Пловец, попавший в коралловый грот, должен быть готов к тому, что увидит кораллы сквозь обманчивый цветной фильтр моря. Ветви кажутся сине-черными. Они покрыты бледными цветами, которые втягиваются и исчезают, когда их потревожат. Кораллы сейчас вышли из моды, за фунт дают не больше семидесяти шиллингов.
В зоне кораллов из расщелин в скалах торчат полосатые усики омаров. Завидев руку пловца, омары издают скрипучий звук. Скалы покрыты живыми шишками и напоминающими вымя наростами, длинными мясистыми нитями, «чашечками» и «грибами». Тут царят необычные цвета — фиолетовый, темно-синий, желто-зеленый; все краски приглушены сединой.
Но вот мы у основания рифа. Здесь простирается голый, однообразный песок. Здесь проходит граница жизни, за которой уже ничто не растет, никто не движется. Вы плывете автоматически, мозг словно выключается. Лишь где-то на задворках сознания теплится древний инстинкт самосохранения. Он призывает вас вернуться на поверхность. Вы поднимаетесь, и дурман проходит. А внизу остается обесцвеченная страна, которая еще никому не показала своего подлинного лица.
Рыбы не любят подниматься или опускаться, они, словно жители многоэтажного дома, предпочитают держаться на одном горизонте. Жильцы первого этажа — губаны, груперы и испанские пагры — очень редко идут вверх по лестнице. Зубаны снуют взад и вперед над песчаным дном. Между камнями с озабоченным и решительным видом мечутся сарги. Губаны медлительны и вялы на вид. Испанские пагры еще ленивее. Висят около скалы и посасывают ее, словно леденец. Выше, в сторонке от каменной башни бродят пелагические рыбы, но они явно отдают предпочтение определенному горизонту и редко его покидают. Рыбы не любят усилий, связанных с переменой давления.
Посмотришь — скользят, как заведенные, взад и вперед, покуда их не спугнут. Чем они заняты день-деньской? Большую часть времени просто плавают. Мы не часто видели рыб за едой. Иногда у рифа заставали сарга, который поедал прилепившихся к камню морских ежей. Методично откусывает хрупкие иглы, выплевывает их и мало-помалу добирается до тела ежа… Зеленушки непрестанно что-то жуют. Подхватывают со дна невидимые крошки или, стоя вниз головой, взмучивают облачка ила и глотают их. Суетливые кефали снуют над самой скалой, обсасывая толстыми белыми губами водоросли, поедая икринки и споры. Разноцветные пагры сотнями пасутся в морских прериях. Заметят нас — и ныряют в огромные зеленые облака.
Сколько лет мы пытаемся застать за едой хищников: лаврака, зубана, морского угря или мурену — и ни разу нам это не удавалось. Знаем только по наблюдениям с поверхности, что хищники едят два раза в день в строго определенные часы. В это время многочисленные стаи шпрот, сардин или морских игл подвергаются страшным атакам снизу. Море вскипает, в воздухе сверкают спасающиеся бегством серебристые рыбешки. Морские птицы тоже участвуют в избиении: камнем падают вниз и гордо взлетают с трепещущей добычей в клюве. Но стоит нам нырнуть, и пиршество прекращается. Мы видим, как разбойники рыщут внизу, выжидая, когда мы удалимся. Мелюзга получает передышку, при нас хищники почему-то не хотят есть.
Налет хищников длится обычно около получаса, затем наступает перемирие, все стихает, и они мирно ходят рядом с теми, кто будет съеден завтра.
Еще более скудный итог дали наши попытки подсмотреть спаривание рыб. Меньше других стесняется кефаль. Она празднует свадьбу в сентябре, в теплых прибрежных водах Средиземноморья. Самки важно прогуливаются вверх и вниз, а возбужденные самцы мечутся около и трутся о своих подруг. В брачную пору даже высокомерные пагры отказываются от гордого одиночества. Они собираются в огромные косяки, прижимаясь друг к другу так плотно, что едва могут плыть. Каждый участник любовного роя непрерывно перемещается.
Рыбы по-разному проявляют свое любопытство. Часто, идя под водой, обернешься — и видишь носы многочисленных подводных обитателей, которые с жадным интересом следят за нами. Зубаны ограничиваются одним презрительным взглядом. Лаврак решительно подходит вплотную, внимательно вас разглядит и уплывает. Лихии изображают полное безразличие, а сами пододвигаются поближе.
Не так ведут себя меру. Все морские судаки — словно мальчишки, их безумно интересуют наши особы. У меру большие, преисполненные недоумения трогательные глаза. Мы били острогой меру весом в пятьдесят пять фунтов, а видели стофунтовых. Эта рыба — родственница тропического промикропса, достигающего пятисот фунтов. Обитают меру вдоль берегов, в беспокойной мутной воде, на глубине тридцати футов, держась поблизости от своих убежищ, которые защищают с великим упорством. Некоторые забираются выше, селясь на глубине десяти футов. Недоверчивые индивидуалисты, они редко выходят из дому, чутки к опасности и доживают до глубокой старости.
