестоких боев. Как ни тяжело нам приходилось, наши мысли были прикованы к Сталинграду, туда, где было особенно трудно. Мы жили предчувствием скорого перелома в войне, с нетерпением ждали его. И хотя не было ни радио, ни газет, вести о том, что делается на других фронтах, незримыми путями доходили и до нас.
В двадцатых числах ноября 1942 года я с товарищем с НП шел по тропе на огневую. Навстречу нам бежал радостно улыбающийся ставрополец Василий Савченко.
— Из штаба полка передали: наши начали наступление под Сталинградом! — быстро сообщил он и побежал по тропе.
Весть о стремительном наступлении под Сталинградом заставила радостно забиться наши сердца. Наконец‑то! Когда же мы пришли на огневую, то нам сказали:
— Василий Савченко подорвался на мине! Наверное, немцы заложили ее там перед отступлением.
Десятки раз я и товарищи ходили по этой тропе с НП на огневую — и ничего! А тут — надо же: не донес
артиллерист добрую весть комбату.
Там, в горах, недалеко от огневой остался маленький холмик со звездой — скромный памятник погибшему солдату.
А через несколько дней вновь был восстановлен 3–й дивизион. И я в числе других был направлен в него. Попал в 7–ю батарею, размещавшуюся в районе Дербенки и Убинской. Был и замковым, и наводчиком. Командиром орудия был старый и опытный артиллерист Пехтерев. Бои требовали снарядов, и
мы поочередно, группами отправлялись в Пшаду за снарядами. В каждом вещмешке по одному — два снаряда. Шли по узкой горной тропке, переправляясь через горные речки. Ночевали часто в лесу. Были суровые морозы. И мы, нарубив деревьев, разжигали огромный костер. Вокруг него собирались многие
— не только мы, артиллеристы, но и пехотинцы. Все сходились на этой тропе. Ложились на снег вокруг костра и засыпали. А когда спина замерзала, поворачивались к костру.
Но вот и началось наступление. Однажды комбат рано утром спросил:
— Кто у нас из Староминской?
Все знали — это я. И комбат пожал мне руку:
— Поздравляю. Передали по радио, что твоя станица освобождена.
Но нам предстоял еще нелегкий путь — выбраться из гор. Лошади отощали за зиму. Иногда приходилось орудия тащить на себе.
И случалось при этом всякое. Однажды, вытянув орудие на перевале, бойцы ушли на ночь отдыхать в село, расположенное внизу, в полукилометре от перевала. Я остался около орудия с немецкой трофейной винтовкой. Рядом по перевалу пролегала тропа. Решил проверить затвор. Оттянул его, а задвинуть не могу, заело. Бился — бился, но ничего не мог поделать. Вдруг на тропе появился человек в гражданской одежде — стеганке и сапогах. Средних лет. В правой руке пистолет. Я сразу догадался — полицейский, который бежал к немцам. Окликнул его. Он отозвался:
— Свои.
Потом стал спрашивать, куда эта дорога ведет и какая впереди станица. Я ответил: «Не знаю!». И не стал вступать в объяснения с ним.
Выбравшись из гор, начали бои за освобождение кубанских станиц. Помню, как радовались мы, когда узнали, что подбили несколько немецких орудий. Но и наше орудие засекли немцы. Мы стояли в лесополосе и начали рыть окопы — ровики, чтобы прятаться при обстреле. Я успел вырыть окоп в полметра глубиной. На рядом расположенный бугорок вырытой земли положил шинель. Немцы начали обстрел нашей позиции. Я упал в окоп. Что же стало с моей шинелью! Она вся была иссечена осколками. Рядом
— огромная воронка. В ней лежала убитая прикрепленная к нашей батарее девушка — санинструктор. Были ранены несколько человек из орудийного расчета. Но беда не приходит одна — наше орудие было разбито.
Вскоре комдив Кулаков решил пополнить потрепанный в боях 1135–й стрелковый полк за счет артиллеристов, оставшихся без орудий и тылов. Так как у нас уже не было орудия, то меня и других зачислили в этот полк командиром отделения. Но это уже другой рассказ.
