вили ему «сестры» Ковальски. Сандре и Кларе в своей двушке с окнами во двор на Линиенштрассе удалось создать островок счастья, здесь все дышало любовью и надеждой на будущее. Обе были неизлечимые оптимистки. Войну мы проиграем, говорили они, но на руинах Германии вырастет новый, лучший мир, где власти перестанут вмешиваться в любовь. Все будут иметь право быть самими собой. Он с удовольствием погружался в сладкие волны их утопий, но нетерпение вновь гнало его из дома; он не находил себе места.
Впервые за много лет он опять начал ходить по музеям – и поразился, какой след оставила на них война. В здание художественной галереи угодила бомба. В национальной галерее половина залов пустовала – картины перенесли в бомбоубежище, оставшиеся полотна огородили мешками с песком. Скоро от немецкого искусства вообще ничего не останется, подумал Виктор, – с тем, с чем нацисты не успели разделаться сами, покончит война. Он брал с собой угольный карандаш и блокнот – ему пришла в голову безумная мысль скопировать все, что можно, чтобы до потомков дошло хотя бы представление о том, что они потеряли. Но энтузиазм быстро испарился: задача была невыполнимой.
Все чаще ноги приводили его в Тиргартен… он вспоминал того юношу в ночном трамвае. Тот всколыхнул в нем что-то, жажду любви, тоску… и превозмочь ее он был не в силах. Среди редких прохожих он искал своих, но днем, и это он прекрасно понимал, никто не решится обозначить свой цвет.
Как-то вечером он спросил Сандру Ковальски, не могла бы она послужить ему прикрытием.
– Просто пройдешься со мной чуть-чуть по парку, а потом оставишь меня и пойдешь домой.
– Виктор, нельзя ходить в Тиргартен в темноте. Это очень опасно.
– Плевать на опасность. Я кое-кого ищу…
Она нехотя согласилась, проводила его через Митте, мимо разрушенных домов, дальше по Унтер ден Линден, через Бранденбургские ворота и Аллею Победы, и они вошли в парк, который берлинцы называли зелеными легкими города. Когда стало смеркаться, они остановились у фонтана с питьевой водой. Сандра повернулась на каблучках и исчезла.
Он бездумно бродил по парку, слабо освещенному то и дело прячущимся за деревьями мутным полумесяцем. Было до жути тихо, не было слышно ничего, кроме шороха его собственных шагов по гравию. У него не было даже никакого плана, что ему делать, если он нарвется на полицейский патруль. Он перешагнул через невысокий заборчик и пошел вдоль аккуратно высаженных роз. На полянке перед ним стоял одинокий мужчина.
Виктор двинулся к нему, наверное, чересчур решительно, потому что незнакомец повернулся и побежал, огибая деревья…
Это была жизнь на краю катастрофы, он понял это только потом. В последние годы войны Тиргартен вновь стал местом свиданий гомосексуалов. Объяснить такую неосторожность можно было только всеобщим ощущением надвигающегося конца света. На укромных полянках с наступлением темноты возрождался их довоенный мир. Здесь собирались люди, превозмогавшие животный страх ради нескольких мгновений нежности. Им больше нечего было терять. Виктор был одним из них. Он искал кого-то, сам не зная кого.
Как-то майским вечером он вновь уговорил Сандру Ковальски составить ему компанию прогуляться в Тиргартен.
– Что ты там ищешь? – спросила она.
– Надежду…
– Хочешь найти кого-то?
– Или почувствовать что-то… Иногда мне кажется, я не живу. Живу, но недостаточно, если можно так сказать.
Они взялись за руки и пошли… У обоих на руках были обручальные кольца, вот уже четыре года служившие им алиби. Сандра Ковальски была изумительно красива, и он вдруг подумал, что они привлекли бы меньше внимания, если бы гуляли порознь.
– Значит, тебе обязательно нужно рисковать жизнью, чтобы почувствовать себя живым?
Не в этом дело, объяснил он. Нет, это не то. Не опасность… просто-напросто… тоска, что ли… Он не знал, как ей объяснить, он не мог объяснить это и себе самому.
– Георг сказал, что ты обещал больше не ходить в Тиргартен.
И это тоже было не так. Георг просил его не ходить туда, он очень беспокоился за Виктора, но Виктор никогда не давал ему никаких обещаний. Он все еще не решался подойти к кому-либо из мужчин в парке. Он смутно догадывался, что переживает серьезный душевный кризис – существование казалось ему все более и более бессмысленным… он уже не знал, кто он есть, – если когда-нибудь знал.
– Будь осторожен, – сказала Сандра, обнимая его на прощание поблизости от Гроссер Штерн.
В Тиргартене колдовала весна. Цвели каштаны. На платанах распустились листья, кусты сирени источали аромат, словно бы исключавший саму возможность войны. Он пошел по тропинке, ведущей вглубь парка, сел и задумался…
Скорее всего, он задремал, потому что звук шагов внезапно послышался совсем рядом. Неясные картины проплывали в его сознании, меняясь ежесекундно, как в калейдоскопе: Георг и Мориц, вот они почему-то на поле боя где-то в заледенелой России… Когда он открыл глаза, перед ним стоял человек.
