Начальник лагеря произнес речь о будущем Германии. Виктор стоял довольно далеко, поэтому до него долетали лишь отдельные слова: что-то там про расу, борьбу, конечную победу. Оркестр заиграл, и заключенные по команде запели «Deutschlandlied»[52], этот шедевр Гайдна, потерянный для Виктора на всю оставшуюся жизнь. До самой смерти при звуках национального гимна, даже исполняемого по случаю победы немецких спортсменов, его немедленно начинало тошнить. Он продолжал высматривать Рандера, но это было почти невозможно – люди на плацу были лишены индивидуальных черт; одинаковые полосатые робы, бритые головы, надломленная осанка… всех их мучили голод и жажда, вши и блохи, все они были одинаково запуганы неизвестностью: что принесет им очередной день?
Ближайшая группа заключенных находилась не более чем в трех метрах. Чтобы не быть замеченным, надо было действовать очень быстро. Из-за широких плеч Шпенглера он украдкой осмотрелся. Виселица, подсознательно заметил он, пустовала. Но охрана была начеку: они не выпускали строй заключенных из виду ни на секунду.
И тут ему на помощь вновь пришло провидение. Собака ни с того ни с сего вцепилась в ногу одного из пленников, возникла небольшая суматоха, и Виктор, глубоко вдохнув, как перед прыжком в воду, сделал пять быстрых шагов вправо…
Ему показалось, что тела в строю повели себя как клеточная протоплазма – они словно бы всосали его в себя, как зыбучие пески всасывают неосторожного путника, он каким-то образом оказался в самом центре строя и стал одним из них. Ему показалось, что никто не удивился, на лицах читался только страх – как бы не привлечь внимание охранников.
Он ждал, инстинктивно задержав дыхание. Ничего не изменилось. Ни один из охранников не направился к нему, ни одна собака не залаяла. На дереве у крыльца комендатуры распевал дрозд… наконец комендант закончил свою абсурдную оду Гитлеру. Он, кажется, всерьез полагал, что заключенные начнут с энтузиазмом чествовать Гитлера, человека, обрекшего их на немыслимые страдания, что они и в самом деле дружно присоединятся к пожеланиям счастья и скорейшей победы.
– Как попасть в прачечную? – прошептал он сквозь зубы.
Никто не ответил.
Церемония завершилась. Заключенные потянулись к баракам. Группе, где он стоял, скомандовали «кругом!». Капо выкрикнул слова команды, и несчастные медленно двинулись с места.
– Куда мы идем? – улучив момент, прошептал он, стараясь втиснуться между соседями в строю, – он все еще боялся быть обнаруженным охранником с собакой в хвосте колонны.
На этот раз кто-то решился ответить:
– В санитарный барак. Предстоит посвященный фюреру массовый вынос дерьма.
– Как мне попасть в прачечную?
– Это по дороге… Видишь некрашеный барак? Это и есть прачечная… ты, должно быть, ищешь Рандера? Постарайся проскользнуть, когда мы повернем за угол… охранник сзади, он не заметит. Надеюсь, одежда тебя не выдаст.
Они прошли дорожку, где испытывали на прочность армейскую обувь. Брусчатка проросла первой весенней травкой, и Виктор понял, что смертельный полигон давно не используется. Одежда… да, его одежда приметна: гражданское платье с повязкой РСХА на рукаве. Но сейчас это почему-то если и казалось препятствием, то пустяковым – по сравнению с тем, что ожидало его в прачечной.
Они приближались к обшитому некрашеными досками бараку. Дверь была открыта, но охранников не видно; только группа заключенных затаскивала в барак тележки с грязным бельем. Сзади послышался собачий лай, но оборачиваться уже не было времени. Как только они завернули за угол, он выскочил из строя и присел за грузовой тележкой. Перепуганный заключенный с охапкой одеял в руках смотрел на него с нескрываемым ужасом, как будто увидел смерть с косой.
– Спрячь меня, – сказал Виктор. – Я должен найти Рандера…
Он лежал под толстым слоем тряпья. Из огромных чанов для стирки валил пар, в бараке было нестерпимо жарко. Виктор прислушивался к звукам: скрежет тележек, шмяканье корзин с бельем о цементный пол, голоса, бульканье воды, лязганье ведер и жбанов… Вся это симфония была еле слышна под одеялами, но даже если бы вообще ничего не было слышно, вонь упорно напоминала ему, где он находится.
– Ты еще там? – сказал кто-то. – Полежи еще немного. Охранники рядом. Вышли на солнышке погреться… Они, конечно, вряд ли сюда зайдут, им запах не нравится. Но на всякий случай…
Кто-то приподнял одеяла и просунул руку в его убежище. Его обдала волна влажного жара.
– Это Рандер, – продолжил голос. – Тебе повезло… я бы сказал, непостижимо повезло. Не волнуйся, мы постараемся, чтобы ты и назад добрался… без приключений. Могу предположить, что ты здесь не из любопытства.
– У меня есть новости из малого лагеря.
– Мы никак не можем понять, что там происходит. Засекретили до идиотизма… Люди шепчутся про фальшивомонетничество…
Рандер отвалил тряпки. Они посмотрели друг на друга.
