Корабль лежал в прозрачной воде на теряющейся вдали голой илисто-песчаной равнине и представлял собой подлинный оазис для рыб. Над экспонатами подводного музея плавали крупные полиприоны. Среди облепивших колонны губок не было видов, представляющих промышленный интерес. Дотошные ловцы губок — современные греки — очевидно, собрали все, что им годилось. Возможно, они подняли также и мелкие предметы искусства, возвратив себе много веков спустя кое-что из украденного римлянами.
Нам предстояли довольно обширные работы. Правда, с тех пор, как храбрецы Тавера отважно проникали в глубины, водолазная наука шагнула далеко вперед, и все ее завоевания были к нашим услугам. Располагали мы также и таблицами для подводных пловцов, только что разработанными под руководством лейтенанта Жана Алина; акваланги позволяют совершать серию быстрых кратковременных погружений, не боясь, что кровь будет перенасыщена азотом.
Для той глубины, с которой мы столкнулись здесь, график водолаза предусматривает после сорока пяти минут работы подъем с остановками для ступенчатой декомпрессии: на глубине тридцати футов — четыре минуты, потом двадцать шесть минут на глубине двадцати и столько же на глубине десяти футов. Иначе говоря, почти час. По графику Алина подводный пловец погружается трижды на пятнадцать минут, с двумя трехчасовыми перерывами для отдыха. После третьего погружения аквалангисту нужна пятиминутная декомпрессия на глубине десяти футов: одна двенадцатая того, что требуется водолазу.
Чтобы развить на основе расчетов Алина успешное наступление на древнеримское судно, наши двойки должны были уходить в воду и возвращаться точно по расписанию. На то, что они сами будут следить за временем, надеяться не приходилось. Поэтому мы изобрели «стреляющие часы»: дежурный с винтовкой стрелял в воду через пять, десять и пятнадцать минут после погружения. Звук от удара пули о воду отчетливо доносился до затонувшего судна.
В первый же день один из аквалангистов вернулся, неся какой-то небольшой блестящий предмет. Мое сердце учащенно забилось: мы мечтали найти античную бронзу. Увы, это была всего-навсего пуля от наших стреляющих часов. Постепенно все дно усеяли золотистые шарики. Вот бы спрятаться за колонну и посмотреть на ловца губок, который, придя сюда после нас, увидит на дне золотую россыпь!
Наш график был все время под угрозой. «Эли Монье» сносило ветром и течением, и подводным пловцам приходилось тратить лишнее время и энергию, чтобы попасть к цели. Дюма притащил на палубу кучу железного лома. Остальные смеялись над его мальчишеской затеей, однако пятнадцатифунтовый груз позволял быстрее достичь дна и маневрировать под водой. Стало легче добираться до затонувшего корабля; регулируя балласт, можно было как угодно двигаться по горизонтали и по вертикали, аквалангист приходил на место неуставшим и сбрасывал груз.
Диди добросовестно подчинялся стреляющим часам, пока однажды, всплывая после третьего погружения, не заметил что-то очень уж заманчивое. Грунт еще был озарен солнечным светом. Дюма не устоял и быстро пошел вниз. Увы, это был обман зрения, пришлось ему возвращаться ни с чем. За обедом Дюма пожаловался, что у него колет плечо. Мы немедля взяли его в плен, заперли в установленную на борту рекомпрессионную камеру и подняли давление до четырех атмосфер. Иначе нельзя, слишком велика опасность кессонной болезни. В рекомпрессионке был телефон, соединенный с динамиком в каюте аквалангистов. Только мы поели, вдруг послышался голос Диди: он укорял друзей, способных уморить товарища голодом. Мы охлаждали его кипучий нрав около часа. За все время это был единственный раз, когда нам пришлось воспользоваться рекомпрессионной камерой.
Древнеримский корабль лежал в сумеречном голубом мире, где человеческое тело казалось зеленоватым. Приглушенные солнечные лучи рождали блики на хромированных легочных автоматах, на масках, серебрили пузырьки выдыхаемого воздуха. Желтоватый грунт отражал достаточно света, и мы сняли первый на такой глубине цветной фильм о работе подводных пловцов.
От слоя морских организмов афинские колонны стали темно-голубыми. Мы рыли под ними ямы руками, по-собачьи, чтобы можно было продеть тросы. Во время подъема на поверхности колонн постепенно как бы проявлялась гамма ярких красок. Извлечешь из воды — залюбуешься, но на палубе тень смерти скоро ложилась на изобилие морской флоры и фауны. Мы усердно чистили, мыли, и обнажался снежно-белый мрамор, не видевший солнца почти две тысячи лет.
Всего мы подняли четыре колонны, две капители и два основания. Достали также загадочные свинцовые части древних якорей. Судя по тому, как они лежали, корабль стоял на якоре, когда случилась катастрофа. Видимо, беда пришла внезапно. Частей было две, каждая весом в три четверти тонны, продолговатой формы, с отверстием посредине: очевидно, сюда вставлялась деревянная часть, которая давно уже истлела. Прямые полосы металла никак не могли быть лапами якоря, но мы напрасно искали лапы. Оставалось предположить, что свинцовые части были грузилами и крепились в верхней части деревянного якоря. Но тогда возникал новый вопрос: почему древние судостроители сосредоточивали главный вес якоря вверху?