2. На подступах к Абинской
Сейчас на месте старинной станицы Абинской вырос красивый город. Он сохранил старое название — теперь он Абинск. В книге «Абинск», написанной В. Неподобой и С. Волковым, сообщается о нем многое. И то, что в нем шесть микрорайонов, что одна из самых красивых в нем улиц — Комсомольский проспект с многоэтажными домами, что в нем есть летний концертный зал и много других примечательных мест. В прошлом же в Абинском укреплении побывали многие выдающиеся люди — писатели А. Бестужев — Марлинский, П. Катенин, С. Кривцов, многие декабристы и военачальники во главе с генералом Вельяминовым.
Тогда же, в памятном 1943 году, приближаясь к станице Абинской, мы ничего об этом не знали. Знали только одно. В февральских боях за Холмскую, Ахтырскую и высоту 179.2 на подходе к Абинской полки 339–й дивизии понесли большие потери. Во время штурма высоты 179.2, которую пытались взять несколько раз, обескровлен был 1135–й стрелковый полк. К 15 февраля 1943 года в этом полку, как свидетельствует журнал боевых донесений, осталось лишь 3 стрелковых роты. Рота, насчитывающая всего 23 человека, 2 расчета пулеметов, 2 расчета ПТР и 2 миномета. Это в переюм батальоне. Во втором батальоне осталась 1 стрелковая рота (35 человек) и рота ПТР с расчетом. Еще меньше осталось людей в третьем батальоне — 17 человек в стрелковой роте, один расчет ПТР и один расчет миномета.
Полк вынужден был перейти к обороне. В журнале боевых действий полка за 16 февраля 1943 года есть строки: «Вследствие больших потерь и малочисленности личного состава, отсутствия артподготовки, сильного сопротивления противника, ухода с обороны 8–й стрелковой роты в 1133–й с. п., полк оставался на прежних рубежах, в обороне, ожидая указаний командира дивизии».
Командир дивизии Теодор Сергеевич Кулаков, получив задачу овладеть Абинской и не имея достаточных подкреплений, чтобы пополнить 1135–й полк, вынужден был пойти на крайнюю меру — взять часть личного состава из артполка и других подразделений и тылов дивизии и направить в 1135–й стрелковый полк.
Так в феврале 1943 года вместе с другими я оказался в 1135–м стрелковом полку нашей дивизии. Меня назначили командиром отделения пятой стрелковой роты. В то время мне едва исполнилось восемнадцать лет. И хотя в отделении, кроме молодежи, было несколько пожилых солдат, назначение меня командиром отделения все приняли как должное. Кроме нескольких кубанцев, в отделении были сибиряки и кавказцы. В большинстве же — молодежь.
Наш полк разместился между Холмской и Абинской в небольшой роще. Сюда почти каждый день прибывало пополнение, оружие. Нашему отделению выдали автоматы и винтовки, гранаты, саперные лопаты. Хорошо помню февральские оттепельные дни. И хотя они и тянули к отдыху и безмятежности, но поддаваться этому было некогда. Мы готовились к штурму. Днем осваивали оружие, учились маскироваться, окапываться. Ведь некоторые прибыли в полк, еще не побывав на фронте и в боях. А когда наступал вечер, собирались у костра (ночи были холодные, морозные) и рассказывали о себе, друзьях, о родных местах. И как‑то даже не верилось, что, возможно, через считанные дни всем придется идти в атаку, под огонь врага.
В эти февральские дни подразделения нашего 1 135–го и 1133–го, 1137–го полков дивизии уже начали бои на восточной окраине Абинской. Но это скорее была проба сил, нежели серьезная операция. Мы знали, что Абинская врагом хорошо укреплена. Это был, в сущности, первый боевой форпост знаменитой Голубой линии немцев. Но мы даже не предполагали, насколько Абинская в укреплениях немцев — крепкий орешек.
И хотя после принятых мер полки нашей дивизии были пополнены, но мы видели у ощущали на себе нехватку нашей авиации. Над нами то и дело безнаказанно летали немецкие самолеты. И хотя части полка находились в роще, мы нередко вынуждены были бросаться в открытые щели, спасаясь от падавших с высоты немецких бомб.
