Так шли недели. Поначалу он не отводил ей серьезного места – так, перебиться, пока не найдется что-либо стоящее, но потом их отношения стали все более напоминать вполне постоянную связь. Иоакиму очень нравилось жонглировать ее грудями, твердыми, как резиновые шарики, причем натуральными, безо всякого силикона. Ему нравилось, что ей только двадцать два. Ему нравилось, что она каким-то образом умудрилась так натренировать мускулы влагалища, что, когда он входил в нее, появлялось ощущение, что его подключили к аппарату машинного доения, – он просто с ума сходил. Она с удовольствием шла на любые игры (хотя уровня Сесилии Хаммар все же не достигала), прекрасно управлялась со своим телом (дважды в неделю фитнес-клуб в Хёгдалене). Он к тому же никак не мог понять, каким образом они умудрялись долго о чем-то говорить – о чем угодно, о банальнейших банальностях, и при этом он не раздражался и не скучал. Ему нравился ее запах, нравилось, как она целуется… к тому же отношения их то и дело приобретали дополнительное измерение благодаря содержимому пластикового пакета.
В середине августа пакетик опустел. Карстен был в отъе зде. Иоаким, оставив Лину в постели, взял такси, поехал в Уппсалу и попросил водителя подождать. Марио принял его в своем офисе. На этот раз он разговаривал куда более деловым тоном.
– На этот раз никаких скидок, – сказал он, доставая из тумбочки такой же пакетик. – В тот раз мы отмечали сделку, а на этот раз ты просто клиент.
Разумно, подумал Иоаким, и заплатил, не торгуясь.
– Знаешь, я прямо не знаю, что мне делать с той картиной, – сказал Марио, принимая деньги. – Она мне надоела.
Иоакиму почудились в его тоне угрожающие нотки, но он не подал вида.
– И такая же история с Эмиром, – продолжил собеседник, сцепив руки на затылке. – Он купил картину ради бабы, а она… та еще сука, между нами… в общем, она не среагировала. Он вообще был в шоке.
– Печально слышать.
– Вот именно.
– Я совершенно уверен, что он найдет применение картине, – сказал Иоаким и поглядел в окно. По газону на электрокартах гонялись двое сыновей Марио.
– Я тоже так думаю… а почему бы нет?
– И в самом деле, почему бы нет?
Марио внезапно вздохнул и поднялся с кресла:
– Такие уж мы люди, я и мой кузен. Никак успокоиться не можем. Это, конечно, неплохо… проблемы-то мы решаем… ты сечешь, о чем я? Пришла в голову идея – бац! – и дело сделано. Баба понравилась – надо брать. И так всегда было. Мы как близнецы. Это с детства. Мы болели одновременно, влюблялись одновременно. Одновременно, в одном и том же борделе в Гамбурге, лишились невинности… мы даже родились в одном роддоме. С разницей в два часа. А сейчас на нас одновременно наехала налоговая…
Он открыл окно и крикнул что-то по-сербски своим моторизованным отпрыскам. Те моментально исчезли за углом.
– У них какая-то акция, – продолжил он, садясь. – Не поверишь – нас и обложили одинаково: по четыре миллиона. Ты только врубись – в один и тот же день, одна и та же сумма! Четыре лимона… много денег даже для меня. И что делать дальше? Все, что ты здесь видишь, записано на жену. В нынешней Швеции только так и можно. Беда в том, что пора кончать с банкротствами. Надо всерьез браться за дело. Поэтому я решил заплатить этот налог.
– Вот оно что…
– И тут я гляжу на твою картину. Продать ее надо, понимаешь. За границей. Говорят, там больше платят. Хоть в Дании. Просто хочу, чтобы ты знал… на тот случай, если возникнут проблемы.
Голос снова зазвучал угрожающе… а может быть, Иоаки му почудилось – действие кокаина заканчивалось.
– Картина украдена в Гётеборге, – сказал он. – Дания слишком близко. Это рискованно.
– Посмотрим, посмотрим… – почти печально произнес Марио и пошел к двери. – А что касается тебя… на твоем месте я был бы поосторожней с телкой Хамрелля. Жена видела вас из окна.
Мы потеряли бдительность, думал Иоаким, возвращаясь домой. Это все кокаин. С Линой надо кончать. Но когда он зашел в квартиру и застал ее в постели, тут же забыл обо всем. Все пошло как раньше. Они появлялись в барах, пока Хамрелль сидел дома и смотрел телевизор. Они вдруг принимались лапать друг друга чуть ли не в его присутствии – это их возбуждало до дрожи. Один раз они занялись любовью в прачечной в доме, где жил Хамрелль, пока тот готовил в своей крошечной кухне гороховый суп – собирался подать его с пуншем и блинчиками… Хамрелль очень радовался, что они так хорошо дружат втроем. В общем, два сербских братика беспокоили Иоакима куда больше, чем Карстен.
На следующий день Лина прилетела в Висбю. Он встретил ее на прокатной машине, кинул чемодан в багажник, и они поехали в шикарный ресторан «Царство вкуса» в Югарне, где он заказал обед на две с половиной тысячи крон, не считая вина. Выглядит она потрясающе, думал он, поглядывая на ее профиль в нимбе юности и греха. Впрочем, настроение быстро испортилось – она заговорила о Карстене:
– Мне кажется, он нас подозревает. Меня, по крайней мере.
– Вот как? Почему?