Основательно все обсудив, мы пришли к такому выводу. Античные суда пользовались не цепями, а канатами. Когда на современное судно, стоящее на якоре, напирает ветер или течение, нижняя часть якорной цепи натягивается горизонтально. Деревянные крючья римского якоря в таком случае оторвало бы от дна, не будь верхушка прижата свинцовым грузом, который гасил натяжение.
Мы работали шесть дней, все более увлекаясь находками, позволяющими судить о первых шагах судоходства. Хотелось откопать самый корабль. Записи Тавера сообщали, что его водолазы провели большие раскопки у кормы. Выбрав участок посредине правого борта, я очистил его от обломков мрамора, чтобы можно было углубиться в грунт в этом месте. Мы решили размывать грунт мощной струей воды из шланга. В ходе работ подтвердилась наша догадка, что надстройки были разрушены, а главная палуба продавлена грузом, когда тяжелый корабль ударился о дно.
Углубившись на два фута, мы наткнулись на крытую свинцовым листом толстую палубу. Море быстро заносило илом промытый нами ход, так что дело подвигалось плохо. Все же нам удалось выяснить, что корабль в основном сохранился. Мы нашли погребенную илом ионическую капитель, на которой не успели поселиться ни водоросли, ни моллюски. Нетронутая прелесть замечательного изделия перенесла нас в те далекие дни, когда над ним работали искусные руки древних мастеров.
Я убежден, что в средней части махдийского корабля лежит неповрежденный груз. Все говорит о том, что команда тогда, как и теперь, жила в наименее приятной части судна — на баке. Значит, и там можно найти интересные вещи, которые многое расскажут о людях, ходивших на судах Рима.
За несколько дней работы на огромном древнем корабле мы разве что тихонько постучались в двери истории. Нашли изъеденные морем железные и бронзовые гвозди; подняли жернова, которыми коки мололи хранившееся в амфорах зерно. Извлекли из ила большие обломки бимсов из ливанского кедра, сохранившие древнее лаковое покрытие. (Не худо бы узнать состав этого лака, который выдержал разрушительное действие двадцати веков!) Проникнув на пять футов в грунт под носом корабля, я добрался до форштевня, сделанного из толстых кедровых брусьев.
Спустя четыре года я встретил в Нью-Йорке председателя Французских обществ США и Канады, энергичного старого джентльмена по имени Джеймс Хайд. «Уж не тот ли это Хайд, который давал деньги на подъем сокровищ махдийского корабля?» — спросил я себя. Это был он. Хайд пригласил меня на обед, и я показал ему цветной фильм о работе подводных пловцов.
— Замечательно, — сказал он. — Знаете, я ведь так и не увидел, что там подняли. У меня тогда было много денег, своя паровая яхта. Когда шли работы, я ходил в Эгейском море, а в Тунисский музей не попал. Соломон Рейнах прислал мне фотографии найденных ваз и статуй, Мерлен написал любезное письмо, а тунисский бей наградил меня орденом. Да, интересно увидеть эти вещи с опозданием в сорок пять лет…
Глава восьмаяПятьдесят саженей
Нас по-прежнему занимало глубинное опьянение. Хотелось наперекор всему проникнуть еще глубже. То, что испытал Дюма в 1943 году во время рекордного погружения, заставило нас очень серьезно подойти к этой проблеме. Группа составляла подробные отчеты в каждом случае, когда кто-нибудь из ее членов погружался на большую глубину. И все-таки мы знали о глубинном опьянении далеко не все. Наконец летом 1947 года мы начали серию опытных погружений.
Должен сразу сказать, что не рекорды нас манили, хотя во время этих опытов старые мировые достижения были превзойдены. Мы считаем, что очень важно вернуться живым из морской пучины; даже бесстрашный Диди знает чувство меры. Мы шли все дальше вглубь потому, что только так можно было исследовать глубинное опьянение и выяснить, какую работу позволяет выполнить акваланг на той или иной глубине. Каждый опыт тщательно готовился, аквалангисты погружались под строгим контролем, и мы получали абсолютно точные данные. Предварительные наблюдения позволили нам заключить, что предельная глубина для подводного пловца — триста футов, или пятьдесят саженей; между тем еще ни один пловец с автономным снаряжением не побил рекорд Дюма, равный двумстам десяти футам.
Глубину погружения измеряли канатом с борта «Эли Монье». Через каждые шестнадцать с половиной футов (пять метров) на канате были укреплены белые дощечки. Подводный пловец брал с собой химический карандаш, чтобы оставить свой автограф на дощечке, до которой доберется, и записать несколько слов о своих ощущениях.
Чтобы сберечь силы и воздух, аквалангист шел вниз без излишних движений, увлекаемый десятифунтовым балластом в виде железного лома. Замедлить спуск можно было притормозив рукой за канат. Достигнув намеченной или посильной для себя глубины, пловец расписывался, сбрасывал балласт и возвращался по тросу на поверхность. Чтобы избежать кессонной болезни, он делал короткие остановки на глубине двадцати и десяти футов, как этого тре