Гитлер придавал большое значение удержанию Абинской и Крымской. В допопнение к авиации, базировавшейся на аэропортах Крыма и Донбаса, на Кубань, как сообщает об этом А. А. Гречко, были переброшены соединение пикирующих бомбардировщиков «Юнкерс-87» из Туниса и несколько групп истребителей из Голландии, и весной 1943 года Гитлер добился численного превосходства своей авиации на Кубани. Западнее станицы Абинской гитлеровцы соорудили взлетно — посадочную площадку и принимали на ней самолеты. Это мы вскоре ощутили на себе, когда штурмовали укрепления под Абинской.
По приказу командующего 56–й армией генерал — лейтенанта А. А. Гречко для наступления на Абинскую были направлены шесть дивизий и 7–я гвардейская стрелковая бригада. Ударная группировка состояла из двух эшелонов. 1135–й стрелковый полк 339–й дивизии, в котором я находился, выдвигался в первый эшелон, на острие планировавшегося наступления на Абинскую.
Наступление на Абинскую несколько раз назначалось и по разным причинам откладывалось. В эти дни в батальонах побывал командир 1135–го стрелкового полка майор Иван Иосифович Сцепуро. Высокий, стройный, подтянутый, он шутил, смеялся, вселяя в бойцов веру в себя и свои силы. Не обошел он и наше отделение. Спросил меня: давно ли на фронте. Узнав, что раньше я служил в артиллерийской разведке, он сказал: «Это хорошо. Опыт пригодится…» Обрадовался, когда узнал, что большинство солдат отделения — комсомольцы.
И вот пришел день, когда мы узнали, что намечено наступление на Абинскую. Скорее, это был не день, а вечер. Уже стемнело, когда передали, что завтра, 10 марта, полк начнет наступление. Нам выдали скромное энзэ — по шапке сухарей. Мы припрятали сухари в вещмешки. Я проверил свой автомат. Он действовал безотказно.
Все отделение собралось у небольшого костра. Подбрасываем в костер сучья, тихо переговариваемся. Каждый в эту минуту думает о своем. Я начал говорить о том, что нас ждет завтра. О предстоящей операции, о том, как должен действовать каждый из нас. Главное — держаться друг друга, не отставать я не забывать о товарищах. После этого все как‑то успокоились. Впрочем, я мог бы об этом и не говорить — все подразумевалось само собой. Но молчать в эти часы было тягостно. И живой голос ободрял и как‑то делал всех роднее.
Забылись коротким сном на согретой костром земле. Задолго до рассвета полк подняли и вывели на железнодорожное полотно. Было темно, морозно, ярко блестели звезды над головой. Не прошли мы и двух — трех километров, как впереди нас раздались сухой треск взрывов и крики раненых. Те, кто шел впереди, нарвались на заложенные немцами в железнодорожном полотне мины. Мимо нас побежали к месту взрыва санитары. Полк свернул в сторону и направился вдоль обочины железнодорожного полотна.
Прошли еще с километр. Поступает приказ: свернуть вправо. Полк растягивался, чтобы начать наступление на Абинскую с северо — восточной стороны. Идем по схваченной морозом, чуть грузнувшей пахотной земле. Каждому батальону, роте и взводу — свой участок. И мое отделение' тоже заняло свое место. Сзади нас отрывают окопчики командиры взвода и роты. Выбираем и мы удобные места и окапываемся в темноте. Перед станицей — укрепления гитлеровцев: окопы, дзоты. Лежим тихо. Делаем все скрытно.
На рассвете — артиллерийская подготовка, налеты нашей авиации на укрепления гитлеровцев. Потом дымовая завеса.
Холодная земля бросает в дрожь. Кое‑кто закуривает. Шепчу: «В рукав, чтобы не видно было».
Гулко, одна за другой ударили подтянутые к станице наши батареи. Впереди всполохи огня, взметнувшаяся веером земля. И сразу застучали немецкие пулеметы. Ждем самолетов. Но их все нет. Наконец, несколько наших самолетов пролетели над немецкими окопами и скрылись.
