– И почему она переменила решение? Что ее на это подвигло?
– Ничего она не меняла. Она утверждает, что с самого начала даже не думала их продавать. Говорит, что ненавидит отца. Честно говоря, она немного не в себе…
– Сохрани картины.
– Я обещал их уничтожить.
– А вот этого ты не сделаешь ни при каких обстоятельствах. Пошли их мне в Стокгольм, и побыстрее. Или я приеду в Гётеборг и сам их захвачу. А потом можешь придумать какую-нибудь сказку для сестры…
– А я что буду от этого иметь? – спросил Эрланд.
– Скажем так: ты получишь свою долю, если картины удастся продать. Хорошую долю. При этом тебе ровным счетом ничего не нужно делать. Можешь продолжать играть роль свободомыслящего, критически настроенного ученого и преданного мужа. А я начну все сначала. Обойдусь без сестриных связей.
– Я посмотрю, что могу сделать. Но если твоя сестра об этом узнает, жизнь превратится в ад.
– Можешь быть спокоен – не узнает, – сказал Иоаки м. – Проследи только, чтобы картины были в надежном месте, а я позабочусь об остальном.
Иоаким вернулся в кухню. Хамрелль, раскорячившись, сидел на табуретке и стриг ногти на ногах. Остальные готовились к последней сцене. Иоакиму уже незачем было во всем этом участвовать, но он ничего не сказал. Вместо этого он в тот же вечер исповедался Хамреллю.
Рассказал обо всем, что произошло за последние полгода, всю трагическую историю отца, об ужасах, которые пришлось тому пережить, о своей трусости, не давшей расспросить как следует этого загадочного Георга Хамана, о параличе воли, помешавшем ему разобраться во всем самому, нежелании узнать, кем же была мать… и вообще о своей неспособности к глубоким чувствам и неумению ни из чего делать выводы. Он рассказал о неудачах на всех фронтах, о писательских провалах, о несостоявшейся научной работе, о фиаско в роли любовника Сесилии Хаммар, о ее переходе в лагерь лесбиянок… Рассказал об экономических проблемах, в результате которых он, по-видимому, скоро лишится и этого дома, и стокгольмской квартиры, о хакерском взломе оборонного компьютера, за который он вполне может поплатиться, пожаловался на Андерса Сервина, который обещал ему несуществу ющую работу… Он поведал о слабой надежде, которая была у него последние недели, что его сестра все же склонится на его увещевания продать немногие сохранившиеся подделки Виктора, и как эта надежда только что рассыпалась в прах. Она была просто растоптана Богом-садистом, наметившим Иоакима Кунцельманна своей жертвой, чтобы подвергнуть испытаниям, сходным с испытаниями Иова.
Он рассказал обо всем этом без всяких задних мыслей, просто потому, что должен был кому-то исповедаться, он боялся, что болото, в которое он угодил, затянет его с головой. Короче, он рассказал всю неприглядную правду не столько для Хамрелля, сколько для самого себя, мысленно грозя при этом небесам сжатым до побеления кулаком. Ему было совершенно все равно, как отнесется к его рассказу Хамрелль, и он был приятно поражен сочувствием и неприкрытой симпатией этого верзилы.
– Звучит интересно, – неопределенно сказал гигант, когда Иоаким закончил свою литанию.
– Что именно? Здесь, можно сказать, целый шведский стол различных неудач.
Хамрелль почесал макушку и осторожно понюхал пальцы.
– Воняет сексом, – сообщил он с брезгливой гримасой. – Теперь уже все, до чего ни дотронешься, воняет сексом. Даже волосы… Эта работа и в самом деле отнимает все силы… А подумай, каково находить все новые названия! Что за убожество: «Скольжение в Оре»… «Лоси и груди»! По-моему, только у парикмахеров и встретишь такую бессмыслицу… «у вас волос сеченый»…
Он поднялся с табуретки:
– А вот насчет картин… это интересно.
– В каком смысле?
– Может быть, нам стоит сотрудничать. Положа руку на сердце, я начинаю уставать от этой работенки. Запахи меня доконают… – Он снова озабоченно понюхал кончики пальцев. – И все эти блядские искатели счастья. Моя деятельная натура требует чего-то нового. И кое-какие связи у меня тоже есть…
Он бросил в рот пару пластинок антиникотиновой жвачки и театрально закатил глаза:
– Последний кадр, и с этим покончено!
4
И все-таки Виктор угодил в ловушку. Это произошло в северо-восточном углу парка Хюмлегорден, где Стурегатан пересекает Карлавеген, в одиннадцать часов вечера, когда северная ночь все еще была светла, как обещание.
Письмо взволновало его. Он запер комнату, которую снимал на Лестмакаргатан и направился в центральный район Стокгольма, носящий имя Клара.
Посидел в кинотеатре «Черная кошка», потом прогулялся до бара для любителей мороженого «Випс» на Биргер Ярлсгатан и двинулся в Хюмлегорден. Небо постепенно бледнело. Он замедлил шаг. Вечер был теплым, он напомнил Виктору берлинские вечера его молодости.
