стрелять происходит от слова стрела, а кто же заряжает артиллерийские орудия стрелами?
И неужели этих грозных пуристов не коробит такое, например, выражение:
– На войне люди убивают друг друга.
Даже маленький мальчик и тот возмутился:
– Не друг друга, а враг врага.
Можно ли повторять столько лет эту «безумную чушь»! И такую противоречащую всякой логике фразу:
«Враги убивают друг друга».
На месте приверженцев неукоснительной догматической логики я грозно потребовал бы немедленной отмены этих «противоестественных» форм.
А заодно заявил бы протест против такого необдуманного сочетания слов:
«Необъятные просторы Сибири…»
Можно ли придавать каким бы то ни было просторам такой нелогичный эпитет? Ведь необъятным называется то, чего не может обнять человек. А много ли он может обнять? Даже грядки огородной не обнимет.
Так что говорить о полях и лугах нашей сибирской равнины, будто они необъятны, значит свести несметное число километров к каким-нибудь ничтожным вершкам[58].
И еще одна языковая «бессмыслица», против которой почему-то забывают восстать наши рьяные борцы за прямолинейную логику: привычные слова – правнук, правнучка.
Ведь пра, как указывал академик Л. А. Булаховский, «обозначает глубокую древность (прадед, прабабка, праязык); а правнук — наоборот, это наиболее молодой потомок».
Припомним, кстати, и другие слова: пращур, праматерь, прародитель, прародина, праславянский язык – среди них не найти ни единого, которое не уводило бы мысль в незапамятно-далекое прошлое, поэтому для русского языкового сознания слово правнук, казалось бы, является ничем не оправданной дикостью.
Почему же эта явная «дикость» утвердилась у нас в языке, не вызывая ни в ком никакого протеста?
Или взять хотя бы слово чернила, то есть черная (вернее: чернящая) жидкость. Почему же нам никто не мешает говорить и писать синие чернила, красные чернила, фиолетовые чернила и проч.?
Или перочинный нож. Почему, спрашивается, мы продолжаем в его названии указывать, что он чинит птичьи (главным образом гусиные) перья, хотя уже больше ста лет все мы пишем металлическими перьями, не нуждающимися в том, чтоб их чинили?
И вот такая же «нелепость»: оглянуться назад. Ведь вперед никто не оглядывается. Почему же так охотно употребляют ее в устной и в письменной речи? В самом деле: почему предки наши, ценившие логику речи нисколько не меньше, чем мы, оставили в своем языке и передали нам по наследству все эти «бессмысленные» сочетания слов?
Не явствует ли из этого, что словотворчество далеко не всегда находится под суровым контролем так называемого здравого смысла, что бывают случаи – и не такие уж редкие, – когда оно подчиняется другим столь же сильным и властным воздействиям, а логика оказывается неуместной и даже, по правде сказать, нелогичной.
Тем не менее этих воздействий не знает и не хочет знать пенсионер Тимофей Захарчук. В своем обширном послании ко мне он, например, очень огорчается, что мы в своей речи не раз допускаем «архитектурные излишества». Например, вместо высокий человек говорим: человек высокого роста. И никто не замечает этой «бестолочи», хотя всякому, казалось бы, ясно, что люди высокого роста – то же самое, что высокие люди.
III
Очень жаль, что Тимофей Захарчук родился на свет так поздно. Ведь такие «нелепости», как зеленые чернила, стрелять из пушек, перочинный нож, враги убивают друг друга, необъятные просторы Сибири и т. д., просочились в русскую речь при его дедах и прадедах.
И, конечно, если бы он услыхал эти «нелепости» в то печальное время, когда они навсегда закреплялись в нашем речевом обиходе, он направил бы против них всю свою несокрушимую логику, и русский язык был бы очищен от них, и наши великие классики не писали бы, например, меньшая половина избы или большая половина избы, потому что и Достоевский, и Толстой, и Глеб Успенский узнали бы от него раз навсегда, что половина — это одна из двух равных частей и не может быть ни больше, ни меньше другой половины.
И Ленин не написал бы тогда своих многознаменательных строк:
«А Индия и Китай кипят. Это – свыше 700 миллионов человек. Это, с добавлением окрестных и вполне подобных им азиатских стран, большая половина населения земли»[59].
И, конечно, было бы лучше всего, если бы, изгнав из русского языка все подобные «нелепости», Тимофей Захарчук внес бы свои коррективы и во французский язык, и в немецкий.
Ведь в самом деле пора объяснить недогадливым немцам, что если слово эйзен у них означает железо, а хуфэйзен — железные подковы, никоим образом нельзя называть серебряные подковы – зильберне хуфэйзен, так как даже малому ребенку известно, что железо не бывает серебряным. Между тем они все говорят зильберне хуфэйзен и не видят здесь никакого абсурда.
