– Не хотите присесть? – спросил официант. – Места есть, посмотрите, чуть не за каждым столиком…
Он покачал головой. Почему он не такой, как другие? В чем его отличие? Он никогда не чувствовал стыда за то, кто он есть, никогда не воспринимал себя как больного или преступника, во что общество пыталось заставить его поверить. Ему не снились кошмары войны и лагеря. Он просто жил, как некая биологическая машина, как человек, лишенный памяти.
Он повернулся и увидел, как ему машет какой-то мужчина, приглашая присесть. Ему очень захотелось подойти к нему, но ноги не слушались.
Он вышел на улицу. Еще не стемнело, хотя час был поздний. Пришло лето, теплый западный ветерок приятно овевал лицо. Он прошел через Кунгстредгорден, миновал королевский замок – он почему-то побаивался этого огромного здания – и вышел на набережную. Он шел по веселому, без малейших следов разрушения городу, городу, не затронутому мировой катастрофой, спасенному исторической удачей… наконец, пройдя паутину переулков, он двинулся в ателье. У него был ключ. Он открыл дверь и с удовольствием вдохнул запах красок и растворителей. Этот запах всегда, насколько он мог помнить, поднимал в нем волну радости. Что ж, он жив, несмотря ни на что. Это не так уж мало, если вспомнить, через какие испытания ему пришлось пройти.
Несколько недель спустя в Пеликаний переулок без предупреждения явился Фабиан Ульссон. Виктор и Туглас работали в мастерской – в фартуках и респираторах. Они, вооружившись лупами, изучали поврежденное полотно.
– У меня есть кое-что для вас, – сказал он, показав глазами на пакет под мышкой. – Если, конечно, господа эксперты найдут для меня немного времени…
Это была сильно поврежденная, с измененными цветами, картина Чиллиана Цолля[107]. Девушка собирает цветы на обочине. Она хранилась на каком-то складе несколько десятилетий. Фабиан купил ее за бесценок.
– Чтобы спасти картину, надо снимать лак вплоть до красочного слоя, – озабоченно сказал Туглас, – не уверен, что это получится.
– Я бы предложил промыть и расчистить, насколько удастся, – покачал головой Виктор. – Если мы не уберем старый лак, проблемы рано или поздно возникнут опять.
– Я бы не стал рисковать. Растворитель обязательно заденет и краски…
– Ну и что? Это даст нам возможность восстановить их былое великолепие…
Оба прекрасно знали, на какой риск им придется идти. Полная регенерация всегда опасна. Стоит чуть-чуть перемочить лак спиртом, как начинает расползаться лессировка.
– И как бы ты поступил, Виктор?
– Начнем с рентгена – надо посмотреть, устойчив ли подмалевок. Если да, попробуем очищающую пасту или компресс. Посмотрим, что это даст…
– Неправильно. Надо размягчить лак парами спирта, только как…
– И как?
– Надо что-то придумать. Какой-нибудь герметичный ящик… тогда лак, может быть, вновь станет гомогенным. А может быть, нагреть спирт в отдельном сосуде, сделать отводную трубку и подвести пары прямо к поверхности… Здесь придется импровизировать.
Фабиан не мешал их сугубо профессиональному разговору. Сначала он листал первый попавшийся альбом, потом начал рассматривать подлежащие реставрации картины, стоящие на полу в подрамниках. Виктор прервал дискуссию и подошел к нему:
– Я не уверен… гарантировать результат мы не можем.
– Неважно. Мне просто захотелось с тобой увидеться, вот я и выдумал предлог. Возможно, не самый дешевый, но и не без фантазии.
Он улыбнулся совершенно по-детски и осмотрел Виктора с ног до головы.
– Позволь пригласить тебя на ужин. Что скажешь насчет воскресенья? В то же время, в том же месте… Мы так и не успели наговориться вдоволь.
Виктор ничего не понял. Неожиданный визит Фабиана его не насторожил, он ничего не заподозрил, но, когда он явился в назначенное время на Сибеллегатан, обнаружил, что ни Асты, ни Эрики нет.
– Они не смогли, – извиняющимся тоном произнес Фабиан. – Эрика в лагере верховой езды, а Аста дома, оплакивает горькую судьбу женщин в мире искусства. Ты же ее знаешь: если она заводится, отвлечь невозможно. Но повар на месте. И служанка тоже.
Они сели за стол.
– И как дела с Чиллианом Цоллем? – спросил Фабиан, когда принесли закуски.
– Боюсь, нарушение цвета ухудшится со временем. Мы не решаемся промыть лак – слишком велик риск повредить красочный слой.
– Шведский национальный романтизм, честно говоря, меня не особенно трогает. Цорн, Юзефссон… все эти мачо-авантюристы… Вся эпоха пропитана самодовольством, этаким затхлым мужским духом… начинаешь мечтать о новом матриархате в искусстве…
– Будем выдвигать Ханну Паули за счет Карла Ларссона?
– Или Ульрику Паш за счет Элиаса Мартина. Или почему не Мариетту Робусти за счет папаши Тинторетто…
На закуску было подана тарелка с устрицами, креветками и омаром, сопровождаемая шабли в невесомых хрустальных бокалах. Они принялись за еду. Разговор зашел об Асте.
