Когда господин Полянски намекнул, что, по-видимому, победителем в аукционе стал не частный коллекционер, а какое-то крупное собрание (возможно, Галерея Уффици во Флоренции), директор немного успокоился – он, конечно, проиграл, но проиграл достойному противнику.
Через три недели господин Полянски лично привез картину в Финляндию. Директор Ульссон, как ему показалось, уже смирился с потерей Караваджо. В офисе фирмы в Хельсинки (в присутствии главного бухгалтера и скептически настроенного младшего сына) он выписал чек на сто шестьдесят тысяч немецких марок и поблагодарил Полянски за оказанную помощь.
– Помочь вам было для меня большим удовольствием, – ответил гость. – Позвольте мне преподнести вам от имени фирмы ящик изысканного мозельского вина. К тому же мне поручено передать поздравления от имени антикварной фирмы «Братья Броннен».
Фамилия Броннен не отложилась в памяти директора Ульссона. В его представлении он имел дело исключительно с господином Полянски и ни с кем иным. Он с благодарностью принял вино, не замечая некоторой нервозности господина Полянски.
– Все лопнут от зависти, увидев моего замечательного Эренштраля, – сказал Ульссон. – Может быть, откупорим бутылочку и поднимем тост за охотника и его собаку?
Господин Полянски вежливо отказался – он торопился в аэропорт: его в тот же вечер ждали дела в Берлине.
По чеку они получили наличные в филиале Немецкого банка на Ку-дамм. Паспорт, предъявленный господином Полянски, представлял собой чудо фальсификаторского искусства и никаких подозрений у кассира не вызвал, хотя сумма была очень и очень значительной. Виланд Рот, увлеченный кинематографической затеей братьев Броннен, к тому же страшно довольный своими актерскими достижениями, не выказывал ни малейших признаков волнения. Единственный раз, когда ему стало не по себе – признался он уже потом, – когда младший сын Петри Ульссона выказал законное удивление, что полотно было ранее никому не известно, и из его довольно язвительных замечаний Рот понял, что сын понимает в искусстве куда больше своего папаши. К тому же он пережил несколько неприятных минут, когда директор Ульссон предложил обмыть сделку дареным мозельвейном. Очень дорогое винтажное вино с этикетками ручной работы, классифицированное эксклюзивным виноторговым домом как «Сухое отборное», было не более подлинным, чем Караваджо и Эренштраль.
Затея с вином, может, и была перебором, думал Виктор, обсасывая горько-сладкую карамель отмщения, но он просто не мог устоять перед соблазном. Главное заключалась в том, что «Братья Броннен» никакого отношения к афере не имели. Единственное, в чем их можно было упрекнуть, если все выплывет наружу, – что Роберт Броннен встретил Ульссона в аэропорту и познакомил с аукционером. Дальше представление взял на себя мистический господин Полянски. Аукцион «Адлерсфельд» еще долгое время посылал директору Ульссону письма с различными предложениями. Это продолжалось не менее полугода, но Ульссон не клюнул ни на одно из второразрядных предложений фирмы. Они обнаглели до того, что присылали Ульссону типографским способом напечатанные приглашения на выставки и коктейли – правда, только если были совершенно уверены, что тот приехать не сможет. Таким образом они убаюкали его до того, что он даже не заметил, когда поток корреспонденции начал понемногу иссякать, а потом и совсем прекратился.
Лишь через год он вынужден был вспомнить о существовании «Адлерсфельд» – Национальный музей получил анонимную информацию, что Ульссону удалось приобрести доселе неизвестное полотно Эренштраля. Директор Ульссон получил письмо от одного из сотрудников музея, специалиста по барокко, – тот просил позволения ознакомиться с картиной с целью регистрации ее в государственных каталогах. Директору Ульссону такой интерес польстил, и он предложил сам приехать в Стокгольм со своим сокровищем.
Картина «Охотник с собакой» стала предметом бурной дискуссии искусствоведов, которая продолжалась несколько месяцев. С первого взгляда работа была признана подлинной, но некий доктор Рюландер остался неудовлетворенным и предложил обследовать полотно с применением новых технических средств. Созвали экспертов. Сначала сделали рентгеновское исследование, потом взяли пробы пигментов и холста. Долго не могли принять решение – по всем показателям подлинник, стиль и мотив, несомненно, Эренштраля, никаких анахронизмов. Но данные анализов все время заводили экспертов в новые тупики, и это вызывало подозрения. Разумеется, работа написана на подлинном холсте семнадцатого века, но рентген не выявляет подмалевка, поскольку определенные слои краски содержат соли металлов, искажающие картину. Понятно, речь идет о том, что полотно переписано, вопрос только – кем и когда? Сам ли Эренштраль написал новую работу на одной из своих старых картин либо в высшей степени искусный фальсификатор? Решающее суждение высказал признанный эксперт в области шведского барокко – Виктор Кунцельманн. Со своим феноменальным чутьем и знаниями он признал работу фальшивкой. Среди прочего, написал он в отчете для музея, вызывает вопросы и палитра художника. Вместо классической эренштралевской неаполитанской желтой использована смесь сурика с оловянной золой. Рама, по-видимому, взята со старинного зеркала того же периода. Почему бы это мастерская Эренштраля ни с того ни с сего поскупилась и не обрамила картину так, как все остальные? Конечно, раму мог поменять один из промежуточных владельцев, но в сочетании с другими признаками… Он назвал также работу, которую использовал фальсификатор: малоизвестный этюд собаки Мартина Мийтенса. Можно также указать и другие детали. Например, интерьер ателье – прямой плагиат с других работ Эренштраля.
