Я поспешил успокоить ее. Тогда она подошла к старому сундуку, вынула связку писем и протянула мне.
— Возьми. Это мой подарок. Письма, которые я писала, но не отослала тому, кто должен был бы их получить. Из них ты узнаешь, почему я осталась на улице аль‑Вади.
— Почему же?
— Потому что я хотела быть вместе со всеми вами, моим народом. Вы моя семья. Мои дети. Я не могла покинуть родину в трудный для нее час, я должна была помочь ей в справедливой борьбе.
У всякой повести есть начало и конец. Это естественно. Я рассказал вам начало истории старьевщицы, но не хочу завершать ее… Не лучше ли нам всем вместе написать конец этой истории?
МУХАММЕД ХАС(Израиль)
ВСТРЕЧА
Перевод И. Лебединского
В эту ночь, как и в предыдущие, деревня рано погрузилась во мрак. Пытаясь согреться, люди не выходили из домов. Каждый искал тепла: одни в постелях, другие, победнее, в дыхании домашних животных, которые находились под той же крышей.
Снаружи по узким улочкам метался холодный ветер. В воздухе кружились поблекшие листья, мелкие щепки, обрывки бумаги; их несло вдоль заборов, прижимало к стенам домов. Потом задувало с другой стороны, и весь мусор устремлялся на соседнюю улицу, чтобы через несколько минут вернуться обратно или перекочевать дальше…
Хотя время было не позднее — едва перевалило за восемь, — если бы не шумные порывы ветра да выстрелы, которые изредка доносились с иорданской стороны, деревня бы уже уснула…
Прежде чем войти в дом племянницы, Абу Халиль долго колебался. Этой ночью могло решиться многое. В памяти возникла знакомая картина. Жена положила в очаг дрова, затопила его. Угли она взяла из кухонной печи, где днем пекла хлеба. Подрумяненные, они лежат теперь на столе. В комнате тепло, располагает к лени. Если сейчас вернуться, жена спросит: «Ты был у Рабийи?» — «Да, положение у нее неважное!» Он тряхнет головой, так что кепка сдвинется на лоб. «Расскажи подробней!» — попросит жена.
Абу Халиль отогнал назойливые мысли и, стоя на ступеньках, поежился: «Постучу! Скоро девять, после девяти находиться на улице запрещено!»
Темный переулок пустынен. На углу, свернувшись, лежит собака. Не шевелясь, будто неживая…
Абу Халиль вошел в дом племянницы и, как всегда, вместо принятого «разрешите?» высоким голосом сказал:
— Клянусь аллахом, вот и я!
Муж Рабийи Махмуд ничего не ответил. Он сидел возле очага и кочергой помешивал угли, постепенно отодвигая их к дальней стенке. Во рту торчала сигарета.
Абу Халиль снял плащ.
— Ну как, ей получше?
Вместо ответа Махмуд бросил взгляд на кровать, будто сказал: «Взгляни сам!»
Только дети по‑иному отнеслись к приходу Абу Халиля. Суада, Джамиля и Хадер тотчас узнали голос дедушки. Девочки уже легли спать — отец требовал, чтобы они ложились пораньше. Хадер был на особом положении: ему всего три с небольшим, но за ребенка его уже не считают — мальчик, мужчина! Пользуясь этим, он, несмотря на поздний час, продолжал играть. Когда вошел Абу Халиль, Суада сбросила с головы одеяло и толкнула локтем сестру. Все трое любили дедушку. Да и как его не любить — он знает интересные сказки: «Хитрый Хасан», «Лейла и злой волк», «Мышонок». Вот и сегодня обязательно что-нибудь расскажет!
— В комнате что-то холодно… Махмуд, поправь одеяло! — послышался слабый голос Рабийи.
Махмуд хотел возразить — нагретый воздух дрожал от жара, в очаге гуляли синие огоньки, — но воздержался и, подойдя к кровати, тщательно расправил сбившееся одеяло, подоткнул его под бока больной.
Повернув голову, Рабийя увидела, какой радостью светятся глаза детей, поняла причину и сама, невольно обрадовавшись, попросила:
— Дядюшка, расскажи что-нибудь малышам!
Слова прозвучали, как звон колокольчика в конце утомительного урока: девочки соскочили на пол, бросились к дедушке, уцепились — одна за левую руку, другая — за правую, а Хадер, подойдя, уперся ему прямо в колени.
— Расскажи, дедушка!
— Расскажи!
— Уважь их просьбу! — сказал Махмуд.
Рабийя тотчас повторила слова мужа:
— Уважь их просьбу! Это как бы мое завещание — не забывай о детях! Когда я умру, рассказывай им сказки, хоть изредка!
Абу Халиль взглянул на племянницу, подбодрил ее:
— Ну, ну! Рановато о смерти‑то…
Но на душе у него было тоскливо — Рабийя выглядела очень плохо. Он быстро уложил малышей в постель, закутал.
— Ладно! Если они потом сразу уснут, так и быть, расскажу.
И он начал тихо — тихо:
— Жила — была маленькая Лейла, а рядом, в лесу, злой волк…
Несколькими годами раньше, когда у Рабийи еще не было сына, она как-то слышала эту сказку. Дядюшка рассказывал ее девочкам. И вот теперь снова та же сказка. Будто ничего не изменилось. Так ли?
Она отвела взгляд, устремила его в потолок. На лбу выступили капельки холодного пота.
