Я невольно вспомнил загадочный слой в пучине. Обед бутылконоса и — черточки, нарисованные эхолотом. Конечно, это может быть случайное совпадение, никаких достоверных доказательств у меня нет. И все-таки я не мог отогнать от себя видение: киты, погрузившись в мрачную бездну до таинственного слоя на глубине тысячи двухсот футов, пасутся на невиданном лугу, где торчат миллионы кальмаровых щупалец…
По пути в Дакар нам встретилось стадо дельфинов. Дюма попал одному из них в спину гарпуном. Дельфин заметался, словно собака на цепи, окруженный своими сородичами. Их явно объединяло чувство товарищества. События повторились, только на месте бутылконоса теперь был дельфин. Дюма и Тайе ушли в воду; на этот раз гребцы в шлюпке не спускали глаз с их пузырей.
Я смотрел, как дельфин плывет на привязи, словно ягненок, которого охотник выставил, чтобы приманить львов. Акулы не заставили себя ждать. Это было жестоко с нашей стороны, но мы затеяли важное исследование, и его нужно было довести до конца.
Акулы ходили вокруг дельфина точно так же, как незадолго до этого вокруг нас. Стоя на палубе, мы говорили о трусости этих бестий. Силища невероятная, к боли они нечувствительны, вооружены страшнейшим оружием и, однако, никак не могут решиться атаковать добычу. Да и можно ли тут говорить об атаке! Что сделает умирающий дельфин этим коварным разбойницам!
Под вечер Дюма добил его. Тотчас одна из акул набросилась на жертву и вспорола ей брюхо, подавая сигнал остальным. Вода окрасилась кровью. Они не грызли добычу, не рвали ее — просто, не замедляя хода, с лета отсекали огромные куски, словно это было сливочное масло.
Если не считать выпадов серой красавицы и голубой пары, акулы ни разу не нападали на нас по-настоящему. Мы не хотим ничего утверждать, но похоже, что они предпочитают атаковать объекты, плавающие на поверхности. Именно здесь хищницы обычно находят свой корм: больную или раненую рыбу или отбросы с проходящих судов. Те акулы, которых встречали мы, подолгу присматривались к подводному пловцу, он явно казался им опасным существом. Вероятно, их пугали и пузырьки воздуха, которые вырываются из легочного автомата.
Насмотревшись, как акулы невозмутимо плывут с гарпуном в голове, с зияющими ранами на теле и даже после взрыва рядом с головным мозгом, мы решили, что на нож надеяться нечего. Уж лучше «акулья дубинка» — крепкая палка длиной в четыре фута, усаженная на конце гвоздями. Этими гвоздями надо упереться в кожу наступающей акулы; так дрессировщик отгоняет льва обыкновенным стулом. Гвозди не дают дубинке соскользнуть, но и не впиваются настолько, чтобы разозлить хищницу. Палка позволяет подводному пловцу не подпускать противника слишком близко.
Мы сотни раз, прикрепив к руке дубинку, ныряли в кишащие акулами воды Красного моря. Но применить ее нам не пришлось, и отнюдь не исключено, что это всего-навсего еще одна мнимая защита против этих непостижимых существ.
Глава тринадцатаяПо ту сторону барьера
Чаще всего мы ныряли с определенной целью. Осматривали затонувшие суда, снимали мины, делали физиологические опыты. Но иногда удавалось вырвать часок и просто побродить под водой, полюбоваться переливами света, игрой красок, послушать причудливые подводные звуки и насладиться ласковым прикосновением воды. Вот когда мы могли вполне оценить, что значит проникнуть через барьер между двумя стихиями, тончайший молекулярный слой, равносильный стене. В самом деле, сколько труда стоило человеку одолеть эту преграду! А посмотрите на рыб! Когда извлечешь их из привычной среды, они своими широко раскрытыми ртами красноречиво говорят нам, как разнятся вода и воздух.
Одно из величайших наслаждений, которое дарует купальщику море (а многие, наверно, и не задумываются об этом), — вода снимает с нас повседневное бремя земного тяготения. Люди и другие наземные позвоночные тратят немало сил, чтобы придать своему телу нужное положение. Море освобождает вас от этой обузы. Воздух в легких дает вам плавучесть, и с ваших членов сваливается огромная тяжесть; вы отдыхаете так, как ни в какой постели не отдохнете.
Принято считать, что толстые люди держатся на воде лучше, чем худые. Спору нет, жировой слой несколько легче мышечной ткани, однако наши наблюдения показали, что у тучных людей далеко не всегда лучше плавучесть. Очевидно, все дело в том, что у них обычно меньше объем легких. Любопытно, что новичку привешивают на пояс больший балласт, чем опытному подводному пловцу с таким же «водоизмещением». От страха и волнения новичок невольно набирает в легкие лишний воздух, который и приходится уравновешивать дополнительным балластом. После нескольких погружений, научившись дышать нормально, он обнаруживает, что перегружен. Начинает постигать, как важно, регулируя дыхание, использовать вес воздуха в легких; это позволяет ему изменять свое «водоизмещение» на шесть — двенадцать фунтов.
