шедшего в президенты или нет, потому что телевизор сломался.
Зато другой дематериализовавшийся псих разыскался. Нашли его через два дня блуждающим возле кладбища, километрах в четырех от больницы. Как он покинул больницу и как попал на кладбище, ответить он не мог по причине скудости ума. Врачи всяко пробовали выведать у него, как ему удалось выбраться из больницы, но псих забыл это настолько крепко, что врачи сами чуть с ума не сошли.
Третий беженец бесследно пропал перед обедом. Санитары перевернули все отделение, но психа не нашли. Тогда санитары, разгулявшись, перевернули и близлежащие отделения, но тоже безрезультатно. Психи (те, которые что-то понимали) шушукались между собой, а обслуживающий персонал недоумевал. Через три дня, когда пришли из прачечной за грязным бельем, обнаружили горемыку в бельевой комнате в коробке с грязными простынями. Видно, достал где-то ручку, проник в помещение, лег в коробку вздремнуть и умер. И хотя последний случай ничего общего с предыдущими не имел, но в легенды о беженцах все равно вошел. Но другим путем, кроме мистического (единственного, самого понятного для психов пути), никому убежать не удалось.
Конечно, врачи, начиная со сталинских времен, заводили себе на отделении пять-шесть "стукачей", чтобы те в случае готовящихся побегов, назревающего заговора против товарища Сталина или других смутах доносили. Одно время даже в психбольницах это было в моде, и врачи хвалились друг перед другом количеством завербованных "стукачей". Но поначалу (пока не привыкли) врачи терялись, потому что доносительство неизлечимых на психиатрической почве постепенно переходило в фантастический запредельный бред. Настолько фантастический, что врачи мрачнели. Конечно, они доводили до сведения компетентных органов НКВД, а те, будучи людьми ума незатейливого (со слабой фантазией), радовались свежей струе, вливающейся в поток строительства коммунизма из психиатрических клиник, и, как водится, по сигналам из психушек принимали активные меры. По стране прокатился ряд громких разоблачений. Особо одаренных "стукачей" для дачи показаний против "врагов народа" санитары привозили на суд… И пошло, и поехало! "Стукачи" с неизлечимо больной психикой ценились на вес золота. Особенно были в цене психи с манией преследования и маниакально-депрессивным психозом!.. К особо выдающимся "стукачам" приставляли специального санитара, который днем и ночью ходил за ними, снимая "показания". После чего бред "причесывали" и отправляли в НКВД. Собственно, этим служебным рвением психиатров, навербовавших по всей необъятной родине душевнобольных "стукачей", и объясняется уничтожение такого чрезмерного количества "врагов народа".
Но после смерти Сталина на смену времени фантастическому пришло время соцреалистическое. Врачи-психиатры уволили всех внештатных "стукачей" из особо неизлечимых в запас. И больше не принимали от них доносов. Таким образом дурдом оказался единственным учреждением во всем социалистическом лагере со множеством инакомыслящих, но без единого внештатного "стукача". Так что о побегах и об инакомыслии некому было написать доноса – здесь все мыслили инако.
После завтрака, когда Илья с Кириллом сидели на своих кроватях, в палату вошел Чукча. Обведя глазами присутствующих больных, Чукча остановил свой взгляд на Илье.
– Пойдем, однако, – поманил он пальцем.
– Куда?!
У Ильи заколотилось сердце.
– Чукча покажет.
Илья бросил последний взгляд на притихшего Кирилла и на дрожащих ногах пошел за санитаром.
В коридоре Чукча заботливо взял его под руку.
– Чукча начальник понизил, однако, – говорил Чукча, ведя Илью в конец коридора, туда, где была комната для свиданий. – Но Чукча будет работать хорошо. Моя будет стараться. Если начальник велит, Чукча тебя на кусочки разрежет…
Чукча открыл дверь. Илья заметил, что ручек на дверях нет. У каждого санитара в кармане имелась своя личная ручка. Они вошли в помещение с письменным столом и скамейками вдоль стен. За столом сидела девочка и, низко склонив голову, рисовала красками солнце на листках бумаги. У нее были рыжие, завязанные "фонтанчиком" волосы.
– Глюка, – узнал ее Илья. – Глюка!
Он рванулся из рук Чукчи, но тот среагировал вовремя, схватил его в охапку и повлек к двери.
– Глюка! – крикнул он в последний раз, но девочка, увлеченная художествами, так и не подняла голову – не слышала.
Чукча втолкнул Илью в обширное помещение. Кроме письменного стола в комнате не было никакой мебели. За письменным столом сидел ярко-рыжий, худощавый, веснушчатый человек с лошадиным лицом и писал что-то на листе бумаги. На вошедших он не обратил никакого внимания.
"Эх, не повезло – к злодею попал. Говорил Кирилл: только к рыжему не попади…" – пронеслось в голове у Ильи.
Чукча усадил Илью на стул, а сам встал за его спиной. Как заметил Илья, стул был привинчен к полу.
Некоторое время Илья наблюдал за пишущим человеком. По его лошадиному лицу решительно ничего нельзя было понять, но руки, мягкие и веснушчатые руки, были омерзительны Илье. Наконец он перестал писать, неторопливо вложил бумагу в лежавшую рядом папку, аккуратно завязал тесемочки, убрал папку в ящик стола. Только после этого поднял глаза на Илью.
Взгляд у врача был очень неприятный, въедливый, кроме того, он смотрел прямо в глаза, как смотрят дети, и Илье сделалось неуютно и неудобно.
