Вечером того же дня он заперся в мастерской в Пеликаньем переулке и впервые за много лет взялся за кисть… Он работал несколько суток без еды и без сна, объединяя сюжеты картин, виденных им у Фабиана в их первую ночь. На полудюжине полотен соседствовали дюреровская купальня и «Христос в Гефсимане». Он поместил Иисуса и Иуду на скамейке в бане, а купальщики стали замковой стражей, готовой схватить Сына Божия. Он написал несколько вариантов знаменитого поцелуя, а в купальне персонаж с улыбкой Фабиана протягивал ему цветы аклеи. Он переписал и мальчика Караваджо, мысленно взяв за модель того же Фабиана. Он написал его сзади, давая зрителю полюбоваться спиной и задом Амура, написал так, как помнил с первой встречи. Он вспомнил, как его неверный любовник мечтал о работе Бацци… и, пересмотрев оставшиеся каталоги Тугласа, написал полотно в стиле Бацци – он и Фабиан стоят в костюмах Адама на фоне пинии.
В мастерской Тугласа было все, что требовалось, чтобы писать пастиши под старых мастеров.
Краски старой рецептуры, старинный инструмент, даже холсты и панно тех времен… Он словно забыл все свои горести, он забыл, что Фабиан оставил его, что Аста вернулась в Финляндию, что корабль Тугласа вот-вот бросит якорь в нью-йоркской гавани… что он, скорее всего, никогда их больше не увидит. Мастерская в Пеликаньем переулке теперь принадлежала ему, он был хозяином фирмы. В его жизни начиналась новая эра. Но сейчас он целиком отдался работе, и ему не хотелось думать о будущем. Он смешивал краски, как это делали бы Караваджо и Бацци, если бы решили писать тот же самый мотив. Он писал на старых панно, приобретенных где-то Тугласом задешево, панно с остатками старых красок, – на панно, которые они обычно использовали для реставрационных проб.
Закончив, он замер в недоумении, пораженный невероятным сходством его работ с оригиналом. Никто, подумал он, ни один человек не скажет, что это подделка, если ее правильно представить. Сфальсифицировать сопроводительные документы, запастись солидным посредником – и сенсация готова. Конечно, их покажут экспертам, но и те в конце концов будут вынуждены признать подлинность… в крайнем случае, дадут заключение, что это копия, но копия, сделанная в ту же эпоху и, скорее всего, кем-то из учеников гения. Он сложил свои работы на складе; как только они были закончены, он понял, что достиг своей главной цели: внес хоть какой-то порядок в хаос своей жизни.
По вечерам он делал перерыв и совершал долгие прогулки по городу. Все чаще ноги, словно по собственной воле, приводили его к Хюмлегордену. Он наблюдал за мужчинами, молодыми и постарше, они входили в туалеты и выходили… он видел, как они парами скрывались в темных аллеях парка. Как легко купить несколько мгновений забвения, думал он, но никак не мог решиться.
Он возвращался в ателье, кляня свою робость, снова брался за кисти – и успокаивался.
Именно в эти недели он сделал свои первые пастиши под Кройера. Каким-то образом эта живопись тоже была как-то связана с Фабианом, хотя он и не мог бы сказать, как именно. Может быть, этот свет… этот робкий свет на полотнах живописца говорил о любви.
Он поставил на мольберты две только что прибывшие на реставрацию картины Кройера и начал просматривать каталоги. И на старых холстах, подражая мастеру, он написал свои мотивы. Он прятался в шторах в пансионате «Брёндум», он узнавал себя в какой-нибудь складке на лбу на портрете Анны Анкерс, в блике в ее глазу. Ноздри ему дразнил запах жареной куропатки с натюрморта. Он заменял детали оригинала, он пробовал так и этак, пока в результате перед ним не встали три совершенно новые работы. И каждую секунду он спрашивал себя: а что бы сделал на моем месте художник? Какой цвет выбрал бы он для подмалевка? Как он согласовал бы композицию?
Закончив, он почувствовал полное опустошение, но и не только – к нему пришла странная легкость. У него было такое чувство, что копившееся целый год напряжение достигло высшей точки, конденсатор разрядился. Он запер за собой дверь и пошел пешком в Клару. Домохозяин, у кого он арендовал мастерскую, подсказал, что в том же доме, прямо над ателье, освобождается квартира, и пообещал контракт. Уже в конце лета он должен был туда переехать.
На полу лежал ворох писем, и среди них ему сразу бросился в глаза голубой конверт, проштемпелеванный в Берлине. Он пробежал письмо глазами, стоя у окна, и усталость как рукой сняло.
Он посмотрел на часы – было около семи. Если ему повезет, он успеет в «Черную кошку» на вечерний сеанс. И заодно подумает, что и как ответить на письмо – письмо от человека из прошлого.
Виктор запер комнату, которую снимал на Лестмакаргатан и направился в центральный район Стокгольма, носящий имя Клара.
5
Странное все-таки место – южные пригороды Стокгольма! С автостанции отправляются автобусы с номерами, о которых житель центра никогда и слыхом не слыхивал. Вот, например, сто девяносто второй автобус на Норсборг, временная коммуникационная линия в Хёгдален и Сведмуру. Длинные красные автопоезда с трехзначными номерами внезапно выворачивают на скоростные шоссе, о существовании которых ты уже давно забыл. Они летят в Хюддинге, Тумбу или еще дальше – в Сёдертелье. На площади – вавилонское смешение языков. Женщины в паранджах и юбках до пят, чернокожие молодые люди часами просиживают на парковых скамейках. Двое господ в тюрбанах играют в нарды за выставленным на улицу ресторанным столиком.
