бовала декомпрессия.
К началу опыта я пришел в отличной форме. Всю весну работал на море, и это было хорошей тренировкой; уши легко переносили давление.
Войдя в воду, я стал быстро спускаться, придерживаясь за канат правой рукой, сжимая балласт левой. В голове неприятно отдавался гул движка на «Эли Монье», снаружи ее сдавливал растущий столб воды. Был жаркий июльский полдень, но вокруг меня быстро темнело. Я скользил вниз в сумерках, наедине со светлым канатом, однообразие которого нарушалось только теряющимися вдали белыми дощечками.
На глубине двухсот футов я ощутил во рту металлический привкус сжатого азота. Глубинное опьянение поразило меня внезапно и сразу же очень сильно. Я сжал правую руку и остановился. Меня обуревало беспричинное веселье, все стало нипочем. Попробовал заставить мозг сосредоточиться на чем-нибудь реальном: скажем, определить цвет воды на этой глубине. Не то ультрамарин, не то аквамарин, не то берлинская лазурь… Отдаленный рокот не давал покоя, вырастая в оглушительный перестук, словно билось сердце вселенной.
Я взял карандаш и записал на дощечке: «У азота противный вкус». Рука почти не чувствовала карандаша; в уме проносились забытые кошмары. Я перенесся в детство: лежу больной в постели, и все на свете кажется мне распухшим. Пальцы превратились в сосиски, язык — в теннисный мяч, мундштук сжимают чудовищно распухшие губы. Воздух сгустился в сироп, вода стала как студень.
Я висел на канате совсем отупевший. Рядом со мной, весело улыбаясь, стоял другой человек, мое второе «я», оно отлично владело собой и снисходительно посмеивалось над невменяемым аквалангистом. Это длилось несколько секунд; потом второй человек принял командование на себя, приказал отпустить веревку и продолжать погружение.
Я медленно шел вниз сквозь вихрь видений…
Вода вокруг дощечки с отметкой двести шестьдесят четыре фута светилась сверхъестественным сиянием. Из ночного мрака я вдруг перешел в область занимающейся зари. Это отражался от грунта свет, который не поглотили верхние слои. Внизу, в двадцати футах от дна, висел конец каната с грузом. Я остановился у предпоследней дощечки и поглядел на последнюю, белевшую пятью метрами ниже. Пришлось напрячь всю умственную энергию, чтобы трезво, не обманывая себя, оценить обстановку. И я двинулся к нижней дощечке, привязанной на глубине двухсот девяноста семи футов.
Дно было мрачное и голое, если не считать моллюсков и морских ежей. Я еще достаточно соображал, чтобы помнить, как опасно резко двигаться при таком давлении, больше нормального в десять раз. Медленно набрав полные легкие воздуха, я расписался на дощечке, но не смог ничего написать о своих ощущениях на глубине пятидесяти саженей.
Итак, я достиг глубины, на какой еще не был ни один пловец с автономным снаряжением. В моем сознании удовлетворение уживалось с ироническим презрением по собственному адресу.
Сбросив балласт, я рванулся вверх, словно отпущенная пружина. Один толчок ногами — две дощечки мимо. И тут на глубине двухсот шестидесяти четырех футов опьянение вдруг прошло, безвозвратно и необъяснимо. Ко мне вернулись легкость и ясность мысли, я снова был человеком и наслаждался вливающимся в мои легкие воздухом. Быстро миновав зону сумерек, увидел снизу поверхность воды, всю в платиновых пузырьках и играющих бликах света. До чего похоже на небо…
Но по пути к небесам надо было еще пройти чистилище. Я переждал положенные пять минут на глубине двадцати футов, потом, томясь нетерпением, еще десять минут в десяти футах от поверхности.
Когда канат выбрали на палубу, я убедился, что какой-то мошенник ловко подделал мою подпись на последней дощечке.
После этого погружения у меня около получаса слегка болели колени и плечи. Филипп Тайе тоже добрался до последней дощечки, написал на ней какую-то чушь и вернулся с головной болью, которая мучила его два дня. Дюма еле справился с сильнейшим приступом глубинного опьянения в стометровой зоне. Наши два закаленных моряка, Фарг и Морандье, сказали, что смогли бы недолго выполнять в придонном слое не слишком тяжелую работу. Квартирмейстер Жорж тоже побывал у нижней дощечки, потом час жаловался на головокружение. Жан Пинар почувствовал на глубине двухсот двадцати футов, что дальше идти не может, расписался и благоразумно вернулся на поверхность. Никто из нас не смог записать чего-либо вразумительного на последней дощечке.
Осенью мы приступили к новому ряду глубоководных погружений, на этот раз на пятьдесят саженей с лишним. Решили нырять, привязав к поясу канат; напарник дежурил на поверхности, готовый в любую секунду идти на помощь.
Первым пошел опытный подводный пловец Морис Фарг. Канат передавал нам успокоительный сигнал «Tout va bien» («Все в порядке»). Вдруг сигналы прекратились. Сердце кольнула тревога. Напарник Фарга, Жан Пинар, ринулся вниз, а мы подняли Мориса до отметки сто пятьдесят футов, где они должны были встретиться. Пинар столкнулся с бесчувственным телом друга и с ужасом обнаружил, что мундштук Фарга болтается у него на груди.