В голосе дяди чудился другой, хорошо знакомый голос. Темная ночь… По тайной тропе идет отец. Надоело ему на чужбине, хочется пожить в родных краях, в родной деревне, там, где прошло детство, молодые годы, осталась дочь. Пролегла между ними граница…
Перед глазами Рабийи, словно из тумана, вынырнул образ Абу Халиля. Движения рук напоминают отца — он точно так жестикулировал, когда, много лет тому назад, рассказывал ей, тогда еще маленькой девочке, какую-нибудь занимательную историю. Она закусила губы. По ввалившимся щекам скатилось несколько слезинок.
Не удалось отцу перейти через границу — схватили солдаты. Не пощадили старика, отправили в тюрьму, заковали руки в кандалы. Его руки, руки, которые месили глину, укладывали ее в деревянные формы, затем выставляли формы на солнце и, когда глина высыхала, из кирпичей строили дом. Дом, в котором она сейчас живет!
Рабийя хотела что-то спросить и не смогла — слова застревали в горле, будто камни.
Дети уснули. Монотонный голос Абу Халиля оборвался. Он встал, приблизился к племяннице, погладил холодную руку:
— Рабийя!
— Что, дядюшка?
— Крепись! Не позже чем завтра, если тебе станет полегче, увидишь мать!
Услышав слова Абу Халиля, Махмуд обрадовался: «Свидание поможет ей, как целительный бальзам!» Закашлявшись, он взглянул на жену — в ее глазах не было надежды.
— Хвала аллаху! — продолжал Абу Халиль. — Власти разрешили встречу. Лишь бы на границе было спокойно. Только было бы спокойно…
«Сколько лет свидание не могло состояться. Как измучилась жена! — подумал Махмуд. — Не спала по ночам, вспоминая мать… И вот теперь! Лишь бы было тихо на границе!»
— Чудесно, Рабийя! — воскликнул он, чувствуя, как снова оживает надежда. — Ты знаешь, мать скажет, что Суада похожа на тебя, а Хадер — на дедушку, на Абу Аббаса! Восемь лет разлуки, восемь лет вдали от родного дома!
Махмуд не мог понять, слушает ли жена, не заснула ли она — глаза открыты, лицо бледнее обычного. Он повернулся к Абу Халилю и попросил:
— Оставайтесь у нас! На улице ходят патрули, можно случайно наткнуться…
Вскоре старику захотелось спать и он стал укладываться. Махмуд подошел поправить у жены одеяло, наклонился и… вдруг вскрикнул. Абу Халиль подбежал к кровати и тоже не смог удержаться от крика.
— Умерла! Она умерла!
Крики мужчин услышали в соседних домах. Вскоре дверь дома отворилась и в комнату стали заходить люди, осторожно, ни о чем не спрашивая.
Женщины увели проснувшихся и заплакавших детей.
Целую ночь в доме было полно народу; соседи вместе с Махмудом и Абу Халилем вспоминали прошлое, повторяли, как принято в таких случаях:
— Все в мире преходяще!
— Смерть заглядывает в любой дом, будь то шатер или дворец!
— Сын наследует отцу — такова жизнь!
Под утро женщины приготовили крепкий кофе. Принимая чашку, каждый, согласно старому обычаю, говорил:
— А вам взамен — благополучия!
Махмуд скорбел об умершей супруге, выслушивал соболезнования, глухо всхлипывал. Когда рассвело, он встал и, поручив встречать родственников и плакальщиц Абу Халилю, направился к старосте. Прием был назначен на девять часов утра.
Известие о смерти Рабийи староста воспринял довольно холодно. Не обращая на это внимания, Махмуд попросил не отменять встречу.
— Как же так?! — возразил глава селения. — Согласно решению властей, свидание должно было состояться между живыми людьми! Именно это имела в виду и комиссия по перемирию. О какой же встрече может быть речь, если твоя супруга умерла?
— Умоляю вас! — просил Махмуд. — Ради оставшихся жить! Она так ждала… я отложу погребение на день или два, если потребуется.
Подошли еще несколько друзей и родственников. Староста наконец согласился. Около полудня, как говорили люди, Махмуд выбежал из канцелярии старосты и что было сил помчался к дому.
— Рабийя! — воскликнул он, открывая дверь в комнату. — Встреча состоится, на границе спокойно! Согласие получено!
— О горе! — запричитали плакальщицы.
В положенное время гроб был водружен на открытый грузовик, возле которого собрались провожающие во главе с имамом [Имам — мусульманское духовное лицо.]. Скромная процессия двинулась в путь, направляясь к назначенному пункту, что находится между Иданом и Дааскан Аль‑Хайя.
Впереди с большим белым флагом ехала светлая легковая машина, в которой расположились инспектор и наблюдатели, имеющие право как на беспрепятственное движение вдоль границы, так и на переход ее в любом направлении. Рядом с ними сидел представитель израильских властей. Во второй машине находился староста, в третьей — солдаты. Затем следовал грузовой автомобиль с телом усопшей, а позади него такси, где разместились Махмуд, Абу Халиль и двое родственников.
Время встречи по другую сторону границы, очевидно, было назначено несколько раньше. Едва машины остановились и солдаты сняли гроб, как границу пересекла худощавая старуха, одетая в черное платье.
— Рабийя! Рабийя! — закричала она, подбегая. — Это я, твоя мать! Я пришла к тебе! О, как я хочу взглянуть на твое лицо!