Чтобы не травмировать известного собирателя Петри Ульссона, все эти дискуссии проходили под большим секретом. На кону стояла репутация прежде всего тех искусствоведов, кто настаивал на подлинности полотна. Было принято решение пока не вводить картину в рабочие каталоги, но это было как бы естественным, поскольку стопроцентных гарантий подлинности не было. Задорого купленная картина директора Ульссона угодила в своего рода архивный вакуум: ни подделка, ни подлинник. И сам факт продажи тоже оказался в юридическом смысле на ничейной территории. Поэтому, как посоветовали Ульссону его адвокаты, бессмысленно обращаться в полицию – те ничего не смогут сделать, пока не будет окончательно решен вопрос о подлинности.
Ульссон попытался связаться с аукционом «Адлерсфельд» в Берлине, чтобы получить разъяснения. Но посланные им телеграммы адресата не нашли, телефонный номер больше не существовал, письма возвращались обратно – немецкая почта не могла найти получателя. Знакомые директора Ульссона в Берлинской торговой палате пытались ему помочь, но быстро признали свое поражение: аукциона с таким названием не существует и, похоже, никогда не существовало, а фирма «Братья Броннен» прекратила свое существование.
7
Маленький бар в турецком квартале Кройцберга назывался «Злой мальчик». Иоаким чувствовал себя здесь не в своей тарелке, как, впрочем, на его месте чувствовал бы себя любой сорокалетний гетеросексуал. Бармен, в кожаных брюках, с пирсингом на сосках и с пустым взглядом, протирал пивные кружки. У входа стоял бородатый толстяк в шортах, тоже кожаных. Если верить Хамреллю, который, как современный Крафт-Эбинг[173], постоянно каталогизировал сексуальные отклонения, этот тип принадлежал категории «немецкие медведи». Чтобы случайный посетитель не заблуждался насчет характера заведения, стены были украшены планшетами Том-оф-Финланд[174], на которых мускулистые парни занимались друг с другом эротическими играми. Короче, Иоакиму было очень неуютно, иногда он даже невольно вздрагивал, опасаясь, что кто-то начнет к нему приставать. И все же он не хотел уходить – «Злой мальчик» располагался как раз напротив интересовавшего его адреса.
– А ты видел моего сына? – спросил Хамрелль, избегая зазывного взгляда вышибалы в кожаных шортах. – Ему бы здесь понравилось.
– После завтрака не видел.
– И я не видел. Ужас какой-то… Ясно, что парень чересчур интересуется всякой клубничкой, но что будет, если он попадет в ночной клуб, где у него появится возможность всему научиться, не платя ни гроша? Он же гомик!
– Почему ты так уверен?
– Я умею делать выводы. Он не хочет платить девкам – это я могу понять. Для молодежи это унизительно. Может быть, и не стоило ходить в такие места, как «Лолины титьки» или «Бангкок-фан». Но клуб «Кит-Кат» – это что-то, знаешь! Ночной клуб для желающих поэкспериментировать. Для самых разных желающих, надеюсь, ты успел заметить. И что происходит? Не успел я отвернуться, а он уже направляется в укромное местечко в компании двух каких-то извращенцев! Не знаю, что бы было, если бы я его не перехватил. Можешь думать обо мне все, что хочешь, Йонни, но я не хочу, чтобы у моего сына были странные наклонности.
Карстен глупо улыбнулся кожаному бармену и получил в ответ кокетливую пивную отрыжку, что вполне можно было расценить как приглашение к флирту. Но Карстен твердым и неподкупным тоном потребовал принести еще бутылку «Йевера».
– Ты говоришь как истинный гомофоб.
– У меня никаких проблем с педиками нет, пока они на меня не покушаются. Посмотри на бармена… ты бы нанял его посидеть с ребенком?
– Фиделю скоро восемнадцать. Он самостоятельный человек и делает что хочет.
– Ну уж хрен! Я его папаша, и я за него отвечаю.
В ожидании, когда в доме напротив зажгутся окна, Иоаким изучал окружение. Еще не было и шести часов – по-видимому, истинная жизнь здесь начнется только через несколько часов. Пришел еще один кожаный, с чудовищными бицепсами, занял место под рисунками Том-оф-Финланда и начал задумчиво почесывать в паху. Должно быть, именно в таких местах и заражают друг друга разными болезнями. Или подсыпают в стакан какой-нибудь порошок, опоят, а потом грабят… или тащат в отключке вон за ту дверь, а та