Пич(он переводит взгляд с нее на портрет в овальной раме). А Виктор? У вас есть известия от Виктора Гайтанидеса?
Люси. Он арестован… Он арестован вместе со своими сотрудниками.
Пич(его осенила догадка). Это, Люси, вероятно, имеет какое-то значение… для вашего решения, я хочу сказать.! Коллега Гайтанидес… да… он работает отчасти над теми же проблемами, что и мы. Насколько я знаю, он достиг примерно тех же результатов, что и мы, в отношении структуры протеина… Он не только ваш друг юности…
Люси(тихо, решительно). Нет, Рихард. Мое решение не связано с тем, что Виктор работает над той же проблемой… Я догадываюсь, какое у вас сейчас возникло предположение… Вы думаете, я не хочу оказаться в преимущественном положении… Не хочу воспользоваться тем нежелательным преимуществом, которое могло бы теперь возникнуть. Нет, дело не в этом.
Пич(после того как он долго на нее глядел не без скрытого упрека). Я обеспокоен, Люси.
Люси. И вы во мне разочаровались.
Пич. Да, разочаровался. И, если хотите знать, вот почему: рано или поздно вы себе покажетесь мученицей… неизбежно… Вы убедитесь, что ваше решение не возымело никакого действия. И чтобы это компенсировать, вы решите стать мученицей. Я даже боюсь, что у вас появится самоудовлетворенность, присущая мученицам… Нет, я просто не в силах понять вашего решения. Своей работой вы могли бы помочь многим. А тем, что вы делаете, вы никому не помогаете. Бессмысленно… это бессмысленная жертва.
Люси. Вы не первый — Рихард, кто мне это говорит… Поверьте мне, я знаю все возражения; которые можно мне высказать.
Пич(агрессивно). Тогда я только удивляюсь, что вы им не внемлете… потому что все эти возражения справедливы…
Люси(вежливо). Простите меня, Рихард, но длительные визиты…
Пич(иронично). Ясно, время свидания истекло… Но все же я позволю себе сказать, после всех лет совместной работы, Люси… Мы очень за вас волнуемся… мы не можем изменить ваше решение. Но по дружбе должны вам сказать, что крайне о нем сожалеем.
Чем дольше он говорил, тем отчетливей нарастало в нем волнение, и это волнение превращало профессора Пича и совсем другого посетителя, чем тот, кто звонил у двери, казалось, даже лицо его изменилось. Иоганна, во всяком случае, увидела, что оно стало жестким, искаженным, и каскад его движений прекратился, когда он, снедаемый разочарованием, комментировал решение Люси — крайне раздраженно, в полном недоумении и так пристрастно, что можно было подумать, будто он побывал в схожей ситуации и говорит на основании личного опыта.
После такого обмена репликами, после таких обвинений визит не мог кончиться так же, как начался. Возможно, он возлагал чересчур большие надежды на свой приход, но так или иначе он вдруг подошел к ее тахте и осведомился тоном, который вполне можно было назвать служебным, каким именно сроком Люси желает располагать для своею «мероприятия». И всем своим видом дал при этом понять, что теперь его интересует лишь точный ответ. Люси глядела на него с изумлением, словно она ожидала любого вопроса, но только не этого, и сказала, пожав плечами:
— Как я могу определить срок? Разве это от меня зависит?
Сомнительно, что он уже тогда пришел к какому-то окончательному выводу, но выслушал этот ответ с задумчивым, сосредоточенным видом, словно ему суждено было еще сыграть важную роль в решении, которое предстояло принять. В конце он спросил невнятной скороговоркой, при каких же обстоятельствах им предстоит снова встретиться, но вопрос этот прозвучал так язвительно, что он тут же поспешил распрощаться; и после беглого пожатия руки, во время которого он не смог совладать с выражением иронического почтения, двинулся к двери. А Люси? Она с трудом подняла ноги на тахту, полежала минутку, скрючившись, с облегчением вздохнула, вытянув свое плоское, жилистое тело, и закрыла глаза, словно испытывала огромное облегчение. Она не обратила никакого внимания на те слова, что произносились в холле, и не изменила позы, когда вернулась Иоганна.
— Надо думать, вы пришли примерно к одному и тому же мнению, верно, Иоганна? Одним словом, вы друг друга одобрили.
— Ваш гость ушел, — сказала Иоганна, — а я вот осталась, а почему, сама не понимаю. Здесь нечего делать или почти нечего. Да вообще знаете ли вы, что я уходила?
— Чай ты мне принесла вовремя, — сказала Люси, на что Иоганна ответила холодно:
— Я привыкла больше работать.
— Знаю, — сказала Люси, — но ты должна привыкать к новым обстоятельствам: чем добросовестней ты прекратишь обо мне заботиться, тем больше ты мне поможешь.
Просто невозможно читать под этот шум, думает Рита Зюссфельд, стук, грохот… Да что это Хайно творит в своей комнате? Там все ходуном ходит, будто ураган бушует, что-то скрежещет, лязгает — звуки не жилья, а сортировочной станции, даже трубы парового отопления разносят по дому звонкие мелодичные удары. Она кидает грозные взгляды на потолок и рассеянно покрикивает, призывая его к порядку, когда становится особенно шумно, но закравшееся вдруг подозрение разом заставляет ее вскочить с места.
