ого мяса размером с коровью лепешку, да еще с чесночным маслом… и, разумеется, пиццы, двадцать девять сортов, с добавочным сыром, всего сорок девять крон штука. Одну из таких калорийных бомб с большим аппетитом жевал Карстен Хамрелль, нетерпеливо ожидая, когда же зазвонит его мобильник.
– Жакажем ешшо шо-нибучь? – Рот его был набит предстоящими атеросклеротическими проблемами.
– Я воздержусь, – пробормотал Кунцельманн-младший, провожая взглядом африканку (эфиопка? принцесса юруба?), направляющуюся к супермаркету, пританцовывая в ритме меренге. – Здесь есть на что посмотреть…
– Ты ведешь себя, как Свен Хедин[117], только не в Монголии, а в пригороде Стокгольма, – прожевав, заявил Хамрелль. – У меня есть приятели, которым бы твое поведение не понравилось, Йонни…
– Меня зовут Иоаким.
– Мне больше нравится Йонни. Я рос с целым выводком Йонни, кстати, недалеко отсюда, в Хёгдалене, Сведмюре… и знаешь, это были отличные парни, с такими хоть в разведку. Мне нравятся ребята с нормальными шведскими именами. Хассан, Али… для меня это звучит чересчур уж модернистски. Не говоря уж о языке… эй, лен, шон… хрен их знает, что они там лопочут.
Две юные шведки, в мини-юбках и блузках из H&M[118], лениво переругивались у пустого фонтана. С точки зрения Иоакима, они выглядели вполне перспективно для отрасли, в которой работал Хамрелль… возможно, он здесь и рекрутировал свои «щелки под лупой», через агентства по трудоустройству.
– Если я Свен Хедин, то ты типичный расист, – буркнул Иоаким и с удивлением заметил, что одна из девушек вцепилась приятельнице в волосы.
– Расизм во взгляде, мой дорогой. И между мной и тобой разницы нет. Твои глаза просто светятся предрассудками, когда ты смотришь на цветную женщину. Ее вроде бы и не должно существовать на самом деле… она плод твоей фантазии, Йонни…
А может быть, в этом что-то есть – называть себя Йонни, подумал Иоаким, листая меню в поисках чего-нибудь слабоалкогольного. Йокке – Йонни… Йонни – мой двойник. Или nom de guerre, как у отца, например. А сейчас, когда они пустились в опасную авантюру, псевдоним и вовсе не помешает… он ни на секунду не забывал, что их клиент – настоящий гангстер, решивший создать себе имидж ценителя искусства. Но не дай бог обман обнаружится… именно от этого гангстера, некоего Эмира, и ждал звонка Хамрелль.
В двух кварталах отсюда, на Кумлагатан (название упрямо напоминало Иоакиму известную тюрьму), Хамрелль снимал небольшую однокомнатную квартирку, а под окном ее красовался взятый ими напрокат дорогой джип-«шевроле». В багажнике лежало «украденное» полотно Кройера, упакованное в плоскую картонную коробку с эмблемами галереи Жанетт. На этой машине, якобы их собственной, они должны были доставить картину в «Гранд-отель», где, с помощью работавшего там уборщиком приятеля Хамрелля, сняли на несколько часов номер. Далее им предстояло распаковать полотно второго датского золотого века и ждать, когда король Сульваллы[119], ранее отметившийся и в эротической отрасли, владелец фитнес-клуба, вновь крещенный православный югославский эмигрант во втором поколении по имени Эмир соблаговолит появиться и взглянуть на их раритет. Почему сделка должна происходить именно в «Гранд-отеле», для Иоакима так и осталось загадкой. Впрочем, само его компаньонство с Карстеном Хамреллем было не менее загадочным.
– Значит так, картина украдена, – сказал Хамрелль, доедая тесто с краев пиццы, которыми он поначалу пренебрег. – Такой тип, как Эмир, никаких угрызений совести по этому поводу испытывать не будет, наоборот, так ему даже интереснее. Но подлинность – для него это святое. Все, понимаешь, должно быть подлинным. «Ролекс» должен быть «ролексом», даже если отнят под пистолетом у беззащитного инвалида.
Как ни странно, Иоаким понимал такой ход мыслей намного лучше, чем хотел бы себе признаться. Карстен прекрасно знал, как себя вести в теневом мире, в этом мире он вырос, имел массу знакомых и приятелей, в том числе и этого помешанного на дорогих брендах Эмира – когда-то в Хёгдалене они вместе развлекались угонами автомобилей, квартирными кражами и сбытом русских анаболиков местным культуристам. Эмир – идеальный клиент, сказал Хамрелль, когда им удалось подцепить его на крючок: глуповат, тщеславен, масса комплексов; ему до смерти хочется произвести впечатление.
– Конечно, конечно, Карстен. Клятвенно обещаю следовать сценарию. Но говорить будешь ты.
За окном инвалид на костылях пытался утихомирить разбушевавшихся девиц. Возраст его определить было невозможно – где-то между тридцатью и семьюдесятью пятью. У Иоакима тут же возникла ассоциация с матадором, разнимающим разъяренных пантер. Интересно, может ли Карстен познакомить его с совершенно новым для него типом женщины: рогсведские самки, страстные и непосредственные… вот, подрались…
– Я ржал до колик – на днях объявили следующий год Годом культурного многообразия, – сообщил Хамрелль, отодвигая тарелку. – У нас здесь, в Хёгдалене, культурное многообразие еще с семидесятых, да такое – мало не покажется… Ну и реакция у нашего правительства! Опоздали на четверть века…
– Но ты все равно расист?
