ь ножницы. Чалма, как у шейха. Но джуббы[6] нет. Просторные, перевязанные внизу шаровары. На ногах тяжелые горные сапоги. Другой бы в них едва сдвинулся с места, а он шагал легко и быстро.
— Это и есть шейх из Караме! — с уважением и любовью прошептал сопровождавший нас федаин[7].
Старец уже был рядом. В нас вонзился его пристальный и, как мне показалось, гневный взгляд. С резко очерченных губ слетел презрительный вопрос:
— Это еще что за невидаль?
— Гости, господин шейх.
— Чужестранцы?
— Арабы, — поторопился ответить провожатый и, видимо, боясь, что ему не поверят, повторил: — Арабы господин шейх.
— Не может такого быть! — раскатистым басом выкрикнул старец, оглядывая нас с головы до ног. — Арабы? И без оружия?! Да как им не стыдно?! Позор! Позор!
Не ожидавший столь резкого выпада, федаин молчал.
— В общем‑то вы правы… — пролепетал поэт и, не получив поддержки, тоже умолк.
Я не знал, что и делать: в программе нашего посещения Караме эта встреча не была предусмотрена.
— Прости, господин шейх! — нашелся федаин. — Они приехали сюда совсем ненадолго.
Казалось, новый довод сделает старца более покладистым. Куда там!
— Ты сказал, что они арабы! — гремел над площадью его бас. — Назвал гостями! Гостями на собственной земле! Разве арабы не хозяева здешних мест?!
Наш провожатый согласно закивал головой, и это было самое правильное, что он мог сделать. Извинения — будто зыбучие пески пустыни: одними не наладишь отношений, другими не укрепишь почву. Чем многословнее он стал бы оправдываться, тем больше, чувствуя свою правоту, нападал бы старец.
— Господин шейх, это журналисты. Они собираются рассказать читателям…
«Вовремя федаин это говорит…» — подумал я с облегчением и, немного успокаиваясь, глянул на моего спутника, который, казалось, тоже повеселел. Но мы ошибались.
— Хватит с нас болтовни! — рявкнул старец и, не давая никому открыть рта, продолжал: — Какой прок от вашей писанины? Вот чем надо работать, а не бумагу марать! — Он потряс перед нами винтовкой и для большей убедительности выстрелил в воздух.
Это было настолько неожиданно, что я отшатнулся. Поэт отскочил еще дальше.
А старец легкой походкой уже уходил прочь. Еще шаг, и он скрылся в развалинах. Исчез. Так же мгновенно, как и появился.
Вот что рассказал нам о шейхе Ата сопровождавший нас федаин.
Когда на город напали израильтяне, шейх Ата был у родственников, навещал больного. Его уговаривали остаться. Под защитой стен было не так опасно, как на улице, но он поспешил домой, к жене и уже взрослому, но единственному сыну.
Идти было недалеко. Один проулок, второй. Вдруг от взрыва авиабомбы рухнуло здание. Закричали раненые, пронзительно завопили женщины. Лестница будто повисла в воздухе. В уцелевшей пристройке плакали дети. Шейха так и подмывало подняться к ним, утешить, укрыть в безопасном месте. Но он шел и шел вперед. Быть может, и в его доме были раненые, которые нуждались в помощи.
Когда он выходил на центральную улицу, его окликнули:
— Стой, шейх Ата! Куда идешь! Стой!
Только сейчас он увидел приземлившийся вертолет. Услышал свист пуль. Вертолет был поврежден. Из него выскакивали вражеские автоматчики и, подбегая к домам, бросали в окна гранаты, стреляли из пулеметов. С деревьев падали срезанные пулями ветки. Федаины отстреливались из-за углов и с плоских крыш.
Шейх укрылся в саду. Сражение разгоралось. А он, пригнувшись, сидел за оградой. И смотрел, как воюют другие. Хотел броситься сам. Но чем бы это кончилось? У него не было даже кухонного ножа.
Из переулка спешило подкрепление. Прислонившись спиной к стене, вражеский автоматчик стрелял вдоль улицы. Подойти к нему было невозможно. Неожиданно на балконе, что висел над автоматчиком, защищая его от выстрелов с крыш, появился юноша. И, не раздумывая, прыгнул сверху на врага. Блеснул кинжал.
А потом шейх увидел, как юноша — да, это был настоящий мужчина! — схватил автомат. Но он, видимо, не умел с ним обращаться: крутил его в руках, нажимал на что-то — оружие бездействовало. Тогда он отшвырнул его.
В нескольких метрах от него из-за выступа дома стрелял другой автоматчик. Широкая спина сотрясалась от выстрелов. Подняв кинжал, юноша устремился к нему. Удар — и почти одновременно короткая очередь. Откуда-то сбоку. Юноша схватился за грудь и рухнул на поверженного врага.
«Сын мой, будь таким же храбрым! — взмолился шейх. — Откликнись, Реда! В каком переулке ты бьешь извергов? Не посрами рода нашего! Отомсти за то, что я, безоружный, гляжу, как гибнут молодые!»
Он еще не знал, что сын и жена погибли. Это стало известно позднее, когда враг был отбит. Взору шейха предстали еще дымившиеся развалины его дома. Федаины помогли шейху откопать тела родных и похоронить их в саду, под единственным уцелевшим деревом.
