— Нет, — ответила Люси, — я этого не сделаю, я не могу в данном случае поступить вопреки своим убеждениям.
— Даже теперь, узнав, что тебя избрали по ошибке?
— Только нарушая этот принцип, — решительно заявила Люси, — только время от времени его нарушая, мы сможем что-либо изменить. Я знаю одно, Виктор: студенты выбрали меня своим представителем, и я постараюсь добиться всего, чего они от меня ждут. Большинство тоже не всегда право, и бывает так, что мы способны ему помочь, лишь перестав с ним считаться. Этого ты, наверно, от меня не ожидал?
— Нет, Люси, признаться, не ожидал.
Виктор взглянул на свой палец, согнул его так, как будто нажимал на спусковой крючок, и взял с кухонного стола наполовину очищенный апельсин.
— Оставь, — сказала Люси, — я тебе его очищу.
Дом задрожал: на одеревеневших ногах вниз по лестнице с грохотом повалили грузные созданья. Не люди, а мебель, подумала Люси, так, наверно, уходили бы из дома бросившие службу столы, шкафы, стулья. Но эти не уходили, они только спустились вниз; дверь в кухню вдруг отворилась, и гном, волочивший за собой шнур, поднял с полу вилку и стал оглядывать стены в поисках розетки.
— Зарядиться, зарядиться, — сказал он. — Нам пора зарядиться — батарейки сели.
Следом за ним в кухню ввалились остальные, они щелкали зубами, угловатыми движениями словно заталкивали себе что-то в рот, хныкали, делая вид, что падают с ног от истощения.
— По-моему, им требуется горючее, — сказала Люси.
— Идите сюда, — позвал Виктор и подвел голодную толпу фантастических существ к столу, где лежали хлеб, сыр, копченая колбаса и маслины. Виктор следил не только за тем, чтобы каждому досталось всего понемногу, но и за тем, чтобы они ели, как им положено по роли, — то есть механически, без всякого удовольствия, даже с отвращением. Похоже, что им надо зарядиться. Люси налила всем вина — спокойно, деловито, словно заливала горючее в моторы; однако при всей безрадостности этой трапезы гости как будто постепенно оживились. Еще несколько человек собрались уходить, на этот раз Люси тоже вышла с ними на улицу, безропотно стерпела объятья чудовищ, выслушала их заверения, что в реторте, оказывается, может быть очень весело, после чего тени, пошатываясь, удалились.
Виктор молча направился в дом, словно не замечая Люси, а главное, словно забыв, о чем они условились на сегодняшний вечер. Когда она заговорила с ним первая, он обернулся к ней с обычной своей отталкивающей корректностью, с той неприятной натянутостью, которой всегда пытался замаскировать свои чувства.
— Что теперь? — спросила Люси. — Скоро все уйдут.
Он высоко поднял плечи — жест, означавший: решай сама.
— Ситуация тебе ясна, поступай, как считаешь нужным.
— Странно, у меня мороз по коже, — заметила Люси, — будто кто-то режет ножом по стеклу. А у тебя?
— Не пойму, о чем ты говоришь, — ответил Виктор.
— Когда все остальные соберутся уходить, я попрошу Китсоса, чтобы он захватил меня с собой, нам по пути.
— Он тебя, конечно, доставит домой в целости и сохранности.
— Значит, ты предпочел бы, чтоб я ушла?
— Неудобно надолго бросать гостей, — отговорился Виктор, — кроме того…
Дочитав до конца, Валентин Пундт делает паузу, невыносимо долгую паузу, он сидит неподвижно, опустив глаза, — так он взволнован; возможно, своим видом он хочет показать Хеллеру, насколько сильно воздействие этого текста, однако Хеллер, ухвативший бутылку люнебургского «Кукареку» и теперь самочинно наполняющий обе рюмки, Янпетер Хеллер прерывает это глубокомысленное молчание, ему представляется куда более важным сперва освободить из плена Риту Зюссфельд.
Чтобы не помешать чтению, она застыла у дверей и последнюю треть новеллы слушала, уставясь неподвижным взглядом в пол, с погасшей сигаретой во рту, подавляя надвигающийся приступ кашля. Хеллер весело машет Рите, чтобы она входила; может, коллегам и не положено это замечать, говорит он, но такое выражение ей очень идет — он хочет сказать, выражение смущения, нечистой совести.
Рита Зюссфельд разводит руками, она готова признать что угодно, лишь бы ей на сей раз простили ее вину — она больше не будет. Кроме того, текст ей известен и, если понадобится, она сможет принять участие в голосовании, говорит Рита и направляется на свое место. Она выкладывает бумаги, поправляет зеленую эластичную ленту, теперь не хватает только сигареты.
— Пейте на здоровье, господа, я потом.
Мужчины опрокидывают рюмки, Хеллер весело, а Пундт хмуро, задумчиво и даже несколько театрально, словно он никак не может вынырнуть на поверхность из мира Люси Беербаум, а поскольку его коллеги не спешат высказать свое суждение о предложенном им варианте, он желал бы для начала сказать кое-что сам.