– И терминология твоя устарела лет на пятьдесят. Расист? Что это значит? Я не понимаю. – Хамрелль сунул в рот антиникотиновую жвачку, поглядывая на вывеску «курить запрещается». – Я просто терпеть не могу сирийцев и арабов. С югами – никаких проблем, за исключением сербов. Те почему-то вообразили, что все только и охотятся за их скальпами. Гамбия и Нигерия меня раздражают, а с иранцами – тишь да благодать, я знаю нескольких парней и девчонок – славные ребята. И эритрейцы приятные парни, и южноамериканцы – за исключением чилийцев. Спроси у Лины, она одно время была с чилийцем… Еле ноги унесла – слава богу, того посадили за попытку убийства соотечественника. Более ревнивых типов не найти. Он ее избивал чуть не кастетом, если она задерживалась с подругой…
Лина была подругой Хамрелля уже года два. Рогсведская самка высшего качества. Все бы ничего, но беда была в том, что она интересовала Иоакима куда больше, чем следовало, и это грозило нанести ущерб их деловому сотрудничеству. Тем более что интерес был обоюдным – если судить по ее взглядам в те редкие минуты, когда они оставались вдвоем.
– Но в фильмах ты латиносов не хочешь снимать, – сказал он.
– Это они не хотят. У некоторых народностей куда больше стиля, чем у нас с тобой.
Иоакима удивило, что Карстен Хамрелль вырос в Хёгдалене, но еще больше удивляло, что он продолжает там жить. Впрочем, именно поэтому он и доверил Хамреллю вести дела. Полгода назад Хамрелль дебютировал в искусствоведении, и с тех пор они уже продали два рисунка Буше не особо щепетильным перекупщикам из южных пригородов. (Эрлинг Момсен получил, как выразился Хамрелль, отлуп – Карстен наложил вето на продажу подделок людям, которые в случае малейших подозрений, не задумываясь, могли бы обратиться в полицию.) Его совершенно не интересовало, что работа Виктора была настолько высокого класса, что вряд ли у кого могли зародиться сомнения. Лучше продавать тем, кто не распространяется о своих делишках, пояснил он.
– А я помню, как «Эбба» тут появилась, – сказал Хамрелль, с сожалением провожая взглядом унесшего его тарелку официанта. – Гурра[120] занес палочку чуть не на два метра и врезал мне в глаз – на сантиметр промахнулся. Видишь, шрамик? Такое сразу не забудешь…
– А ты что, знал ребят из «Эббы»?
– Я вижу, ты сделал стойку… Провинциалы, как услышат про «Эббу», сразу уши навостряют… Тогда все друг друга знали. Все друг другу были должны и кидали жребий, кому ехать в Христианию за травкой. Чуть не все ребята, кто родился между пятьдесят пятым и шестьдесят четвертым, были родственниками по бабам – те кочевали от одного лузера к другому. Потом все это быстро кончилось. Половину моих корешей тех лет унес героин. Двоих, кстати, звали Йонни… Остальные тоже… кто спился, кого поубивали в разборках…
Первого Буше они продали подпольному маклеру по имени Ральф, специализирующемуся на контрактах первой руки в центральных районах; фамилию его не знал даже Хамрелль, хотя они были знакомы не менее четверти века. Рисунок, к немалому удивлению Иоакима, ушел за пятьдесят тысяч крон. Карстен объяснил Ральфу, что рисунок украден у частного коллекционера в Сконе. Ральф не сомневался и не торговался, он просто выложил наличные деньги на кухонный стол, пробормотав при этом: «Даже на задаток за однокомнатную в Васастане не хватит». Из этих слов они поняли, какие суммы крутятся на стокгольмском черном жилищном рынке, и сообразили, что за оставшиеся рисунки можно запрашивать вдвое. Расчеты подтвердились очень быстро. За второй рисунок Буше «Нимфы и титаны на берегу Пелопоннеса» некий Руне Форсман выложил не моргнув сто тысяч, правда, недовольно заметил, что картина без рамы. Руне тоже работал с недвижимостью: поставлял польских нелегалов для ремонта шикарных вилл на архипелаге, а также приторговывал украденными стройматериалами.
– Не понимаю, как ты решаешься на такое, – сказал Иоаким, когда покупатель исчез на своем «порше-каррера». – Он же твой знакомый! Если он обнаружит, что это подделка, он прекрасно знает, где тебя найти!
– Во-первых, он мне никогда не нравился, – весело сказал Карстен. – Во-вторых, я действую по правилам твоего благословенного отца: только предлагаю товар. Это дело покупателя – доказать, что он попался на подделку. А к тому же я лично проверил подлинность, то есть не лично, конечно, а у эксперта в «Буковскис»…
– Что ты сказал? Ты сделал что?
– Что слышал… Мы с ним пересекались, когда я работал с рекламой. Им нужен был новый каталог, и заказ ушел к нам. С той поры у меня там знакомства… Я принес им якобы купленного мной Буше и попросил установить подлинность. Кройера показать не решился, а Буше принес. Они, конечно, расспрашивали, как он ко мне попал, я кое-как уклонился… но в конце концов подтвердили, что речь идет о самом настоящем подлиннике. Особенно их убедили эта необычная зеленая бумага восемнадцатого века и старинная печать коллекционера на обороте. Я спросил, могу ли дать их телефон, на тот случай, если мне вздумается рисунок продать, – разумеется, сказали они. Я дал номер Форсману, и меня не удивит, если он туда уже позвонил.