И они же — самые любопытные обитатели моря, каких мы встречали. В краю непуганых рыб меру покидают свои обители и издалека приплывают поглядеть на нас. Зайдут снизу и с ханжеским видом уставятся вам в лицо, этакие ангелочки с крыльями-плавниками. Пошевельнешься — отскочат в сторону и опять занимают удобную позицию. Наконец уходят домой, но и там продолжают следить за нами из дверей и окон.
Часто меру окружают маленькие темные строматеусы с большими хвостами, сквозь которые меру смотрят на нас, как женщины сквозь вуаль. Резкое движение — строматеусы бросаются врассыпную, а меру мгновенно исчезают. На глубине ста футов рыбы, по-видимому, не связывают нас с надводным миром. В унылом голубом полумраке подводных джунглей вас принимают как своего, здешние жители относятся к странному животному, которое непрерывно пускает пузыри, скорее с любопытством, чем со страхом.
Меру глотает все, что только попадется в его здоровенную пасть. Осьминог — давай осьминога, причем вместе с камнями, за которые он цепляется; туда же целиком отправляется каракатица со своим щитком, колючий краб-паук, омары, рыбы. Если меру случайно заглотнет рыболовный крючок, он обычно рвет лесу. Дюма нашел в желудке меру два крючка, которые от времени обросли слизью.
Меру успешно могут потягаться с хамелеоном. Обычный цвет этих рыб красно-бурый, но они умеют маскироваться под мрамор, а то вдруг покроются темными полосами. Один раз мы увидели на песке лежащего плашмя белого меру. Решили, что это цвет смерти и разложения, но нет, призрак вздрогнул, из белого стал бурым и удрал.
Как-то мы шли на глубине четырнадцати саженей над большой расщелиной и заметили стайку молодых меру фунтов по двадцати — тридцати. Мы остановились. Они подплыли к нам, потом перевернулись и скользнули вниз — совсем как ребятишки, катающиеся с горки. Поглубже озабоченно совершали какой-то маневр их родичи покрупнее. Один из них вдруг побелел. Остальные прошли рядом с ним, а один остановился возле альбиноса и сам выцвел. Они потерлись друг о друга. Может быть, это было спаривание? Мы смотрели не отрываясь на это загадочное видение. Что означал этот ритуал среди растворяющихся во мгле камней? Нам это зрелище показалось ничуть не менее удивительным, чем то, которое наблюдал маленький Тумаи, когда перед ним танцевали слоны.
Мы относимся к меру, как к старым добрым знакомым. В наших подводных наблюдениях они занимают особое место. Мы уверены, что могли бы приручить какого-нибудь меру, используя его любопытную натуру.
Глава четырнадцатаяТам, где льется зеленая кровь
Жители тропиков с незапамятных времен ныряют в море и собирают его дары, но покуда какой-то сметливый полинезиец не догадался вделать два куска стекла в водонепроницаемую оправу, люди были почти слепы под водой. Хрусталик не умеет приспособляться к преломлению лучей, переходящих из воды в зрачок. Вместо того чтобы ложиться на сетчатку, фокус изображения оказывается за ней, и человек видит все в тумане, как если бы страдал очень сильной дальнозоркостью.
Пловец, у которого глаза защищены маской, видит под водой предметы несколько увеличенными. Они кажутся ему ближе, чем есть на самом деле, примерно на одну четверть истинного расстояния. Причина — преломление света, который проникает из воды через стекло маски. Когда я впервые нырнул и протягивал руку за каким-нибудь предметом, она оказывалась слишком короткой: не рука, а какая-то культяпка. То, что вода играет роль увеличительного стекла, очень на руку хвастливым рыболовам. Шестифутовая акула в самом деле кажется им девятифутовой. Нужен длительный навык, чтобы автоматически корректировать размеры и расстояние.
Ныряя вместе с Дюма, я иногда незаметно подкрадывался к нему сзади: изображал акулу. Было совсем нетрудно, оставаясь вне поля его зрения, подойти вплотную. Дюма и впрямь казалось, что к нему подбирается акула. Он вертелся и так, и сяк, стараясь увидеть ее, но я легко сводил на нет его уловки. Нужно было только внимательно следить за ним и вовремя отходить в сторону. Если человек может провести такого искусного пловца, как Дюма, то можете себе представить зловещие возможности наделенного толикой разума людоеда.
В морских глубинах новый день занимается очень медленно. Конечно, рассвет проникает в толщу воды, но освещение не меняется резко, ведь поверхность моря отражает солнечные лучи, и они пронизывают ее только в полдень, когда солнце стоит над самой головой. Чем глубже, тем слабее дневной свет: сперва как лунное сияние, потом как звездное, наконец он совсем гаснет.
Солнечные лучи теряют силу в воде потому, что их энергия преобразуется в тепло, к тому же свет рассеивается взвешенными в воде частицами ила, песка, планктоном и даже молекулами воды.
В чистой воде на глубине ста футов сравнительно темно, во на дне вдруг становится светлее, так как от него отражается свет. Мы наблюдали это, когда обследовали «Дальтон».
Даже на глубине трехсот футов (рубеж аквалангиста), как правило, достаточно света, чтобы работать, а нередко и снимать черно-белые фотографии. Доктор Вильям Биб и другие установили, что дневной свет проникает в воду на тысячу пятьсот футов.