Все больше светает. Впереди взметнулись клубы дыма. Это наши саперы ставят дымовую завесу. Взлетела в небо ракета — сигнал к наступлению.
— Вперед, товарищи! — кричу бойцам и сам бегу вперед. Смотрю на товарищей — они рядом, не отстают. Уже совсем светло. Отчетливо виден каждый бугорок, схваченные морозом лужи, каждая впадина. Впереди дымовая завеса, но и она постепенно рассеивается. Бежим рывками — метров десять и к земле. Иначе нельзя — пули как град. Только слышен посвист пролетающих мимо нас пуль. Снова вперед. Никто из отделения не отстает. Кто‑то из «старичков» отделения в горячке и запале бежит прямо по замерзшей луже. Ледок проламывается, и «старичок» хлюпает ботинками по воде. Успеваю крикнуть: «Обходите лужи! Иначе ноги будут мерзнуть!» В эти секунды подумалось и об этом.
Рядом со мной Василий Петренко, почти земляк, кубанец, отличный стрелок. Он уже примеряется и дает короткую очередь. Но вижу — рановато. Слева курган. Под его прикрытие уже бросилось несколько бойцов. А вдоль него веером хлещут пули немцев. «Сюда!» — кричу бойцам.
Пока все живы и никто не отстал. Всматриваемся: впереди чистое поле. В метрах пятидесяти бугорки. Еще один рывок, и мы снова найдем прикрытие. Показываю бойцам на бугорок. Они понимают без слов. Совсем близко окопы немцев. Наши батареи продолжают обстрел окопов и узлов сопротивления немцев. Особенно помогла нам истребительно — противотанковая 45–миллиметровая пушка, расположенная восточнее нас, которой командовал, как я позже узнал, лейтенант Алексей Василина. Меткими орудийными выстрелами он подавил пулеметный расчет немцев, который мешал нам двигаться вперед.
В те минуты я бежал буквально через визг рвавшихся снарядов») бомб, веерную россыпь впивавшихся рядом с тобой немецких пуль. От них только мелкие всплески на земле. Смотреть некогда, ты несешься вперед, не чувствуя ног под собой, но зорко и мгновенно все замечаешь и фиксируешь в сознании. Все это в какие‑то доли секунды. Тело в мгновенной реакции пригибается, виляет, падает, вскакивает, мчится вперед. И ты как наблюдатель, как невероятной мощности электронно — вычислительная машина каким‑то подсознанием все это фиксируешь на ходу, на лету, уже бог весть каким подсознанием и сознанием мгновенно подчиняется мозгу твое тело. Ты знаешь цель — как можно быстрее, словно там твое спасение, ворваться во вражеские окопы. И еще знаешь и помнишь: за тобой отделение солдат. И ты не один на один с войной.
Еще рывок, и мы у немецких окопов. Но подняться трудно: над нами висят немецкие пикирующие бомбардировщики, заходят на поле боя один за другим. Летит земля, секут все вокруг осколки рвущихся немецких бомб. Несколько человек из отделения легко ранены, но никто не покидает строй. Да и уйти некуда. Понимаем: наше спасение — бросаться вперед. Вот и просвет: самолеты улетели. Берем в руки гранаты, на бегу швыряем в окопы. Направляю автомат, на бегу даю длинную очередь. Подбегаем к окопам. Справа — дзот. Подбираюсь к нему и бросаю противотанковую гранату. Взрыв и крики немецких солдат. Даю очередь из автомата вдоль окопов. Замечаю: падают солдаты в зеленых шинелях. Разгоряченные схваткой бойцы отделения прыгают в траншею. Одним из первых — Андрей Мешков, сибиряк. Он стреляет в замешкавшихся немецких солдат. И в эту минуту меня горячо и больно ударило в руку и ногу. «Не ко времени это!» — мелькнуло в голове. Бедро как‑то одеревенело. Но автомат не бросаю, стреляю. Немцы выбиты из окопа. Лишь где‑то вдалеке, за изгибом, раздаются их выстрелы. Рядом со мной лежат раненые бойцы. Подумалось: «Значит, не я один…» Перевязку не делаю. Лишь спустя ее сделали мне в медсанбате. И уже там я узнал, что в меня стреляли немцы, видимо, из приземистых окраинных хат автоматными очередями, вперемешку с разрывными пулями. Потому что вторая, ударившая в бедро, была разрывной. Потом в бедре нашли множество осколков. А одна пуля, попав в мой карман с патронами, вонзила один из них в ногу.
