Над бровью у непобедимого чемпиона красовалась большая повязка, а под глазом уже цвел синяк.
– Вы просили – я сделал. И не смотрите на меня так, будто я положил Хольцбринка в последний момент чисто случайно. Все было спланировано. Это не случайность и не удача, а тактика. Решающий бросок произошел бы раньше, если бы он не запер меня полунельсоном за минуту до конца.
– Неожиданное поражение сверхчеловека, – шепнул Георг, – и крупный выигрыш двух филателистов, поставивших целых двадцать пять марок на чемпионское туше.
Ресторан постепенно заполнялся. Виктор был знаком кое с кем – кто-то жил в том же квартале, кого-то он только что видел на матче. На их столик косились с любопытством. Он почувствовал гордость, что у него такие друзья – Мориц и Георг, гордость, что их ум и предусмотрительность помогают им справиться со всеми трудностями.
– Вопрос решен! – воскликнул Мориц. – С этого момента вы, девушки, официально помолвлены с этими господами. Теперь смотрите, что у меня есть: квитанция на две пары обручальных колец. Вы получите их в ныне стопроцентно арийском магазине Мендельсона на Анкламерштрассе, и если они вам подойдут, на кольцах будут выгравированы ваши имена. А мне никакая маска не нужна. Борец по определению не может быть гомосексуалом! Тем более чемпион Берлина в легком весе…
Так совпало, что примерно через неделю после открытия магазина состоялся вернисаж большой выставки под названием «Портрет нашего Великого Вождя» в центральном комитете партии в Митте. Виктор, получивший задание написать полотно с Гитлером, чтобы повесить на почетном месте в лавке братьев Броннен и таким образом придать их деятельности флер политического идеализма, отправился туда.
Изюминкой выставки было монументальное полотно Генриха Книрра «Адольф Гитлер, создатель Третьего рейха, гений возрождения немецкого искусства», уже вызвавшее два года назад всеобщее восхищение на выставке нацистского искусства в Мюнхене. Картина была написана в имперском стиле: поясной портрет Гитлера, стоящего на террасе на фоне какого-то парка. Небо покрыто тревожными облаками; только в одном месте сквозь облака пробивается солнце, как надежда на прекрасное будущее. На рукаве – повязка со свастикой, на груди – Железный крест I степени, военное алиби двадцатилетней давности. Фюрер предстает перед зрителем как благородный полевой командир, человек, которому можно довериться в трудные времена.
На стене напротив разместился «Знаменосец» Губерта Ланцингера, написанный в более современной манере, по крайней мере с формальной точки зрения. Здесь Гитлер изображен в профиль, облаченный в футуристическую версию средневековых лат. Он восседает на черном коне с нацистским флагом в руке. Если немного напрячь фантазию, можно услышать исходящий от полотна лязг оружия.
Придворные художники постарались показать триумфатора небывалого масштаба, решил Виктор, обойдя выставку. Непогрешимый в своей мудрости, аскетичный и подтянутый, истинное спасение для потерявшего ориентиры немецкого народа. Портреты были на редкость неинтересны. Ничто не привлекало внимания, за исключением, может быть, футуристского крестоносца Ланцингера. Отто фон Курсель, Фриц Эрлер, Хуго Леман… все эти арийские маляры с их ограниченностью и полным неумением создавать что-то новое… Он даже огорчился. Как это могло произойти? Где потерялось немецкое искусство? На стенах он видел то, чего там не было, тени художников, выброшенных из галерей… их в лучшем случае показывали как образцы вырождения: Франц Марк, Кете Кольвиц, цветовые взрывы Пауля Клее. Как будто они никогда не существовали… нет, существовали, но теперь только в виде бесплотных привидений.
Он вздохнул и присел на банкетку перед рисунком углем некоего Конрада Хоммеля. «Фюрер» – коротко и ясно. Отягощенный раздумьями вождь позирует в кресле перед книжными полками. Мечтательный профессорский взгляд, очки балансируют на кончике носа. При желании его можно принять за филателиста… Виктор не прикасался к углю с тех пор, как год назад нашел Георга Хамана, еще когда тот снимал квартиру на Кнезебекштрассе. Я, сказал он тогда, остался без квартиры и средств к существованию и хотел бы попробовать себя в филателии и автографах… Виктор взял угольный карандаш и удивил себя самого, меньше чем за две минуты сделав великолепную копию в захваченном с собой блокноте. Недолго думая, он скопировал и автограф: К. Хоммель-38.
Ощущение карандаша в руке, запах угля, приятная тяжесть блокнота на коленях, возбужденное дыхание, постоянно работающий взгляд, скользящий вдоль невидимой масштабной сетки, где размеры и перспектива, словно соревнуясь друг с другом, проявляются на листе… только сейчас он понял, как ему не хватает всего того, чего он лишился, уйдя из академии.
Радостно возбужденный, он прошел в отгороженный зал. Табличка на стене возвещала, что здесь собраны работы любимых художников фюрера. Несколько рисунков некоего Пауля Гайсслера напоминали дипломы, выданные за образцовую посредственность… «Дом в Браннау ам Инн, где родился фюрер», «Начальная школа фюрера в Фишльхаме». Он скопировал их за пять минут.
