а женщин, и это не составляло для него никакого труда, поскольку ему нравилось их общество. Они не дерутся, думал он, не хвастаются, заботятся о собственной гигиене, среди них редко встречаются пьяницы. И вообще – женщины изящнее, дружелюбнее, они гораздо красивее едят и не развязывают войн.
В том году люди приходили и уходили, завязывались поверхностные знакомства… большинство исчезало, начав семейную жизнь. В женском обществе он выглядел застенчивым немецким эмигрантом, настолько застенчивым, что успеха не имел, зато пробуждал сначала любопытство, потом доверие и, наконец, становился для своих подруг наперсником. Люди были достаточно наивны, чтобы верить собственным глазам.
Самую большую роль в его тогдашней жизни сыграло знакомство с художницей по имени Аста Берглунд. Она была финско-шведского происхождения, родом из Васы. Аста поступила в Художественную академию в Стокгольме, что удавалось очень немногим девушкам, особенно таким юным. Ей пророчили блестящее будущее, но уже после года занятий она бросила академию. Туглас иногда поручал Асте кое-какую работу, когда ей нужны были деньги, – но не реставратора, а секретаря: в делопроизводстве он был совершенным профаном.
Аста была на семь лет моложе Виктора. Она не обладала особо яркой внешностью, но была невероятно привлекательна; мужчины буквально роились вокруг. Они привязались друг к другу, как могут привязаться только родственные души; они уважали личные тайны друг друга, и Виктор с удивлением заметил, что в их отношениях есть даже элемент сексуальности. По воскресеньям они обычно ходили по музеям и по мере того, как выставки сменяли друг друга, находили все новые и новые шедевры. Месяц в их фаворитах числился венецианский пейзаж Каналетто, выставленный в музее Вальдемарсудде[101], потом его сменили миниатюры Бреннера и Синьяка из королевской коллекции в Дроттнингсхольмском замке[102].
Аста была не замужем, и матримониальные перспективы ее, похоже, не особенно привлекали. Ее, пользуясь терминологией того времени, можно было назвать свободной женщиной. У нее было несколько любовников, и она их меняла, следуя только собственным капризам. Двое даже сделали ей предложение, но она со смехом заявила, что семейная жизнь не для нее.
– Я женщина, – объяснила она как-то с удивившей Виктора трезвостью, – а женщинам-художницам пробиться вдвойне трудно. Как ты думаешь, что произойдет, если кому-нибудь удастся затащить меня под венец? Тут со мной и покончено. Мои любовники – достойные люди, но они мужчины, а у мужчин свое представление, какой должна быть замужняя женщина. Им даже не придется меня переделывать – сама начну приспосабливаться. Стану домохозяйкой. Нарожаю детей. Заброшу живопись, разве что по воскресеньям иногда – так, для баловства. А через несколько лет покончу жизнь самоубийством, оставив безутешную семью. Так что лучше замуж не выходить.
Мир искусства – мужской мир, утверждала Аста, поэтому она и бросила академию. Потом только Виктор сообразил, что причины были совершенно иными… По тем же «иным» причинам она иногда вдруг исчезала на несколько недель и не давала о себе знать. Но что касается половой дискриминации, Аста была права. Он встречал множество галеристов, директоров музеев, антикваров и не мог припомнить, чтобы среди них были женщины, занимающие более или менее важное положение в этом мире. И все равно, Аста была исключением из этих неписаных правил, из того установившегося расклада, который он наблюдал, сидя в первом ряду партера стокгольмской культурной жизни. Через нее он познакомился со многими художниками. Это с ее подачи он как-то сидел и всю ночь пил коньяк в «Оперном погребке» с Эйнаром Йолином[103]. Это она представила его Бруру Юрту[104], а как-то взяла с собой в кондитерскую «Ватикан», чтобы поучаствовать в совместном чаепитии с ее кумиром – Сири Деркерт[105].
И наконец, как истинная норна[106], она сплела нить его судьбы – познакомила с молодым коллекционером Фабианом Ульссоном.
Фабиан и Аста были знакомы с детства – они росли в фешенебельном квартале в Васе, вместе проводили лето в архипелаге Турку. Дед Фабиана, лесопромышленник, сколотил огромное состояние еще во времена Великого княжества, а отец, Петри Ульссон, с никогда не изменяющим ему политическим и деловым чутьем, как опытный лоцман, провел корабль своей империи через бури борьбы за независимость и войн. Родня владела огромными лесными богатствами в Средней Финляндии и пилорамами чуть не по всему берегу Ботнического залива. Помимо этого, у них было несколько бумажных заводов в сульфатном поясе от Эсбу на юге до Карлебю на севере. Мать Фабиана, урожденная фон Эссен, принесла в семью капитал, которого империи более всего не хватало с тех пор, как первый патриарх, с роскошной шевелюрой и незажженной сигарой в углу рта, ошеломил всех скандинавских лесопромышленников, закупив американские машины и введя в финских лесах тейлоровский конвейер. Она принесла в семью иной капитал: капитал культуры.
