– А вы были на войне? – спросил его собеседник.
– Нет, мне повезло…
– А я был в фолькштурме в последнюю весну. Мне было восемнадцать. Наша часть пыталась держать оборону на юге… Американцы со своими джипами и танками прошли сквозь нас, как нож сквозь масло… они же видели, что перед ними одни пацаны… Наш лейтенант пустил себе пулю в лоб, а я уже успел в него влюбиться… странно, правда? Влюбился на войне, чуть не на поле боя…
Война, подумал Виктор. Никто из присутствующих здесь не избежал войны. Не то, что в той северной стране, откуда он приехал. В Германии все до единого потеряли невинность… Он не хотел думать о тех годах. Память нельзя уничтожить, но ее можно игнорировать. Он думал, что ему в Берлине будет трудно, но, к счастью, ошибся. Пока он избегал путешествий в прошлое, пока не предпринимал экскурсов в собственную историю, все было легко и просто.
– Я знаю место здесь неподалеку, – сказал собеседник. – Если хотите, можем пойти туда… Делайте со мной все, что хотите, мне все равно. Аверсионная терапия не помогла, наоборот – я бы сказал, болезнь прогрессирует. Единственное, о чем я могу думать, – как бы переспать с мужчиной.
Он увидел нерешительность Виктора, и глаза его забегали. Он посмотрел в сторону – там стоял молодой человек и приглашающе улыбался.
– Тогда я найду кого-нибудь еще, – сказал незнакомец. – Эта болезнь, как чесотка… единственный способ утолить зуд – найти парня.
Виктор все чаще заходил в такие частные клубы. Он понимал, что должен как-то преодолеть одиночество. В его мире было так много горя, так много несчастий и потерь, так много страшных воспоминаний… с этим надо было что-то делать. Он чувствовал, что просто обязан кого-то полюбить, пусть хоть ненадолго, иначе одиночество его доконает. Он пытался завязывать знакомства, флиртовать, старался, как цирковой артист, освободиться от сковавших его цепей. Но иногда ему казалось, что его никто не замечает, он словно бы невидим. Как будто аура его одиночества отпугивала людей…. А может быть, это вовсе и не цепи одиночества, как-то пришло ему в голову, может быть, это ложь… он всю жизнь лгал, и ложь окружила его непроницаемым панцирем.
Как-то ноябрьским вечером он шел по Мотцштрассе. К нему подошел молодой человек и взял его под руку:
– Не хотите ли пообщаться?
Не взрослый, не ребенок – лет шестнадцать… Виктор вдруг увидел в нем самого себя в Берлине тридцатых: неоперившийся юнец среди взрослых мужчин в «Микадо».
– Что скажете? Двадцать марок, и я все сделаю. Только расслабьтесь, мне нравятся мужчины в возрасте.
Теплый ветерок сильно опоздавшего бабьего лета нежно продувал улицу. Далеко, в районе Ку-дамм, небо фосфоресцировало от реклам, но по другую сторону, в восточном секторе, было темно.
– Здесь есть подходящие руины во дворе, – сказал мальчик. – Когда-то там была молочная, но в последнюю зиму… прямое попадание. Мы поставили диван, стало очень уютно.
Навстречу им медленно дрейфовала полицейская машина. Виктор замедлил шаг, чтобы не возникло подозрений, что они что-то затевают.
– Наплевать на них. Пока мы открыто не целуемся, они не имеют права вмешиваться… Это здесь. Пошли!
Они прошли через ворота и оказались на мощенном булыжником дворе. Перед ними высился обгорелый фасад. Крыши и двух верхних этажей не было. Но они были не одни – их ждали еще двое ребят в том же возрасте.
– Делай, что скажут, и ничего с тобой не будет. Для начала стой смирно.
Виктор подчинился, потому что понимал, что последствия его отказа предвидеть невозможно.
Его спутник закурил сигарету и начал обшаривать его брючные карманы. Достал бумажник, открыл и вынул деньги.
– Здесь крутится полиция, – сказал он. – Надо линять отсюда.
– Подожди минутку, – остановил его приятель. – Я хочу поговорить с этой голубой сучкой. Мне интересно – тебе самому-то не противно на себя смотреть?
– А я люблю педиков, – сказал третий. – Пока они меня не лапают, пока у них есть деньги и они их дают мне, когда я прошу…
– Уверен, что этот тип заставляет малолеток сосать ему за плату. На Мотцштрассе пацаны все моложе и моложе… Детишки из бедных семей, а кто просто сбежал из дому… Нет, я хочу пометить эту падлу.
Он без предупреждения ударил его кулаком в лицо, и Виктор потерял сознание.
– Я хочу детей, – сказал он на следующее утро, сидя в обжитой кухне сестер Ковальски. Опытные медсестры обработали ему лицо. Он почти не виделся с ними в последние месяцы – все время было занято фальсификацией картин девятнадцатого века.
– Тебе надо отдыхать, Виктор, а не разговаривать… Не исключено сотрясение мозга.
– Ничего. Эта история, может быть, заставит меня очнуться и осознать наконец – надо менять стиль жизни… Беда в том, что я просто не знаю, куда ткнуться. И даже не знаю, что на что менять.
Сестры дружно засмеялись звонким мелодичным смехом – в их компании это называлось «ковальский колокольчик».
– Я говорю серьезно… Мне надо что-то найти… Иначе все теряет смысл.