Двенадцать часов бились мы, стараясь оживить Фарга, но он был безвозвратно мертв. Глубинное опьянение вырвало мундштук изо рта Мориса и погубило его. Вытянув канат, мы увидели его подпись на дощечке, привязанной на отметке триста девяноста шесть футов. Фарг заплатил своей жизнью, перекрыв наше лучшее достижение на сто футов. Другими словами, он побывал глубже любого водолаза, работающего с воздухом обычного состава.
С первых дней существования Группы изысканий Морис Фарг делил с нами наше возрастающее увлечение морем. Мы навсегда запомнили своего верного друга. Дюма и я были обязаны Морису жизнью: он вырвал нас из пещеры смерти в Воклюзе. Мы никогда не простим себе, что не сумели спасти его…
Гибель Фарга и итоги летних опытов показали нам, что триста футов — предел для аквалангиста. Любителей можно за несколько дней научить погружаться до ста тридцати футов; профессионалы могут, соблюдая график декомпрессии, выполнять на этой глубине тяжелую работу. В следующей зоне — до двухсот десяти футов — опытному подводному пловцу под силу легкая работа и кратковременные исследования; при этом нужно строго выполнять правила безопасности. Зона глубинного опьянения доступна для рекогносцировок только самым натренированным аквалангистам. Правда, подводные пловцы могут опускаться немного ниже стометровой границы, если дышать смесью кислорода с легкими газами вроде гелия и водорода. Доказано, что гелий исключает приступы глубинного опьянения; но длительная (и скучная) декомпрессия не отменяется.
В 1948 году Дюма превзошел рекорд погружения с аквалангом, выполняя задание, которое преследовало совсем другие цели. Его пригласили осмотреть подводное препятствие. Предполагали, что на дне лежит погибшее судно. Прибыв на минный тральщик, который зацепил своим тросом таинственный предмет, Дюма узнал, что глубина определена в триста шесть футов. Он сильно оттолкнулся ластами и пошел вниз; через девяносто секунд достиг дна. Оказалось, трос зацепился за каменный бугор. Диди пробыл внизу около минуты и всплыл так же быстро, как погрузился. При таком коротком погружении можно было не бояться кессонной болезни.
Дюма разработал курс обучения для флотских аквалангистов; на каждом французском военно-морском корабле предусмотрены два пловца, умеющих работать в аквалангах. Сперва новички погружаются на мелководье, знакомясь с основами, которые мы постигали годами. Они учатся смотреть через прозрачное окошечко маски, познают преимущества автоматического дыхания, необходимость избегать лишних движений, когда плаваешь под водой. Второй урок — погружения на пятьдесят футов с канатом; человек осваивается с изменением давления и проверяет свои уши. На третьем уроке инструктор заставляет группу поволноваться. Ученики опускаются с балластом и рассаживаются на дне на глубине пятидесяти футов. Преподаватель снимает свою маску и посылает ее по кругу. Получив обратно, надевает ее; сильный выдох носом выталкивает наружу набравшуюся воду. Ученики должны повторить это. Они узнают, что можно перекрыть носоглотку при снятой маске, дыша через мундштук.
Следующий урок также проходит на дне. Учитель снимает маску, вынимает изо рта мундштук и отстегивает все ремни. Акваланг кладется на песок; инструктор стоит в одних плавках. Затем уверенно, не спеша снова надевает все снаряжение, продувая маску и глотая небольшое количество воды, которое попало в шланги. Это под силу любому человеку, способному набрать полные легкие воздуха и задержать дыхание на полминуты.
Ученики повторяют действия инструктора. Следующая задача — тот же маневр, но при этом ученики обмениваются снаряжением друг с другом. Так прививается умение свободно действовать под водой.
Курс заканчивается таким упражнением: группа ныряет на глубину ста футов, снимает акваланги и возвращается без них. У этого экзамена есть своя забавная сторона: чем выше, тем меньше давление, воздух в легких расширяется, и изо рта пловца вырывается цепочка пузырьков.
Первый иностранный военный моряк, который прибыл к нам в Тулон в официальную командировку, был лейтенант британского флота Ходж. Он быстро увлекся подводным плаванием и киносъемкой и стал энтузиастом этого дела. В 1950 году ему выпало трагическое задание: определить местонахождение затонувшей подводной лодки «Трэкьюлент». В январском тумане на Темзе небольшой шведский танкер «Дивина» наскочил на лодку, и она пошла ко дну с экипажем в восемьдесят человек. Пятнадцать из них спаслось с аппаратами Дэвиса; по их словам, лодку было бы нетрудно найти. Но вода была мутная и холодная, сильное течение осложняло обстановку. Водолазы снова и снова погружались в реку, но их относило, и они не смогли обнаружить лодку. Тогда Ходж вызвался нырнуть с аквалангом. Он вошел в воду выше по реке, рассчитав, что течение принесет его к «Трэкьюленту». Ходж нашел лодку с первого же захода. Ее подняли, но люди уже погибли.
Летом 1945 года я привез из Парижа домой два маленьких акваланга для своих сынишек — семилетнего Жана-Мишеля и пятилетнего Филиппа. Старший уже учился плавать; младший только плескался в воде у бережка. Однако я не сомневался, что они легко научатся нырять: ведь для этого не надо быть хорошим пловцом. Маска защищает нос и глаза, дыхание происходит автоматически, и двигаться под водой очень просто.