Шведы, живущие в этих районах, тоже привлекают внимание: у многих грязные гипсовые повязки на руках или на пальцах, другие передвигаются на костылях, еще у кого-то ортопедический воротник… и у всех у них вид людей, глубоко сожалеющих о своем появлении на свет. Совсем юные девочки катят детские коляски, а их шоколадные детишки тоже, кажется, никаких иллюзий насчет своего будущего не испытывают. Раблезианских объемов толстухи (или толстяки?.. пол не всегда определим), пыхтя, поднимаются по склону к станции метро.
Вокруг неработающего фонтана расположился торговый центр – несчитаное число небольших магазинчиков. Особенно широко представлены лавки, торгующие сумками и чемоданами, – такое впечатление, что здесь живут кочевники. Всегда готовые к худшему, эти потомки Каина в любой момент готовы упаковать свое имущество в гонконгский чемодан на колесах за 299 крон, купленный у Хассана в «Башмаках и чемоданах», и в мгновение ока исчезнуть. Беженцы, над которыми навис дамоклов меч высылки. Безработные и бездомные шведы… А что происходит с мобильными телефонами? Лавок, продающих телефоны и контракты к ним, как минимум втрое больше, чем нужно на первый взгляд. А может быть, это естественно, подумал Иоаким. Двенадцать человек, втиснутых в двухкомнатную живопырку в одном из самых тоскливых двенадцатиэтажных домов на Рогсведслинге, построенном по чертежам новоберлинских коробок… чего здесь ожидать? Людям нужно хоть немного личной жизни, а здесь они делят один городской телефон еще с одиннадцатью иракскими родственниками, сбежавшими от автомобильных бомб в Багдаде, или с большой семьей нигерийских резчиков по дереву. И тогда ты идешь к монголу и покупаешь корейский телефон с бельгийским контрактом, сто бесплатных минут в месяц, – и всего-то за… дешево, дешево, очень дешево!
Хронические безработные.
Новые шведы неясного происхождения жадно поедают ливанские сладости около пекарни.
Некоторые втихую продают кат[116].
А вот эти персидские девочки (или туркменские, или армянские) очень даже красивы, подумал Иоаким, глядя в окно ресторана. В глубине души он был ориенталистом, и ничуть этого не стеснялся. Африканки в младшей возрастной группе (лет пятнадцать – семнадцать, прикинул он), проводящие летние каникулы в южностокгольмской провинции… смотреть на них человеку без предрассудков – чистое наслаждение. Они идут своей гордой походкой «а-поноси-ка-всю-жизнь-тяжелый-кувшин-на-голове», не обращая внимания на жестокую в своей убогости архитектуру, и болтают по мобильникам на суахили с подружками в Юрдбру и Якобсберге. Женщины в бурках… каким-то образом эта одежда добавляет им женственности, под тонкой ярко-голубой тканью голое тело угадывается легче, чем под европейской одеждой… вот они гаремным шажком чапают в супермаркет купить лакрицы, приправу к ямбалайе и копченый пири-пири… А какой выбор пряностей! Прокатись хоть по всей зеленой линии метро из Веллингбю в Хагсетру, такого отдела пряностей не найдешь. Красивые восточноазиатские девушки (филиппинки?) на высоких каблуках и в дешевых платьях из «Линдекса», имеющих то неоспоримое преимущество, что яркое полдневное солнце просвечивает их насквозь, – и сразу становится ясно, что многие по случаю жары лифчики оставили дома… А может быть, ему стоит вообще пересмотреть жизненный стиль. Наверняка можно жить счастливо, будучи холостяком в Рогсведе или Рутебру…
Окно паба-ресторана «Оазис», когда-то широко известного концертами легендарной панковской группы «Эбба Грён», представляло собой отличный пункт наблюдения за жизнью на иной планете. В конце концов, прекрасное заведение для человека, снизившего планку своих кулинарных запросов на несколько тысяч процентов (по крайней мере, временно, пока не будут завершены определенные проекты). Сидишь себе на образцово неудобном дерматиновом диване образца 1973 года… Дизайнер, очевидно, собирался создать что-то напоминающее Шотландию – поломанные мишени дартса, волынки на стенах…
Слабоалкогольный напиток стоит здесь столько же, сколько чашка кофе на Стуреплане, пинта польского пива – тридцать пять крон, очень разумная цена… то же касается и болгарского белого вина, которое, по его наблюдениям, особенно популярно здесь среди здешних одиноких алкоголичек.
В автомате «Джек Вегас» белеет одна и та же запись – что-то о неизлечимом одиночестве. Слава богу, никто не включал караоке, хотя какой-то парень в гипсовом воротнике на точно таком же, как и у Иоакима, дерматиновом диванчике, похоже, готовится к выступлению, напевая что-то себе под нос. Официанты разносили огромные тарелки с откровенно вредным для здоровья содержимым, предназначенным для социальной группы номер три: помм-фри на маргарине, свиное филе со сверхжирным соусом, изображающем беарнез, куски жарен