– Ты думаешь, дети лечат от одиночества?
– А почему бы и нет?
– А как ты объяснишь им, почему не живешь с их матерью? Как скроешь, что тебя тянет к мужчинам?
– А почему я должен это скрывать? Впрочем, могу и держать себя в узде. Остаток жизни проживу один. Не такая уж большая разница с тем, что я имею сейчас. У меня за всю жизнь не было постоянной связи.
– И какая женщина пойдет на это?
– Не знаю. Может быть, кто-то из таких, как вы…
– Я лично не смогла бы, – сказала Сандра. – Даже с тобой. Я даже представить себе не могу интимную сцену с мужчиной.
– А может быть, заплатить?
– Честно говоря, я и сама об этом думала, – сказала Клара. – Но отвергла эту мысль…. Все эти секреты, ложь… мне этого и так хватает, еще одного вранья я просто не выдержу.
– А почему не сказать правду?
– Мир еще не созрел. Может быть, лет через пятьдесят…
– А может быть, и раньше… уже в следующем поколении, если честно рассказать им, через что мы прошли…
– Забудь и не вспоминай! Народ всегда будет нас ненавидеть… Очень больно? Смотри, все лицо отекло.
– Плевать на лицо.
– Ты обязательно найдешь свою любовь. Ты ведь еще молод. Найдешь себе спутника жизни, будешь с ним жить. Само собой, тайно, чтобы не дразнить гусей.
– От них-то я и устал. От гусей… От секретов… Хочу жить нормальной счастливой жизнью…
– Хочешь, я позвоню твоему дорогому компаньону?
– Мой дорогой компаньон валяется в постели со своим американским любовником… Не хочу смотреть на его довольную рожу.
– Ты должен заявить в полицию. Тебя же ограбили.
– Шутишь? С каких это пор полиция начала расследовать преступления против гомосексуалов?
– Попытайся хотя бы уснуть, Виктор. Это серьезно: если есть хоть небольшое сотрясение мозга, ты должен отдыхать.
Они вышли из комнаты, послав ему воздушный поцелуй. Две обычные немецкие женщины, подумали бы непосвященные, две замечательные медсестры, аккуратная и порядочная пара родных людей, – как трогательно, что сестры живут вместе… жаль, что они никого себе не нашли, но сами знаете, после войны мужчины в дефиците… Два любящих сердца. И любовь научила их, как обмануть враждебный и не понимающий их мир.
Виктор вернулся в Швецию сразу после Нового года. В чемодане, отправленном багажом с вокзала Цоо, лежали десять выдающихся полотен немецкого девятнадцатого века. Картины прошли таможню и получили разрешение на вывоз – официально они были проданы торговой фирмой «Братья Броннен» реставрационной фирме Кунцельманна. На пароме из Травемюнде Густав Броннен стал Виктором Кунцельманном, получил чемодан на таможне в Треллеборгской гавани и сел в курьерский поезд на Стокгольм.
В мастерской ждал ворох писем. Национальный музей проявляет интерес к приобретенной им работе Менцеля. Доктор Рюландер приглашает на семинар – лекция молодого реставратора о последних достижениях спектрального анализа. В самом низу – письмо из Управления аукционов. Просят посмотреть на вновь поступившую ренессансную работу.
Он сел за стол и взял ручку. На теперь уже безупречном шведском он поблагодарил Рюландера за помощь с посещением музеев в ГДР и пообещал прийти на семинар. Хольмстрёму предложил встретиться и посмотреть на Менцеля, а также коротко объяснил причины полугодового отсутствия – коротко, но лживо. Ответил на дюжину писем от заказчиков, а потом, повинуясь непонятному ему самому импульсу, начал письмо Яану Тугласу. С тех пор как тот уехал в Америку, Виктор ничего от него не получал – кроме нескольких безличных строчек на рождественских открытках. Он начал с общих слов – как идет жизнь в Стокгольме, чем он занимается, профессиональные новости… но постепенно письмо становилось все более откровенным. Он написал Тугласу обо всем, что ни при каких условиях не мог бы открыть другим: что он с самого начала всех обманывал, что он не тот, за кого себя выдает, что теперь, подводя итоги, он и сам не знает, кто он есть. Ложь, писал он, стала его оружием, но оружием с такой отдачей, что оно, это оружие, почти уничтожило его самого. Он манипулировал людьми, и люди были беззащитны, потому что даже предположить не могли, что за этим стоит. Но ложь иссушила и его душу. Он из-за этой лжи потерял всякую связь с действительностью. Теперь он лгал только потому, что уже не мог не лгать. Он лгал, чтобы не раскрывать предшествующей лжи, он лгал, катясь по наклонной плоскости лжи без конца и без начала – без начала, потому что он даже не мог припомнить, когда она началась, и без конца, потому что он не имел ни малейшего представления, как и чем может завершиться… Поставив точку, он не почувствовал втайне ожидаемого облегчения, наоборот, появилось ощущение, что петля затянулась еще туже.
Работа написана на дубовой доске, констатировал Виктор. Он пришел в Управление аукционов на Нюбругатан на следующий же день и теперь рассматривал вновь поступившее панно. За обеденным столом сидит семья – муж, жена и двое детей. Лица детей покрыты густыми вьющимися, напоминающими звериный мех бородами. И отец тоже зарос волосами, как мифологический оборотень, а у жены нормальное, чуть усталое лицо.