– Фунты стерлингов, – сказал Виктор. – На очереди доллары. Здесь все написано.
Он протянул Рандеру ассигнации и список номеров серий. На обратной стороне Шпенглер написал все, что ему удалось узнать: имена, сведения о центральной фабрике в Ораниенбурге, фирмы, поставляющие клише…
– Мы постараемся передать эту информацию на волю, – сказал Рандер. – У нас есть контакты… О боже, что на тебе надето?! Подожди минутку…
Он исчез и вернулся с полосатой лагерной робой:
– Полежи здесь до вечера… А когда погонят на перекличку, надень вот это. С плаца будешь выбираться сам.
Лежа в темном душном убежище, Виктор размышлял, на какой тонкой ниточке висит его жизнь. Ближайшее будущее скрывалось в таком же мраке, какой царил в пещере из грязных одеял, где он лежал, стараясь не шевелиться. Судьба милостиво позволила ему улизнуть от охранников, но для того, чтобы прошмыгнуть обратно, требовалась не меньшая удача. Он беспокоился за Георга. Георг, или Роберт Броннен, как он числился в официальных списках, составлял не менее важную часть уравнения, необходимого, чтобы их предприятие кончилось успешно. Весь этот день, пользуясь неразберихой у временных охранников, он должен был изображать Виктора и выполнять все его обязанности.
В первый же вечер после появления в лагере Георг рассказал ему свою историю. В отличие от Виктора его не судили, а сразу отправили в лагерь.
– Я, во всяком случае, избежал розового треугольника, – сказал Георг, горько улыбнувшись. – Со мной вообще обращались сносно. Два дня вопросов… и когда я откровенно врал, они просто смеялись.
После ареста Виктора Георг скрылся. С помощью подружек Ковальски он нашел убежище в семье врача из Грюневальда. Прошло несколько недель, и он, ошибочно полагая, что все утряслось, решил взять из квартиры на Горманнштрассе ценные вещи. Дом был под наблюдением, и его тут же взяли. Но их псевдонимы, заверил он, остались нераскрытыми – так они и проходили по всем закоулкам немецкой бюрократической головоломки под фамилией Броннен, и никаких вопросов по этому поводу не возникло. В гестапо было известно почти все об их деятельности – марки, подделки автографов, даже фальшивые продуктовые карточки, – но они ничего не знали о двух молодых людях по имени Хаман и Кунцельманн.
– На допросе был Крюгер, – сообщил Георг. – Он признал, что я самый удачливый преступник из всех, что он ловил. Мало того что твое профессиональное мастерство позволит тебе избежать виселицы, сказал он, тебе еще и выпало счастье увидеться с младшим братом, который тоже выполняет государственно важное поручение.
– А подделка картин? – спросил Виктор.
– Даже не упоминалась. Думаю, некоторые шишки в этом не заинтересованы…
Таким образом их судьбы вновь сплелись, в странное время и в странном месте… странном даже для военного времени.
Со временем Виктор разобрался, что происходит в их малом лагере. Он руководил маленькой группой рисовальщиков, в обязанности которых входило изготовление новых образцов ассигнаций. Кроме того, они подделывали зарубежные визовые печати и анкеты – с их помощью рассчитывали подсыпать песок в подшипники вражеской бюрократической машины. За стенкой сидел Георг с группой граверов, в их задачу входило окончательное доведение клише… Они выпускали ежемесячно двести тысяч ассигнаций общей стоимостью десять миллионов фунтов стерлингов. За год сумма достигла ста двадцати миллионов. И все же это было меньше, чем возможно, – мешал саботаж, нарушавший плавное течение необычной войны. Те, кто решил бороться, изобретали все новые и новые способы тормозить производство. В сортировочной неизвестно каким образом среди первоклассных фальшивок попадался брак, и было уже несколько случаев, когда агенты попадались на попытке обменять эти деньги в банке. Руководитель группы граверов Кёлер раздобыл где-то приемник, и они слушали Би-би-си на немецком языке. Подробно пересказываемые новости о каждом новом поражении немецкой армии придавало им храбрости, и они продолжали свою партизанскую деятельность. Нойманн тайно выписывал номера серий; Шпенглер, назначенный десятником, оказался настоящим экспертом по затягиванию работы, не вызывая при этом подозрений охраны. Он с истинно немецкой обстоятельностью постоянно придирался к качеству: печатные пластины переделывались, наборы рассыпались, рисунки дорабатывались… Виктор никогда не забудет свирепый нагоняй, который устроил ему Шпенглер в первую же неделю его пребывания в лагере: оказывается, медаль на двадцатифунтовом билете угодила на полмиллиметра левее, чем полагается. Виктор с его фотографической памятью на изображения прекрасно знал, что медаль на месте, но попытка протестовать привела Шпенглера в еще большую ярость. Охрана явно восхищалась лояльностью Шпенглера. И только вечером Шпенглер объяснил ему, в чем дело: все это представление имеет совсем иные цели, чем борьба за качество продукции.
Как бы то ни было, условия в их группе по сравнению с остальным лагерем были более чем сносными. За стенами царили ужас и произвол. В лагере содержались в основном политзаключенные и гомосексуалы, переведенные из эмсландского лагеря на голландской границе. Закрашенные окна в