В мире невесомости подводный пловец должен привыкать к необычному поведению неодушевленных предметов. Если у него сломается молоток, металлическая часть утонет, а ручка всплывет. Весь подводный инструмент нужно уравновешивать, чтобы он не улетел куда-нибудь. К ножам приделывают пробковые ручки. Семидесятифунтовая кинокамера невесома благодаря воздуху в боксе. За инструментом надо следить особенно тщательно: достаточно малейшего «довеска», чтобы нарушилось равновесие пловца. В начале погружения в одном баллоне акваланга три фунта сжатого воздуха. Но с каждым вдохом аквалангист весит все меньше, и в конце концов баллон приобретает подъемную силу в три фунта. Когда вес рассчитан верно, пловец уходит под воду несколько перегруженным, и это вполне логично, ведь ему нужно опускаться вниз. А под конец он немного недогружен — опять очень кстати, так как ему надо всплывать.
Перед погружением с кинокамерой я похож на вьючное животное. На спине — сорокапятифунтовый акваланг, на поясе четырехфунтовый свинцовый груз плюс вес ножа, часов, глубиномера, компаса, да еще иногда и четырехфунтовой «акульей дубинки», висящей на кисти. Как хорошо переложить все это бремя на море! Мне подают сверху семидесятифунтовую кинокамеру «Батискаф». Вместе со всем снаряжением я вешу двести шестьдесят четыре фунта, а в воде — всего лишь около фунта (расчетная перегрузка), и иду вниз, ощущая удивительную легкость в теле.
Итак, вес уничтожен, но остается еще масса. Надо несколько раз сильно оттолкнуться ластами, чтобы привести в движение всю махину, зато потом я скольжу по инерции. Неразумно, даже опасно столь плохо приспособленному существу, как человек, стараться плыть быстро в толще воды. Пусть лучше морская стихия сама определяет твою скорость: скользи плавно, спокойно, в полной гармонии с окружающей средой.
Давление растет быстро и равномерно, с каждым метром примерно на сто граммов на квадратный сантиметр поверхности тела. Единственная осязаемая реакция организма — закладывание ушей; оно проходит, если глотнуть раз-другой. Человеческая плоть почти не поддается сжатию. Мы плавали без скафандра при таком давлении, которое раздавило бы корпус подводной лодки, потому что его не уравновешивает контрдавление изнутри.
На суше на человека со всех сторон давит воздух, но он этого не замечает. В морской воде, на глубине тридцати трех футов давление вдвое больше атмосферного. На глубине шестидесяти шести футов оно равно уже трем атмосферам, на глубине девяноста девяти — четырем и продолжает возрастать кратно тридцати трем футам.
На отметке тридцати тысяч футов, где давление достигает почти тонны на квадратный сантиметр, в океане обитают живые существа. Будь дело только в давлении, мы могли бы погружаться без скафандра на две тысячи футов и больше. Но фактически предел намного меньше из-за косвенных последствий. Он будет определяться тем, что ткани человека насыщаются громадным количеством газов и уже не могут выделять углекислоту.
Замечено, что чем глубже, тем легче аквалангист переносит прирост давления. Если подряд снова и снова погружаться на глубину до тридцати трех футов, вы быстро устанете и почувствуете себя скверно, потому что давление каждый раз удваивается. Ваш товарищ, работая глубже, не испытает того же, потому что в следующей тридцатитрехфутовой зоне давление увеличится только на одну треть, и так далее. Между ста тридцатью двумя и ста шестьюдесятью пятью футами вес воды возрастет на одну пятую. Мы на деле установили, что если здоровье позволяет человеку нырять на десять ярдов, он спокойно, не боясь осложнений, может погружаться до двухсот футов. Критический порог проходит на рубеже верхней зоны.
Эта же зона самая опасная для водолаза. В шлеме и верхней части скафандра собирается большой пузырь воздуха, крайне чувствительный к перемене давления. Проходя роковую зону, водолаз должен особенно тщательно следить за воздухом, чтобы избежать «обжима» и «пузырения». «Пузырение» получается, когда водолаз набирает слишком много воздуха в скафандр. Рубаха внезапно раздувается и быстро увлекает водолаза на поверхность, а это грозит кессонной болезнью.
«Обжим» происходит, наоборот, от недостаточного контрдавления в шлеме и легких. Шлем превращается в громадную «банку», вроде медицинских, которые врачи прописывают при простуде. Мы в Группе подводных изысканий называли «обжим» coup de ventouse (coup — удар; ventouse — медицинская банка). Страшная гибель ожидает водолаза, если в шланге отказывает клапан, который призван не пускать воздух в обратную сторону. На большой глубине шланг сосет так сильно, что отрывает куски мяса, оставляя голый скелет в резиновом саване…
Еще мальчиком, живя в Эльзасе, я прочел чудесную историю о герое, который укрылся от злодеев на дне реки и сидел там, дыша через камышинку. (Этот мотив встречается, судя по всему, в фольклоре всех народов.) Я отрезал кусок садового шланга, к одному концу прикрепил кусок пробки побольше, другой взял в рот, схватил в руки камень и нырнул в плавательный бассейн. Я не смог сделать ни единого вдоха, бросил шланг и камень и поспешил вверх. Недаром мальчишки недоверчиво относятся к подобным россказням. Автор моей книги, как и другие авторы подводных повестей, сам никогда не пробовал опуститься на дно реки с камышинкой в зубах.