Будучи третьим номером среди наследников, почти самый юный и, по мнению семейного совета, наименее приспособленный для ведения дел, Фабиан получил задание этот капитал приумножить. Он получил прекрасное образование в университете Турку и, защитив в двадцать один год диссертацию по истории искусств, приехал в Уппсалу заниматься научной работой. Он послушно следовал советам из главного штаба семьи в Тампере, но указания становились все менее регулярными и все более противоречивыми – все силы родственников уходили на достижение более или менее сносной гармонии между бумажной промышленностью и недавно купленным разорившимся газетным концерном.
Проведя в своей келье в Уппсале год за изучением перехода от классицизма к готике в шведской живописи, Фабиан получил приказ переехать в Стокгольм и прикупить полотна, которые могли бы украсить вестибюли финской и шведской головных контор. Мать намекала, что у семьи есть планы создания собственного музея.
Первый раз Виктор увидел Фабиана на вернисаже в обществе Асты Берглунд. Какой-то юный художник, чье имя вскоре будет забыто, дебютировал серией работ маслом. Среди рослой северной публики выделялся высокий молодой человек с несомненно аристократическими чертами лица. Он непринужденно беседовал с галеристом. Это и был молодой коллекционер Фабиан Ульссон.
– Я должна познакомить тебя с Фабианом, – сказала Аста, таща Виктора за руку, – мы учились в одной частной школе и все детство провели вместе на архипелаге. Мы были как брат и сестра… это я научила его курить.
Первое впечатление нельзя было называть благоприятным. Молодой сноб, решил он после первых двух минут беседы. Блестящие локоны, похожие на черных щеголеватых лесных слизней, красивое мужественное лицо. Клубный блейзер на мускулистом холеном торсе. Вид у молодого человека был на редкость здоровый, казалось, он защищен прочным иммунитетом против всех жизненных неурядиц и никаких слабостей у него нет. Галерист раболепно поддакивал каждому его слову. Фабиан обнимал за талию молодую девушку, сестру, как поначалу решил Виктор, но Аста быстро вывела его из заблуждения.
– Это его потенциальная невеста, – шепнула она. – Эрика Кройгер. Банкиры, финансисты…
– Спичечные короли?
– Это боковая ветвь. У ее отца адвокатура…
Но Фабиан, вопреки поспешному умозаключению Виктора, оказался очень интересным собеседником. Он был скромен, остроумен и для своего возраста прекрасно образован. На вернисаже он оставил три красные метки, которые галерист с довольным видом сразу же прикрепил около трех небольших полотен.
– Мне понравились эти работы, – сказал Фабиан. – И если бы они мне даже не так понравились, я все равно бы их купил. Никогда не знаешь… иногда проходит несколько лет, на картину смотрят тысячи глаз, и она от этого становится все лучше и лучше.
Он повернулся к Виктору, и Аста представила их друг другу. Они самым естественным образом заговорили о Германии – у его семьи были там деловые интересы.
– Просто невероятно, как быстро изменилась Западная Германия, – сказал он. – Думаю, через пару лет они доведут производство до довоенного уровня. Отец был там недавно… восстановление идет с рекордной скоростью, а восточный сектор по-прежнему в состоянии чуть ли не римского упадка. Как вы думаете, Виктор? Страна так и останется поделенной на части?
– Что заслужили, то и получили… Может быть, это разделение заставит немцев заняться собственными проблемами… я хочу сказать, хорошо бы они заглянули в свое собственное нутро и перестали коситься на соседние территории.
– Я слышу речь истинного антипатриота, отягощенного чувством коллективной вины, – улыбнулся Фабиан и протянул ему портсигар. – Очень дипломатично. Но со мной вы не должны испытывать угрызений совести. Финны и немцы совсем недавно были братьями по оружию. Мои старшие братья сражались бок о бок с немцами на Карельском перешейке. Если вы, немцы, считаете, что заслужили ваши нынешние несчастья, значит, мы пользуемся незаслуженным счастьем.
– Не принимайте его всерьез, – сказала Эрика. – Он переругался с семьей из-за своих взглядов. Фабиан всю войну был на стороне англичан. Он ненавидит наци. А отец его очень симпатизировал немцам…
Она с гордостью поглядела на своего кавалера.
– Германия много лет служила для нас примером, – продолжил Фабиан, беря бокал шампанского с подноса проходящего мимо официанта. – И для шведов тоже. Гран-тур любого юноши начинался в Берлине или Гёттингене. Мы знали язык почти как истинные немцы. Теперь все изменилось. Необратимо. Англосаксонское влияние будет доминировать как минимум два поколения; наша культура всасывает английскую, как вакуум… да это и есть вакуум, если вспомнить пустое место, оставленное Германией…