Над кронами деревьев сияли звезды. Только что они были далеко, в недостижимой вышине… но внезапно приблизились… Вот они, холодные и крупные, всего в нескольких метрах, вечерний воздух словно бы сгустился в плотный, заложивший уши туман. В парке стояла совершенная, небывалая тишина; слабые стоны машин с круговой развязки у Аллеи Победы, казалось, только подчеркивали это всемирное молчание.
Незнакомец сел рядом, взял его руку в ладони и пожал. Холодный пот заструился по лбу Виктора, он вдруг услышал шум крови в сонной артерии, удары пульса напоминали звуки шагов отряда на марше. Так они сидели, а темнота сгущалась вокруг них все плотней и плотней. Книга, захваченная Виктором для укрепления образа невинного юноши, зашедшего в Тиргартен почитать на свежем воздухе, упала на траву. Тонкие весенние запахи вдруг стали влажными и грубыми, как на болоте.
Виктор положил голову на плечо незнакомцу. Вот уже скоро лето, подумал он, но ничто не говорит о том, что жизнь повернет к лучшему… Он закрыл глаза, а руки незнакомца ощупывали его тело, ноги, бедра, пах… это продолжалось, казалось, бесконечно долго… Мир взорвался внезапной вспышкой. Ослепленный светом мощного карманного фонаря, Виктор так и не узнал, успел ли убежать таинственный незнакомец либо он просто-напросто был наживкой, на которую ловили таких доверчивых идиотов, как он. Мысль о побеге просто не успела возникнуть – его втащили в ожидавший автомобиль.
Виктор до самой смерти не мог забыть это чувство – чувство приближающегося конца. Он не мог забыть и интонацию Шпенглера, когда тот рано утром двадцатого апреля 1944 года отвел его в сторону и сказал:
– Сейчас или никогда, Броннен. Следующего раза может и не быть. Ты уверен, что хочешь это сделать?
– А других добровольцев нет?
– Я могу и сам, но мы должны решить это прямо сейчас.
На закрашенные белым окна утро наложило тонкий молочный слой света, и это каким-то образом укрепило Виктора в мысли, что его приключения идут к концу, но к какому – предугадать он не мог.
– Следуем плану, – сказал он. – Если попадемся, возьму все на себя – Крюгеру я нужен.
– Все взял?
– Все… включая лишнюю пару стелек.
Десятник посмотрел на его ноги. Под стельками Виктор спрятал необычный контрабандный товар. В правом башмаке пачка фунтовых ассигнаций разного достоинства, в левом – списки номеров серий ассигнаций, прошедших через пресс с момента начала всей их деятельности.
Заключенные в бараке ждали их, сидя на своих койках: граверы Кёлер, Хайдрих и Сименон, рисовальщики Крапп и фон Лотринген, профессиональный фальшивомонетчик Шефер, печатники Шварц и Финк. У патефона стоял Нойманн, в его задачу входило при появлении эсэсовца в ту же секунду опустить адаптер на пластинку… А напротив, между двумя натянутыми в виде ширмы простынями, на койке, служившей лазаретом в бараке, с термометром во рту сидел человек, чья судьба была так тесно сплетена с его собственной: Георг Хаман.
– Выступаем через пять минут, – сказал Шпенглер. – Удачи тебе, Броннен. Жду к отбою…
Виктор подошел к своему названому брату (даже в лагере они предпочли сохранить псевдонимы; куда делись их настоящие документы, так и осталось пожизненной бюрократической загадкой).
– Если поправишься, с меня недельный рацион сигарет, – сказал он.
Виктор помнил странную смесь досады и облегчения, когда через месяц после него его напарник появился в лагере: досада, что Георгу не удалось скрыться, облегчение, потому что он был жив.
– Удачи тебе. Жаль, пропустишь именинные торжества.
Они слабо улыбнулись – фраза, очевидно, была задумана как шутка. Уже восемь месяцев им не разрешалось выходить из барака – работа шла в лихорадочном темпе. Тысячи поддельных фунтов ежедневно паковались в ящики с таможенными наклейками экспортных фирм СС. По мере того как новости с фронта становились все тревожнее, Крюгер наращивал и наращивал производство, и Шпенглер и Шварц понимали, насколько важно сообщить на волю, чем они занимаются. Шпенглер сказал правду: сейчас или никогда. Первый раз за много месяцев им позволили выйти из барака. Сегодня был день рождения Адольфа Гитлера.
Все заключенные, кроме больных, должны были собраться на плацу. Оттуда Виктор попытается проскользнуть в прачечную. Они посчитали, что в случае провала у Виктора были самые большие шансы избежать немедленной казни, поскольку равных ему по части искусства фальсификации в лагере не было. Его должен был прикрывать Георг. Обстоятельства складывались удачно. Крюгер уехал в Заксенхаузен. Постоянные охранники получили увольнительную, их заменяли случайные люди. Так что при небольшом везении никто и не заметит, что вместо одного брата откликается другой, хотя официально Георг уже сутки лежал на «больничной» койке с симптомами, напоминающими крапивницу.
Под сторожевой вышкой, на украшенном цветами помосте, стоял духовой оркестр, на флагштоках реяли знамена со свастикой. Колонны заключенных стягивались к аппельплацу. Виктор поискал взглядом Рандера, но сразу понял, что среди несколько сот одинаковых полосатых фигур он его не найдет. Покинув строй, он может надеяться только на случай.