Не очень удобно, но стреляю, окапываюсь у разрушенного дзота. Прошу ребят держать под прицелом фланги.
Солнце — в зените. Над головой, в метрах двадцати, проносятся самолеты. Отчетливо видны огромные нарисованные на крыльях черные гитлеровские кресты. Летчики в шлемах наклоняются, высматривая цель, бросают бомбы, бьют из пулеметов. Обидно, что наших ястребков почему‑то нет. А мы их так ждали. Оглядываюсь назад. Все поле усеяно распластанными фигурами в серых шинелях. Кто‑то ранен, кто‑то убит. Кто‑то притаился, выжидая удачное мгновение, чтобы подняться и броситься вперед. В воздухе гарь, висят клочья дыма. Подняться с земли почти невозможно. Только к вечеру стихает перестрелка. Ночью оставаться в траншее опасно. Прошу бойцов залечь у брустверов, здесь лучше обзор и можно быстрее заметить врага. Почти все бойцы отделения ранены. Но держатся хорошо. Сзади слышатся стоны тяжелораненых наших солдат. Санитаров не видно. Да и не просто добраться сюда, почти до переднего края. Немцы следят, то и дело взлетают ракеты. Проносятся длинные очереди трассирующих пуль. Иногда простучит, словно с испуга, захлебнувшийся пулемет.
В перестрелке проходит и следующий день. Я пробую встать. Опираясь на автомат, подхожу к бойцам отделения. Выясняю, кто ранен. Некоторые сами сделали перевязки. Прошу тех, кто не может вести бой, когда наступит темнота, перебираться через ничейную полосу, чтобы им помогли наши санитары. Ложусь в неглубокую ямку. Рядом убитые. Они прикрывают спереди от пуль.
Наша артиллерия продолжает обстрел немецких позиций. Потом снова атака. Мне видны бегущие вперед бойцы. Хотя наступление ведется уже не такой плотной цепью, как прежде, оно радует нас.
Оставшиеся в строю бойцы отделения продолжают бой. Бьем по хатам. Там тоже засели немецкие солдаты. И как накануне, снова в воздухе безнаказанно летают немецкие самолеты, выискивая цель на бреющем полете. Но бойцы второго эшелона все ближе и ближе подбираются к немецким окопам, и все реже, реже стреляют из траншей немцы. Гитлеровцы открывают минометный огонь по наступающим. Меня больно бьет в плечо. На мгновение в глазах потемнело. Рука, опиравшаяся локтем о землю, подворачивается. Оказывается, осколок мины или бомбы, ударив в плечо, раздробил плечевой сустав. Рука как плеть, двигать ею и стрелять уже невозможно. Томительно долго тянутся часы. Обстрел с двух сторон продолжается с той же силой. Не по — мартовски ослепительно яркое солнце иногда совсем исчезает в клубах черного дыма и в тучах взметненной снарядами пыли. Вижу рядом ползущих к своим раненых бойцов своего батальона. Иногда они судорожно вздрагивают и затихают. Значит, в них попал осколок или пуля врага. Сколько замертво легло в те дни на абинской земле молодых солдат. И какое мужество и отвагу проявили они здесь.