– Можешь идти, – бросил врач стоявшему за спиной Ильи Чукче.
– Слушаюсь, хозяин, – поклонился Чукча и вышел из кабинета.
– Меня зовут Александр Лазаревич Добирман,-представился врач, все так же прямо глядя на Илью. Голос у него был вкрадчивый, с легкой картавинкой. – На что жалуетесь?
– Я?.. Жалуюсь?
Илья растерялся.
– Ну да. Жалобы есть? Может быть, болит что? Душа, может быть, не на месте?
– Да-а… – Илья, не ожидавший такого вопроса, не находил нужных слов.
– Ну, может быть, мертвые тела мерещатся или, там, части тел. Бывало?
– Имеются жалобы, Александр Лазаревич, но сначала я бы хотел знать, зачем меня привезли в психушку силой? И что вы от меня хотите? – резко спросил Илья.
– Вы, Илюша, правы, – начал Александр Лазаревич, вздохнув и откинувшись на спинку стула.-Вы ведь человек нормальный, стало быть, с вами и нужно разговаривать как с человеком пока нормальным – без экивоков, там, всяких и закавык. Ведь вы нормальный? Ведь правда?
– Нормальный, – кивнул Илья.
– Вот и прекрасно, – отчего-то вдруг обрадовался психиатр, словно он сомневался в нормальности Ильи и требовалось только личное подтверждение; и это сразу убедило его. – Я, представьте себе, тоже нормальный. Так что и разговаривать будем как люди нормальные.-Александр Лазаревич посмотрел на свои ногти, потрогал их пальцем и вздохнул. – Так вот, Илюша, должно быть, вы догадываетесь, что мы хотим от вас, – чтобы вы вспомнили ту ночь три года назад, когда вы побывали под землей у известного вам племени чудь…
– Да Господи! Я уже тысячу раз говорил. Не помню я ничего! – воскликнул Илья.
– Друг мой, – спокойно и понизив голос, так что Илье пришлось вслушиваться, вновь заговорил психиатр. – Если вы еще раз перебьете меня или повысите на меня голос… вас накажут. Это закон на отделении. Вам понятно?
– Да, конечно, я не хотел, – стал оправдываться Илья.
– Так я продолжу. Позволь, я буду называть тебя на "ты"… Ну, вот и прекрасно. Мне, конечно же, известно, что ты не помнишь своего подземного приключения, поэтому ты и здесь. Наша задача заключается в том, чтобы ты вспомнил. Это наша общая задача. Для этого у нас имеются кой-какие научные разработки. Будем применять.
– А если я все равно не вспомню?
Психиатр некоторое время смотрел на Илью, словно решая, можно ли ему доверять.
– Я не стану скрывать от тебя всей правды, Илюша. Наша задача – проникнуть в твое подсознание. С одной стороны – это не очень сложно, но с другой – чем-то оно у тебя блокируется. Разрушить этот блок – наше с тобой общее дело. Вот, ты спрашиваешь: что будет, если ты не вспомнишь? Интересный вопрос, – врач ухмыльнулся. – Так вот, если ты не вспомнишь, тебя ждет палата номер один. Я буду с тобой откровенен, Илюша. Все больные первой палаты проходили по твоей статье. Всем им мы тщетно на протяжении многих лет старались вернуть память. Сначала казалось, мы вот-вот проникнем в их подсознание… Но вдруг резко наступало ухудшение их самочувствия. Сам видишь, что из них получилось. – Психиатр развел руками и, помолчав немного, продолжал: – Но их случай был сложнее твоего: они поступили на отделение абсолютно без памяти. Они не помнили, кто и как их кодировал. Ведь только через тебя мы вышли на Егора Петровича. К сожалению, он погиб. Я так полагаю, что ты пропустил какое-то звено в кодировании. А?! Ведь пропустил…
– Я не знаю, о чем вы говорите.
– Ах, не знаешь? – глумливо передразнил Александр Лазаревич и провел веснушчатой рукой по рыжей шевелюре. – Учти, Илюша, что мне надлежит говорить правду. Может быть, тебе давали лекарство какое-нибудь выпить?
– Да, давал Егор Петрович какую-то гадость.
– А ты, значит, один разик пропустил, ведь так?
– Да, наверное, – припомнил Илья, – последний стакан не выпил.
– Вот тут и разгадка, отчего те, из первой палаты, никакого Егора Петровича не помнят и не знают, а ты помнишь… С тех пор у нас появились новые медикаменты, и теперь мы имеем большой опыт. Разум девяти обитателей первой палаты не пропал даром. Взяв их разум, мы присоединили его к общему делу. С каждым новым возвращенцем оттуда картина все больше проясняется.
– Да, у вас опыт еще с кагэбешных времен. Небось тоже диссидентов сворачивали.
Доктор осклабился.
– Сворачивали, Илюша, еще как сворачивали. А теперь мои пациенты, гляжу, предводители народа. Был такой тихий, забитый диссидентишка – мы с ним поработали и сделали из него предводителя. Предводитель народа – это, друг мой, тоже заболевание. Кандидаты в президенты – это ж наши пациенты, – срифмовал Добирман, вдохновившись. – Раньше они были тихими придурковатыми диссидентами. Это мы сделали им параноидальную шизофрению – теперь они могут управлять народом. Психушка – это, перефразируя известную поговорку, кузница правительственных кадров. Так что, Илюша, не горюй, мы, может быть, тебя, провинциального паренька, в президенты перекуем. – Александр Лазаревич снова провел рукой по своей шевелюре. – Если говорить начистоту, то психиатрия наука потомственная. Эт