Она швыряет книгу на стол, выбегает в холл и, уже не прислушиваясь, несется вверх по лестнице, машинально отмечая про себя, насколько опасна красная ковровая дорожка — вечно она загибается, и о нее спотыкаешься, — распахивает, не постучав, дверь комнаты Хайно Меркеля. Марет! Где же Марет? Увидя, что Хайно на коленях ползет к креслу, привинченному к стене, она, громко зовя сестру, подбегает к нему, склоняется, чтобы как-то помочь, но тут замечает, что он ее тоже заметил; она на миг застывает и начинает медленно отступать — это не бегство, нет, но все же ей хочется быть вне сферы досягаемости. Она хорошо знает это набрякшее от напряжения лицо, это непроизвольное покачивание головы, словно маятника, синеву губ и эти судороги, сводящие тело, будто его пытают током, который обладает, однако, и живительной силой. Она снова зовет сестру, но уже не так громко, как бы на всякий случай, потому что, отступая, видит в широко открытых глазах Хайно затаенный в самой глубине проблеск воли и сопротивления, и тогда она понимает, почему он, сотрясаемый конвульсиями, все же упорно ползет в одном направлении — к ней, вернее, к креслу, стоящему у нее за спиной.
Сваленный припадком, он не поддался ему до конца, более того, даже корчась на полу, он не терял из виду цели, которую не только сам себе поставил, но и отважился достичь в мгновения передышки. Она наблюдает, как эта определенность желания ведет его вперед. Она не может отвести глаз от его подстриженных лесенкой волос вокруг пластины, которой залатан череп.
— Ты с этим справишься, — говорит она вдруг. И хотя сама пугается своих слов, повторяет: — Наверняка справишься, Хайно!
Пятясь, но не прекращая при этом все время подбадривать и направлять Хайно, она потихоньку доводит его до кресла, там он утыкается в холодную кожу и лежит неподвижно, пока не набирается сил, чтобы, приподнявшись, грудью навалиться на сиденье, кое-как на него вползти — все это под ее несмолкающий ласковый поощрительный шепот — и, ухватившись руками за спинку, подтянуться; остается только сделать поворот, и вот он уже сидит в кресле как положено. Он ощупью находит кожаные ремни и перекрещивает их на коленях, нащупывает не глядя автоматические замки, соединяет их и по раздавшемуся щелканью понимает, что замки сработали. Когда его снова начинает колотить приступ и ремни натягиваются до предела, Рита говорит:
— Вот видишь! — И с робкой радостью повторяет: — Вот видишь, ты справился!
Ей кажется, что на его измученном, искаженном гримасой лице промелькнуло на мгновение удовлетворение, но оно тут же сменилось выражением страдания, протеста. Таблетки! Она достает крошечные желтые таблетки, растворяет их в воде, запрокидывает ему голову и вливает в рот мутную жидкость. Некоторое время он еще бьется, стянутый ремнями, потом она осторожно начинает массировать ему затылок. «Как только пройдет спазматическая напряженность мышц, как только он расслабится, на лице его отразится удивление и неминуемое чувство вины», — думает Рита Зюссфельд и обводит взглядом комнату, где все перевернуто вверх дном. Все, что он сорвал со стен, когда падал, что поломал или сдвинул, когда, сведенный судорогой, боролся с припадком, она сама приведет в порядок.
— То, что тебе сегодня удалось сделать, Хайно, это грандиозно, это надо рассказать Марет, ей прежде всего. Честное слово, этого мы никак не ожидали от тебя.
Стоя за спинкой кресла, она глядит на табуретки, книги, письменные принадлежности и рассыпанные папки с газетными вырезками, а под книжной полкой торчат ножницы, которые вонзились в паркет, пришпилив страницу газеты. Она вытаскивает ножницы из половицы, поднимает газету, возвращается на свое место за креслом и читает, продолжая одной рукой массировать затылок Хайно: «Гроза в ноябре! Во время неожиданной, с метеорологической точки зрения очень необычной грозы в ноябре месяце молния ударила в конный завод Кулленрид, близ Тремсбюттеля, владелец которого Хорст Бёниц, больше известный как Сотье Бёниц — один из не только самых лучших, но и самых популярных жокеев Германии. Восемь лошадей погибло во время пожара, хотя конюхам и самому Сотье Бёницу удалось вывести всех животных из конюшни и собрать их на огороженном выгоне. Как рассказывает очевидец, удар молнии вызвал у лошадей такую панику, что они рванулись назад, в свои стойла, надеясь, видимо, там укрыться от опасности. При попытке удержать их на выгоне несколько конюхов получили серьезные травмы, а Сотье Бёниц — легкое ранение. Потеря тем более велика, что три подававших большие надежды жеребца… кроме того, Нона, чье имя среди любителей скачек с препятствиями… Общий убыток исчисляется…»
Рита Зюссфельд комкает заметку, шарит рукой в поисках кармана, но не находит и тогда сует этот комок в вырез своего платья. Потом спокойно, как ни в чем не бывало, заговаривает с Хайно. Хотя она прекрасно знает, с какой болезнью ему приходится миритьс