Итак, если теперь возникнет вопрос, если спросят его лично, зачем людям нужен вдохновляющий пример, он будет в состоянии ответить с полной уверенностью:
— Затем, что он помогает осознать недостатки и выдвигает лозунг, девиз для их устранения, да, и еще он показывает, как иной раз бывает необходимо нарушить священные правила! Живой пример учит нас, — продолжает Пундт, — каждый должен делать не что ему вздумается, а систематически исполнять свой долг перед самим собой.
Пундт умолкает, но ему никто не возражает, точнее, пока не возражает, — и он поясняет свою точку зрения, монотонно, рассудительно. Он тут читал кое-какие письма, можно сказать, письма из бездны; автор — его сын, адресат — человек, служивший ему примером, почти что ровесник Харальда. И эти письма подтверждают его мысль: живой пример указывает нам, что у нас не все благополучно. Что необходимо что-то предпринять. Что мир — это не раз навсегда закопченная данность, нет, он может быть изменен. И вот исходя из этого убеждения он, Валентин Пундт, и выбрал данную главу из биографии Люси. По какому-то недоразумению избранная представительницей студентов, она подвергает сомнению власть принципа, восстает против застарелого, а потому никем еще не пересмотренного предрассудка; она инстинктивно берет сторону большинства, которое, может быть, вовсе и не голосовало за нее, — вот вам уже педагогическая максима: нельзя сдаваться, даже если твое первое усилие оказывается бесплодным.
— Вы меня поняли? Согласны со мной? — С мрачным видом он пускает по кругу фунтик с сушеными фруктами и не обижается, что никто ничего не берет.
Хеллер встает. Хеллер срывает со стены нож племени панга и несколько раз взмахивает им в воздухе, словно отсекает ненужные члены. Он напрягает мысль, он мучается. Пусть все видят, как ему трудно. Он заявляет:
— Дорогой коллега Пундт! (Такое обращение ничего хорошего не сулит.)
Для начала он должен признать, что предлагаемый материал показался ему совсем неплохим, он подходит и может быть использован в той же мере, что и другие тексты, которые они здесь прослушали. Это все убедительно, понятно, легко поддается истолкованию, кроме того, здесь, можно сказать, проносят на плечах этакое сияющее и неизбежное большеглазое откровение.
— Возможно, мы и не удивим наших читателей, если решим включить в книгу именно эту главу. Она достаточно однозначна. С одной стороны — слепой принцип; с другой — рискованное нарушение этого принципа. Материал удобный и вполне старомодный, в конце концов здесь, согласно испытанному рецепту, ставится вопрос: или — или. Люси — это пример из Столетнего календаря, ничего нового. Но как раз тут и должны начаться наши сомнения, — говорит Хеллер. — Если надо искать откровение, если мы призваны извлечь недвусмысленный урок, если нам надлежит так и сяк поворачивать текст, дабы уловить закодированные сигналы, то лучше бы нам от этого дела отказаться. Это поистине оскорбительно — предлагать беззащитным учащимся закамуфлированные откровения, заставлять их извлекать из многослойной упаковки душеспасительные слова. Проще говоря: в наше время каждая личность должна сама найти для себя содержание.
Он, Хеллер, ничего не может с собой поделать, но когда он вспоминает, как разглагольствует Люси о вредной силе традиции, ему так и видится лезущий из-за сцены огромный указующий перст из тикового дерева.
Такой реакции Валентин Пундт никак не ожидал, он с удивлением смотрит на Хеллера, словно неожиданно узнал в нем своего противника. Есть ли еще смысл защищаться — в какой бы то ни было форме? Стоит ли после такого суждения отстаивать свой вариант?
— Нет, — вдруг говорит Рита Зюссфельд, — нет, коллега Хеллер, вы неправы, у вас сложилось неверное представление. То, что прочитал нам господин Пундт, заслуживает самого пристального внимания. И даже уместно спросить: а не может ли Виктор в этом случае служить примером? Вы сказали — откровение. Я могу понять, откуда у вас берется недоверие ко всему, что пахнет откровением, назидательной притчей. Махинация, не так ли? Вы за всем чуете махинацию, даже за дурной осенней погодой. А что значит «откровение»? Я знаю, вы думаете при этом о далеко не благой вести, о том, что людей заставляют некритически усваивать некое волшебное слово; для вас откровение не что иное, как авторитарный намек оглоблей, предуказывающий новое направление. Ну, а что, если мы назовем это по-другому и слово «откровение» заменим словом «опыт» или «убеждение»? Для сравнения или для спора предлагается некий опыт. Разве не именно в этом заключается та задача, которую мы поставили перед собой, берясь за составление этой хрестоматии? И разве не единственно это сулит нам надежду на успех? Произвольно взятый текст, который меня ни к чему не призывает, ни к чему не обязывает, текст, не подсказанный насущной необходимостью, — такой текст меня лично оставляет равнодушной. Для того чтобы он меня как-то задел, в нем должно быть что-то заложено. И если он нам нечто такое предлагает, я хочу сказать: если он знакомит нас с определенной позицией или опытом, это вовсе нельзя считать недостатком. Наоборот, только этим он и вызывает у меня интерес. Не понимаю, откуда берется такой страх перед влиянием на нас чужого опыта? Конечно, бунт Люси против формальных принципов совершенно однозначен, но кому же такая однозначность вредит? Тема-то ведь остается достаточно спорной. Я за то — не смотрите на меня так скептически! — я за то, чтобы мы включили этот вариант в число кандидатов. Конечно, под другим названием.