Склонившись у могилы, долго молился шейх Ата, а потом направился в мечеть, чтобы совершить последний обряд. Но торопился он напрасно, мечети не было, враги разбомбили ее. Рухнул высокий минарет, засыпало обломками михраб[8]…
На рассвете следующего дня над разрушенным городом, в котором, казалось, вот-вот снова начнут взрываться бомбы и засвистят пули, раздался привычный призыв.
— Аллах велик! Просыпайтесь верующие! Спешите на молитву! Молитва полезнее сна! Спешите на молитву!
Жители Караме похоронили убитых и, забрав раненых, расселились по окрестным деревням.
В городе остались только мужчины, способные носить оружие. Все как один явились они к мечети и увидели шейха Ата. Он забрался на обломки стены и стоял, возвышаясь, словно минарет. Над руинами поплыл протяжный напев. Мусульмане усердно повторяли слова молитвы, а в это время их друзья христиане охраняли площадь.
После молитвы мужчины подошли к шейху, чтобы оказать ему знаки сыновнего повиновения. Но он, закатав рукава, поднял вверх свою жилистую руку и крикнул:
— Разве эта рука для того, чтобы ее целовать? Нет! Она для того, чтобы стрелять! Дайте мне винтовку! Научите держать ее. Клянусь аллахом, я буду с вами до последнего дня моей жизни!
Так шейх Ата стал партизаном.
Еще несколько часов бродили мы по развалинам Караме. Было очень жарко, и у меня началась головная боль. От усталости подкашивались ноги. Поэт чувствовал себя не лучше. Настало время поблагодарить нашего провожатого. Пора было возвращаться в Амман.
Каким удобным, показался нам «крейслер» — машина, предоставленная в наше распоряжение. Мягкие сиденья располагали к отдыху. Быстро проскочили примелькавшиеся руины. Вот и конец города.
Вдруг на холме возникла знакомая высокая фигура. Да, это был он, шейх Ата! Но теперь не один, а с пятью юношами федаинами.
Я и мой спутник, не сговариваясь, высунулись из окошек и приветственно замахали руками.
— Смотри, он не отвечает! — воскликнул поэт. — Презирает нас.
Словно в подтверждение этих слов мы увидели, как шейх Ата поднял винтовку. Затем до нас донесся звук выстрела.
ГАССАН КАНАФАНИ(Ливан)
ПО ТУ СТОРОНУ МАНДЕЛЬБАУМСКИХ ВОРОТ[9]
Перевод О. Фроловой и И. Лебединского
Оставалось три ступеньки. Только три. А он не мог переступить их. С трудом перевел дыхание. Не потому, что устал. О нет! Он не устал: к гостинице подъехал на такси, в руках легкая корзинка, лестница невысокая, некрутая. Но последние движения как-то обессилили его, сломили решимость, вызвали дрожь в коленях.
Он поставил корзинку. Прислонился плечом к стене. «А может, вернуться?» Странная мысль, когда осталось всего три ступеньки. В голове будто гудел колокол: «Может, вернуться?»
Так уже было. Два года назад. Он стоял, разглядывая оставшиеся ступеньки, и задавал себе тот же вопрос: «Может, вернуться?» А через миг спускался к такси, чтобы поскорей уехать из Иерусалима…
«Неужели я снова смалодушничаю? Сбегу от бремени собственной лжи? Нет! Этому не бывать!» Словно невесть какую тяжесть, он поднял корзинку, с трудом, будто вытаскивая ноги из вязкого, засасывающего болота, переступил на следующую ступеньку. «Завтра скажу правду! О аллах, десять лет лжи! Я не могу больше! Не могу! Завтра! У каменного барьера Мандельбаумских ворот»…
Два года назад Али приезжал в Иерусалим, чтобы все рассказать матери. Но встретиться с ней оказалось выше его сил. Сколько было дано телеграмм: «Не волнуйся, мы живы, здоровы…» Мы — это он сам и сестренка Даляль. Для лжи не было оправдания. Он знал это. Знал и то, что с годами ложь разрастается. И все же не мог сказать правду. Правда убила бы старую, больную мать. Что было лучше — лгать или убить?
Вот почему два года назад Али так и не преодолел оставшиеся ступеньки, сбежал вниз и уехал. На следующее утро мать, наверно, ждала его у Мандельбаумских ворот. Стоя в толпе, вытягивала шею, пытаясь разглядеть его. Ей было тяжело не встретить сына. Но узнать правду было бы еще тяжелее…
Он лег на спину, положил ладони под голову. Темнота, как хищная птица, распростерла свои крылья. В комнате исчезли предметы. Исчезло все, кроме неотвязных мыслей.
Завтра у каменного барьера… О аллах! Он увидит ее ссохшееся морщинистое лицо, седые волосы, слезящиеся глаза, старческие руки… И, обняв ее, почувствует, как она затрепещет, словно обреченная на гибель птица… Что он скажет ей? Что?!
Али повернулся на бок. Сердце вибрировало, словно натянутая струна.
«Начну с того, как десять лет тому назад выезжал из Яффы в Акку[10]. Кто мог тогда представить, чем кончится поездка…»
Картина расставания навсегда запечатлелась в памяти. Мать, стоя на пороге, желает счастливого пути, встречи с невестой, которую она сама для него выбрала. Рядом с ней тетя. Она успокаивающе машет ему платком — не беспокойся, мол, я присмотрю, пока тебя не будет… А он сжимает локоть Даляль. Сестренке всего одиннадцать лет. Она впервые выезжает из дому — мамина дочка, любимица…