Группа посетителей, перешептываясь и обмениваясь восхищенными возгласами, собралась в другом конце комнаты. На застекленном стенде были представлены собственноручные работы самого Гитлера. «Рейхсканцлер и вождь немецкого народа в юности был талантливым художником», – сообщала табличка. На одном из рисунков была изображена Триумфальная арка в Мюнхене, на другом – вид города Линца. Дилетант и есть дилетант, подумал Виктор, но на всякий случай скопировал и эти рисунки, с подписями и всеми деталями.
В обеденное время, как договорились, на пороге лавки с прусской пунктуальностью появился констебль Янсен, в начищенных до горячего блеска сапогах. На этот раз он был в полицейской форме.
– Удалось ли господам выполнить мою просьбу? Всю неделю я почти не спал от волнения.
– Ваш ученый еврей задал нам работу, – ласково сказал Георг, направляясь к сейфу. – Но зато с бежавшими писателями хлопот не было. Нашлись у нас на складе. В коробке, которую мы считали пропавшей…
Янсен пригорюнился:
– Вы хотите сказать, что с автографом Эйнштейна ничего на вышло?
– Почему не вышло? Просто на это ушло больше времени и больше денег, чем мы предполагали. Предложений фактически нет, а спрос почти тот же. Спросите моего брата Густава, это он занимался вашим делом.
Виктор серьезно покивал головой. Он стоял на табуретке и вешал на стену с кинозвездами портрет Гитлера работы Хоммеля.
– Черная биржа? – спросил Янсен.
– Зарубежные связи. Люди из американского посольства. А знает ли констебль наш девиз?
– Нет, откуда…
– Если Эйнштейн придумал свою формулу E = mc2, то у нас формула другая, хотя похожая: Н = В + Т2. То есть невозможное равняется возможному плюс квадрат времени…
Янсен сделал скептическую мину – с полным на то основанием, подумал Виктор.
– Я, конечно, преувеличиваю, – улыбнулся Георг, – у нас есть связи, и нам повезло, вот и все.
– Иностранцы? А вы уверены, что за вами не наблюдали? – Констебль нервно прикусил нижнюю губу.
– Этого никто не знает. Мы идем на риск и берем за это плату. Что такое, в конце концов, автограф, констебль? Закорючка на куске бумаги, – Георг заговорщически подмигнул, – а закорючку на куске бумаги в принципе может подделать кто угодно. В нашей профессии полно фальсификаторов. И знаете, как мы выводим их на чистую воду?
– Знания?
– Опыт и интуиция. И тщательное палеографическое исследование. В подвале у нас стоит стол с подсветкой, мы просвечиваем автографы снизу. Сильное увеличение. Подробные каталоги автографов выдающихся людей всех эпох и в различном возрасте. Мы знаем, что в любой подписи есть так называемая мягкая составляющая. Что это значит? Первое «i», скажем, всегда в одинаковой пропорции к заглавной букве, а последнее «i» может варьировать чуть не каждый раз. Я говорю о двух «i» в фамилии Эйнштейн, констебль. Или возьмем, к примеру, Бисмарка. Подпись, датированная 1850 годом, значительно отличается от более поздних, предсмертных образцов, скажем, 1898 года. Обратил ли внимание фальсификатор на эти изменения? Если нет, его немедленно выведут на чистую воду. Не говоря уже о тех случаях, когда автограф настолько идеален, что не может быть подлинным.
Констебль Янсен смущенно потер усы.
– Надо знать, как работает фальсификатор. – Виктор решил заполнить неловкую паузу и слез с табуретки. – Чтобы его разоблачить, надо знать, как он работает. А вы знаете, как он работает, констебль? Он переворачивает подпись, когда хочет ее подделать. Он находит подпись в каталоге, переворачивает книгу, и не списывает подпись, а рисует ее. Как абстрактную фигуру. То есть он подделывает не письменный текст, а геометрический образец. Нам пришлось научиться разоблачать подобные хитрости.
– Вы могли бы оказать большую помощь полиции. В отделе по борьбе с мошенничеством.
– Разумеется, – сказал Георг. – В Чехословакии полиция привлекала нас для установления подлинности документов. Все, что мы просили, – три оригинала, чтобы было с чем работать. Ничего хитрого. Подпись – как отпечатки пальцев, у каждого человека уникальна. Зависит от того, как он держит ручку, от нажима, стиля… от образования, опыта – от самой жизни.
– Но мой Эйнштейн, надеюсь, подлинный?
– Можете быть уверены. Проверен по всем правилам искусства. Мы не хотим ставить на кон свою репутацию.
Очень осторожно, словно предмет из самого хрупкого материала… скажем, графин богемского хрусталя или подлинный желтый банко с типографским дефектом, Георг достал из сейфа портрет и отнес к стойке, где констебль Янсен буквально дрожал от нетерпения. Он все время поглядывал через плечо, желая, по-видимому, убедиться, что за ними не наблюдает какой-нибудь стукач.
Георг снял обертку и показал сначала оборотную сторону портрета. Там стоял штемпель с текстом «Собственность Госдепартамента США», а рядом – наклейка с входящим номером и надписью: «Дар доктора Эйнштейна, март 1928 года».