– Ты, конечно, знаешь о ее маленьких слабостях? – спросил Фабиан.
– Что ты имеешь в виду?
– Ну, когда она внезапно исчезает, иногда на несколько недель, и найти ее невозможно.
– Думаю, пишет – я так понял с ее слов. Живопись требует одиночества.
– Она пишет и принимает наркотики.
Виктор не понял. Он просто не знал, о чем идет речь. Он некоторое время изучал столовое серебро с замысловатой монограммой Ульссонов.
– Я не понимаю, о чем ты говоришь, – сказал он наконец.
– Это ее мир. Чтобы писать, она принимает прелюдин. И пишет, чтобы оправдать прелюдин. Это продолжается уже несколько лет. Родные в отчаянии. Как ты знаешь, она порвала с семьей.
– Я думал, какие-то личные причины…
– Это и есть личные причины… Они грозились направить ее на принудительное лечение. Она с ними порвала ради наркотиков.
Фабиан повернулся к служанке, застывшей у двери в ожидании распоряжений.
– Как только подашь кофе и десерт, можешь быть свободной.
– Спасибо, господин.
– На комоде в прихожей лежат два билета в кино на сегодняшний вечер. Они твои, я не пойду…
– Огромное спасибо, господин.
– О чем мы говорили?.. Да, не так уж много знаем мы о своих друзьях. Недавно я прогуливался в твоем районе… там есть такое маленькое заведение, на Норрландсгатан… Говорят, только что открылось, и, если я понял правильно, там собираются только мужчины.
Он замолчал и вытер рот салфеткой.
– Не знаю, может, мне показалось… но я видел, как ты туда проскользнул… или, во всяком случае, кто-то очень похожий на тебя. Около десяти вечера.
– Если это и был я…
– …то это уже не секрет! – Фабиан просиял. – О, сейчас принесут главное блюдо. Дичь из Финляндии. Мама каждую неделю присылает. А вино – «Шпетбургундер». Я выбрал его ради тебя, sehr angenehme Auslese[108], лучшее из достижений немецкого виноделия.
В полдевятого служанка ушла, а вслед за ней и повар.
Они перешли в салон. Фабиан поставил пластинку, и комнату наполнил тенор Юсси Бьорлинга.
– Мой отец, лесной барон, – горячий поклонник господина Бьорлинга. Был период, когда он регулярно приглашал его на охоту под Карлебю… мне врезалось в память, как они выбежали из сауны рука об руку и начали блевать в прорубь… Известный тенор и неотесанный лесоторговец.
Фабиан закрыл глаза, слегка покачиваясь в такт музыке.
– Каково это все было видеть маме… Честно говоря, я до сих пор не могу понять, что она в нем нашла. По-видимому, это известный парадокс: грубость и утонченность борются за господство в одном и том же человеке… Человек, который может весь вечер надираться в сауне, а потом плакать перед патефоном, когда Юсси поет «Si pel ciel marmoreo giuro»[109].
Он снова прикрыл глаза.
– Нельзя доверять внешности… Ты иностранец, Виктор, ты видишь финна, потом видишь шведа и думаешь: «Ну, это примерно одно и то же». Но это не так. Финны – это вещь в себе… мы зажаты между Россией и Балтикой… Или Аста. Ты думаешь, что она пишет картины, а она запирается со шприцами и таблетками.
– Я даже представить себе не мог… А что мы можем сделать?
– Перестать смотреть на поверхность. Заглядывать внутрь.
– Но когда я смотрю на тебя…
– …ты видишь избалованного молодого аристократа. Самоуверенный и наивный двадцатилетний парень. Ты видишь юношу, чей жизненный путь уже расписан, чье будущее раз и навсегда определено неписаными законами клана, класса, положения… чье существование все менее и менее свободно с каждым прожитым годом… Ты видишь юношу, который хочет любить, но не решается, потому что сам себя не знает. Где-то там, в глубине души, ты догадываешься, что у него есть семья и эта семья, не спросив его мнения, уже выбрала ему невесту. Это такие прямые связи… невеста верит в то, что она видит, видит то, что хочет видеть, знает то, что хочет знать… чувствует то, что ей вздумалось почувствовать. Во всем этом я вижу себя, как в зеркале… и я думал, что…
Музыка замолкла. Фабиан поднял адаптер и поставил пластинку с начала.
– Невероятно много лжи… Исторической, личной… бесконечных самообманов… Бьешься во вранье, как в сетях… А когда начинаешь разбираться в этих самообманах, тут же с ужасом понимаешь, что они всего лишь порождение другой, более крупной пожизненной лжи, они придуманы, чтобы скрыть эту главную ложь! А когда понял, что всю жизнь врал самому себе, ничего не остается, кроме как утешаться разными сахарными пилюлями… Музыка. Искусство. Работа. Мозг начинает работать в три смены, чтобы забыть… вернее, не думать и не чувствовать. Или можно достать наркотики… это же так легко – не правда ли? – ускользнуть от самого себя.
– А может быть, человек просто боится… – сказал Виктор. – Боится общественного мнения.
– Или так называемого правосудия… Uffi cio della Notte[110]