Бой продолжается до позднего вечера. Наконец, затихает. Лишь изредка постреливают с двух сторон. Боль в плече невыносимая, но притерпелся и к ней. В сторожкой тишине различаю шаги. Кто‑то движется в мою сторону. Беру левой рукой автомат, окликаю. «Свой!» — раздается голос. Пригибаясь, ко мне подходит молодой солдат, почти ровесник. Спрашиваю, кто он. Отвечает: из пулеметного взвода, который занял позицию левее нас. Солдат послан в разведку, а заодно и посмотреть, есть ли раненые. Он спросил меня: могу ли я двигаться? Отвечаю. «Как стемнеет, пришлем санитаров. Жди!» — заверил он.
Действительно, через несколько часов подошли четыре человека с плащ — палаткой и мой знакомый пулеметчик. Как они разыскали меня в кромешной темноте, до сих пор для меня остается загадкой. Но, видимо, пулеметчик все приметил и дал верные ориентиры. Меня уложили на плащ — палатку и понесли. Несли осторожно, но все же было мучительно больно. Почти в полночь доставили в знакомый лес, где размещалось хозяйство нашего полка.
Я не ел несколько дней. И не хотелось. Но когда комбат приказал налить мне кружку разбавленного спирта, я с жадностью выпил. И озябшее тело сразу наполнилось теплом. Прежде чем направить меня в палатку санбата, он коротко расспросил о том, как проходил бой. Записал фамилии тех, кто ворвался вместе со мной в окопы врага.
О том, как врачи в течение семи месяцев боролись за мою жизнь, сколько я перенес операций в Холмской, Краснодаре, Кисловодске и Тбилиси и как вернулся в родную станицу Староминскую и еще с незакрытыми ранами пошел работать в райком комсомола, нужен уже другой рассказ.
Здесь же скажу, что о том бое командир 1135–го стрелкового полка полковник Иван Иосифович Сцепуро, подводя итоги боя за Абинскую, позже писал в газете: «Особенно упорно и отважно сражалось отделение комсомольца Николая Веленгурина. Солдаты этого отделения первыми ворвались в немецкую траншею и в рукопашной схватке уничтожили до двадцати фашистов. В этом бою Веленгурин был тяжело ранен, но остался в строю. Двое суток отделение удерживало отбитую у врага траншею. Веленгурина ранило вторично. Только на третью ночь его в тяжелом состоянии унесли в тыл».
Вскоре станица Абинская была освобождена от фашистских захватчиков. За этот бой я был награжден орденом Отечественной войны. Получили награды и другие бойцы моего отделения.
Когда я шел в атаку под Абинской, у меня на груди, в кармане, лежала характеристика на члена ВЛКСМ Староминской средней школы Веленгурина Николая Федоровича, члена ВЛКСМ с ноября 1939 года, билет № 10906464. В ней сообщалось, что я «за время пребывания в рядах ВЛКСМ Староминской средней школы показал себя дисциплинированным, выдержанным и инициативным комсомольцем и был членом учкома и комитета комсомола, добился улучшения оборонной работы в школе». Заверил характеристику тогдашний секретарь Староминского райкома комсомола Ф. Цыгикало. И дата — 27.04.42 г. Характеристику потребовал военкомат как документ, необходимый для поступления в военное училище. В училище я не поступил, было не до него. А вот характеристику пронес через всю войну и вместе с ней шел в свою последнюю атаку на гитлеровцев. На ней остались следы моей крови, которая после ранения в плечо залила грудь. И она для меня сейчас как свидетельство испытания верности.
И еще есть один документ — бесхитростная запись. В моей записной книжке сохранился небольшой листок, переданный мне Анатолием Тагановым в самом начале нашей кавказской эпопеи:
Нахожусь в пехоте и очень каюсь, что не попросился тогда к вам в артиллерию. Гоняют нас целый день, как Сидоровых коз. Будят рано, не то что в артиллерии. Передай привет бывшему нашему лейтенанту (командиру огневого взвода). Желаю вам всего наилучшего. Кормят нас не очень хорошо, два раза в день чайку, т. е. супику и 500 г. хлеба. Через четыре дня выезжаем на передовую. Хороший у нас был комбат, все спрашивал, как дела. А тут…
Он был нашим ровесником, семнадцатилетним пареньком, занесенным из Донбасса в Староминскую. Как и многие другие, он вскоре пал в бою на кубанской земле.