И нужно же им понять наконец, что, так как альтер по-ихнему старый, а юнг — молодой, они совершенно напрасно сочетают эти несовместимые понятия в словах айн альтер юнггезелле, то есть старый молодой парень, обозначая этим «противоестественным» сплавом двух несовместимых понятий закоренелого холостяка.
У французов тоже немало таких выражений, которые могут показаться прямым издевательством над самыми элементарными законами логики.
У них, например, в ходу выражение о жур д’ожурдюи, обозначающее нынче, сегодня, и по своей опрометчивости эти люди даже не замечают, что здесь нет ни малейшего смысла: ведь день сегодняшнего дня — тавтология[60].
Впрочем, та же тавтология и в русском сегодняшнем дне: сегодняшний происходит от слов сего дня. Получается: день сего дня.
Или возьмем французское слово оранжери. Оно происходит от слова оранж — апельсин. Но французы давно уже забыли об этом и стали называть оранжери всякую стеклянную теплицу, хотя бы в ней были одни огурцы. А за ними и мы говорим: оранжерея, даже если в этой «апельсиннице» нет ни одного апельсина!
Такими же «нелепостями» засоряют свой язык англичане.
У них есть, например, выражение: ши энджойз пур хелс. На русский язык оно переводится так: «у нее слабое здоровье», но буквальный его смысл такой: «она получает удовольствие от своего нездоровья».
И так у них говорят все, даже классики, и с этим ничего не поделаешь.
Кстати: те же англичане на каждом шагу говорят: «вы страшно добры» (ит из офли кайнд ов ю), «это ужасно приятно» (ит из тэррибли найз).
Несмотря на протесты всевозможных рационализаторов речи, форма эта утвердилась в языке. Она есть и у французов, и у немцев, и здесь тоже ничего не поделаешь.
Знаменитый испанский лингвист академик X. Касарес в своем «Введении в современную лексикографию» (русский перевод, М., 1958) пытается найти психологические объяснения тому, что в испанском языке слово formidable (ужасный, страшный) стало выражать высшую степень восхищения (с. 74–75).
В русской фамильярной речи эта форма живет уже больше столетия. Белинский в письме к Тургеневу:
«Некрасов написал недавно страшно хорошее стихотворение» (1847).
И Чехов в «Драме на охоте»:
«Она мне понравилась страшно».
И М. Ф. Андреева в своих воспоминаниях о Маяковском:
«Страшно радовался, что находил много брусники».
И Федин в беседе со спецкором:
«А ведь страшно хочется все увидеть своими глазами».
Такие же разговорно-бытовые выражения встречаются не раз и в письмах В. И. Ленина.
19 сентября 1915 года Владимир Ильич писал В. Карпинскому:
«Дорогой В. К.! Посылаю Journal de Genève. Ужасно рад, что нашлось».
Льщу себя надеждой, что, познакомившись с причудами речи, приведенными в настоящей главе, самые заядлые из наших борцов за чистоту языка обуздают свою безрассудную страсть объявлять незаконным всякое сочетание слов, которое противоречит их «здравому смыслу».
Пусть поймут, что язык – не математика и что в каждом, решительно в каждом живом языке укоренилось немало «нелепиц», которые давно узаконены временем.
IV
Когда Тимофей Захарчук[61] протестует против словесной конструкции «человек высокого роста» и требует, чтобы мы заменили ее словами «высокий человек», он хлопочет об экономии речи. «Зачем говорить три слова, если здесь совершенно достаточно двух?»
Казалось бы, в этом случае логика на его стороне.
Ибо кто же не знает, что многословие – великий порок, что сила и красота нашей речи в ее лаконизме? Кто не сочувствует знаменитому требованию:
Чтобы словам было тесно,
Мыслям – просторно.
И казалось бы, можно только приветствовать тех рационализаторов речи, которые предлагают внести экономию в наше языковое хозяйство. Намерения у них добрые: выбросить из нашей речи такие слова, которые загромождают ее, и тем самым избавить нас от лишних расходов. Но их экономия – грошовая, и не ею добиваемся мы лаконизма. Краткость, меткость, выразительность речи достигаются иными путями. В самом деле, какими бы безрассудными ни казались иному рационализатору привычные сочетания слов: до поры до времени, сколько бы он ни доказывал, что до времени и значит до поры, что незачем произносить одним духом оба эти слова подряд, – живая речь, не считаясь с педантами, сохраняет это сочетание в полной силе.
Почему бы тем представителям здравого смысла, которые в интересах языковой экономии требуют, чтобы вместо