– Утром позвонил из Вестервика и начал задавать какие-то странные вопросы. Типа – что ты делаешь вечером? Я говорю – у меня встреча. – С кем? – С подругой. – Не ври, Лина, ты с кем-то трахаешься, не так ли? – Ну как же! С утра до ночи! – Не паясничай. Я знаю точно. Чувствую. И слушай меня внимательно, я буду звонить каждую ночь, пока не приеду. Проверять, дома ли ты. Это не угроза, Лина, это обещание.
– И что ты будешь делать, если он позвонит?
– Я перевела домашний телефон на мобильник. Карстен не сообразит, он для этого слишком туп. Только ты должен помалкивать, Иоаким, когда я буду разговаривать, не забывай. Вообще не понимаю, что он там молотит про неверность.
– А чем мы с тобой занимаемся в таком случае?
Она невинно улыбнулась:
– Мне кажется, мы просто немножко развлекаемся. К чему эта идиотская серьезность?
– А ты никогда не думала, что это может быть серьезно? Вдруг я в тебя влюбился? Что тогда будем делать?
Она посмотрела на него с таким скепсисом, что он предпочел сменить тему:
– Насчет Хамрелля… Он ничего не говорил про Эмира или Марио?
– Нет… А что?
– Забудь. Я рад, что ты приехала.
Он и в самом деле был рад – куда больше, чем ему бы хотелось. Последние дни он замечал, что ему ее не хватает, и побаивался, что и в самом деле влюбится, а потом начнет конструировать извечные кунцельманновские вопросы: а что она во мне нашла? когда она уйдет от меня и почему?
Если он в нее влюбится, то будет жить в постоянном страхе ее потерять. Они ехали в Югарн, и в его глазах она постепенно превращалась из необразованной гулящей девицы с окраины в женщину его мечты – а он даже и не знал, что о ней мечтает.
– Я вообще не понимаю, – сказал она, – что он реально из себя строит? В порнухе работает… Со всеми этими… Наверняка он их пользует.
– Я так не думаю…
– А я думаю. Поэтому у нас все на соплях. Я-то молчу… Он приходит с работы, а я молчу… ни слова, ни звука, а он… прости за выражение, пропах пиздой до корней волос. Правда, правда! Он и сам так говорит: Я пропах пиздой до корней волос. И наверняка с ними развлекается. А я развлекаюсь с тобой, Йокке.
– А когда надоест?
– Когда надоест – тогда надоест. Такова жизнь…
Она «развлекалась» до воскресенья, потом пришло время возвращаться. Чтобы доказать себе, что никаких особых чувств к ней не испытывает, Иоаким разговаривал в дружески-ироничном тоне, как бы держался немного на расстоянии, чтобы она ничего себе не воображала. Но это ему не особенно удавалось. Уже на второй день он вновь почувствовал себя влюбленным щенком. Изо всех сил он пытался угадать, что она имела в виду под словом «развлекаться», – и угадал: отвез ее в Кнейпбю[137]. Она радовалась как ребенок («Я же никогда раньше не видела виллу «Курица»! Жаль только, что лимонадного дерева уже нет!»). Он приглашал ее в дорогие укромные ресторанчики. Параллельно с этим Иоаким пытался как-то уследить за реконструкцией дома, но когда Лина устала от деревенской жизни, он заказал такси в Висбю, и они посвятили день хождению по магазинам, а потом отобедали в знаменитом «Колодце Доннерса».
В ресторане он начал обдумывать планы своего сорокалетнего юбилея – собственно, ему уже исполнилось сорок в апреле, но тогда у него не было средств отметить этот знаменательный день, как ему хотелось бы. Теперь у него были деньги, и он собирался пригласить в декабре двадцать пять – тридцать человек, чтобы хоть и с опозданием, но отметить середину своей земной жизни.
За обедом (камбала с взбитым васаби и ризотто, панна-кота со спаржей и чипсами из пармской ветчины, Боллингер Ла Гранд 1999 ко всем блюдам) он обдумывал, чем бы заняться пару дней с друзьями и знакомыми. Чем кормить гостей, какой отель забронировать? А может, снять бассейн в Кларион-отеле и там предложить аперитивы перед обедом? А может, устроить экскурсию по городу с гидом?.. Среди всей этой болтовни он внезапно почувствовал укол печали. Лина все-таки не его подружка. Она не будет сидеть рядом с ним на банкете. У него нет на нее никаких прав…
Они перешли в бар. Иоаким зачем-то рассказал ей о планах написать статью об участи гомосексуалов в гитлеровской Германии – он мысленно все время возвращался к этой теме. Лина не выказала никакого интереса.
– Чего это ты надумал писать о старых немецких пидорах? – спросила она. – Народ не хочет лекций по истории. Народ хочет развлекаться…
А может, она и права? Кому какое дело, что там было? Кому какое дело, что его отец был одной из жертв дикого режима? Народ хочет развлекаться. Лина читала только таблоиды, приложения со светскими сплетнями, программу ТВ и идиотский гламурный журнальчик «Стуреплан». Все свои представления о современной жизни она черпала именно из этих источников. Как-то он ее спросил, читает ли она серьезные газеты.
– Иногда, – ответила она. – Если там о наркоманах.
Он понял, почему она так ответила. Ее старший брат умер от сепсиса – ввел героин грязным шприцем. Это было в середине восьмидесятых. Ее главный и единственный политический интерес – свободный доступ наркоманов к одноразовым шприцам.