Он зашел в туалет. Там никого не было, и он никак не мог решить, что он испытал – облегчение или разочарование. Здесь было одно из мест встреч гомосексуалов. Было еще мужское отделение Центрального бассейна, а по ночам – Энгельбректсплан. И еще аллея на бульваре Вальхаллавеген. Здесь от стадиона до Уденгатан тусовались призывники дворцовой конной гвардии, а по другой стороне, ближе к Йердету, был ревир курсантов артиллерийского училища. Пожилые проститутки сидели по три на скамейке и обучали солдатиков искусству любви чуть ли не на виду военной конной полиции, патрулирующей по другой стороне улицы. Он сам наблюдал такие сцены во время своих ночных прогулок.
Но все это теория, думал он, стоя в туалете. А на практике он отдавал все силы работе. Он хотел чего-то добиться в этой загадочной стране, на своей новой родине. А любовь, как он ни гнал ее из памяти, отнимала немало сил…
Он сполоснул руки холодной водой и похлопал по брюкам. В окно было видно, как по Карлавеген идут троллейбусы. Со Стуреплана доносилась модернистская симфония городской жизни – автомобильные гудки, говор толпы… музыка оркестров из ресторанов переходила в сходящее на нет глиссандо.
– Наверное, в этом весь смысл, – вслух сказал он самому себе, – я должен жить один. После всего случившегося… чего мне еще желать?
Виктор вышел на улицу. Стало чуть темнее. Чуть поодаль шли двое солдат. Виктор слышал, как они шутят по поводу новых форменных брюк: «Очень удобно! Расстегиваешь две пуговицы, и – хоп! – весь пакет наружу. Практично, а?»
Виктор никогда не решался подойти к мальчикам, стоящим под деревьями в ожидании предложений, но сейчас, после непрерывной, почти маниакальной работы, он, как ему казалось, созрел. Он зажал деньги в кармане в кулак, подготовил приветствие на своем неокрепшем шведском… странный, мягкий, бесконтурный язык, если сравнить с немецким. Двусмысленность его иногда казалась почти комичной (как, например, были связаны друг с другом однокорневые слова hemsk и inhemsk[91]?)… Нет, как бы там ни было, он чувствовал, что вот-вот сумеет заставить себя обратиться к кому-то из этих мальчиков.
Он мог бы пригласить кого-то к себе домой, в комнату, где жил размеренной холостяцкой жизнью до тех пор, пока год назад не встретил Фабиана Ульссона – и мир его рухнул. Эта жалкая комнатушка с рукомойником с холодной водой, с туалетом во дворе и ванной в подвале – скоро он съедет оттуда, потому что времена стали лучше. Этот неизвестный, тот, кто посетит его жилище… может быть, они заведут патефон и послушают музыку, а может, гость заинтересуется и начнет листать книги по искусству. Или Виктор покажет ему свои пастиши под старых мастеров, от Антонио Бацци до Дюрера, написанные недавно в охватившей его творческой лихорадке, или отреставрированные им полотна шведских гениев – Эренштраля, фон Крафта и Хиллестрёма.
Может быть, гость с интересом послушает рассказы о работе реставратора, диффузии и гипсовых ваннах, вздохнет с восхищением, когда Виктор поведает ему о зарубежных коллекционерах, все чаще приглашающих его реставрировать работы из их собраний, о своей недавней поездке в Копенгаген по приглашению музея Хиршпрунга… теперь, когда Яан Туглас уехал в Америку, он сам себе начальник, у него своя мастерская в Старом городе.
Виктор представил, как они с гостем будут пить вино… Он коротко расскажет о стоящем на столе «Сильванере», блеснет знаниями по части вин… а потом обнимет пришедшего за плечи… Или наоборот, это не он обнимет гостя, а гость обнимет Виктора, скажет шепотом, что с гонораром они разберутся позже… и поцелует его сразу, еще до того, как они успеют декантировать[92] вино… Дальше его фантазия иссякала – гость каждый раз принимал облик Фабиана Ульссона.
Он вышел из парка и пошел по восточной стороне Вальхаллавеген. Мимо двигались празднично одетые пары, одинокие мужчины торопились в «Бернс» или «Риш»[93].
Никто здесь о нем ничего не знает, подумал он. Даже Фабиан и Аста не знают, что он приехал в Швецию по поддельным документам, получил по ним паспорт и гражданство… Может быть, именно поэтому в нем продолжало жить чувство, что он чужой в этой стране. На вопросы о прошлом он отвечал уклончиво или придумывал подходящую историю в зависимости от требований момента… ложь во спасение, отвлекающие маневры, каждая новая ложь влекла за собой другую, и он запутывался все больше, как рыба в неводе.
В подъезде стоял молодой человек с незажженной сигаретой.
– У вас есть спички? – спросил он, дождавшись, когда Виктор подойдет поближе.
Виктор кивнул, достал коробок со спичками и дал незнакомцу прикурить. Он вдруг почувствовал неуверенность – что он, собственно, здесь делает? Ему надо было бы сидеть дома… Завтра его ждут важные дела – закончить несколько копий, а самое главное… самое главное – ответить на неожиданное и взволновавшее его письмо Георга Хамана.
– Благодарю вас. – Молодой человек затянулся и бросил взгляд в сторону парка: – Не повезло в туалете? Я видел, как вы туда заходили. Будьте осторожны в подобных местах, здесь могут и ограбить… А как вас зовут?